«Когда выйдет новое издание «Квартала»?»
Оно выйдет в конце февраля, в новом оформлении и с новыми главами. Надя Смирнова, любимый читатель, голосует, понятное дело, за Моэма. Надя, люблю тебя нежно, постараюсь это сделать. Но все хотят скандинавский модернизм. И таких голосующих уже порядка 32, я так подсчитал.
«В чем основная несхожесть Вийона и Жана Жене?»
Юра, дорогой, рад вас слышать. Ну понимаете, вопрос, конечно, в лоб. Правильнее было бы спросить, в чем их сходство. Понимаете ли, романтика Вийона — это не воровская романтика, у Вийона одна или две баллады, написанные воровским языком, воровским арго, есть замечательный перевод Ряшенцева «Марьяжный важный поп, марьяжный красный поп», — и так далее, о палаче. Но конечно, мы не за это любим Вийона. Вийон — это проблема тоже гамлетовская, это человек Возрождения, ввергнутый в тюрьму, это человек образованный и просвещенный, школяр Сорбонны, вынужденный воровать, спасаться бегством по этой осенней холодной свищущей ветрами Франции. Я говорю о Вийоне по лучшему, на мой взгляд, переложению его текстов и лучшему произведению о нем, по гениальной поэме Павла Антокольского, драматической поэме Павла Антокольского «Франсуа Вийон», которую я знаю наизусть лет с восьми, и всем вам ее рекомендую. Вийон — это не романтизация блатного мира, и более того, у Вийона совершенно нет идеи, что он может очиститься через падение. Он свою судьбу воспринимает как трагическую, и он не органичен в борделе, где стол наш и дом. Мы все время чувствуем, что у толстухи Марго он не на месте, «Большое завещание» потому и пишется, что это тонущий, пребывающий в отчаянии человек культуры, погруженный в совершенно не присущую ему среду. А Жене другое дело, Жене — это, если угодно, убежденный самоуничтожитель, убежденный вор, убежденный маргинал. Вийон совсем не маргинал, что вы, он как раз носитель абсолютно гуманистических ценностей, и он видит, сознает в себе все противоречия. Знаменитая «Баллада противоречий» — именно из нее, конечно, вырастает Окуджава с его «Молитвой Франсуа Вийона», потому что все культурные реминисценции лежат в поле «Баллады состязания в Блуа», и «Баллады противоречий» тоже. И «Я знаю все, но только не себя» — до сих пор помню, как гениально Калягин читал баллады Вийона в радиоспектакле по Рабле. «Я знаю книги, истины и слухи, я знаю все, но только не себя!» — вот эта до сих пор его интонация во мне звучит. Я, кстати, при единственном нашем личном разговоре ему похвалил эту запись, и как же он был тронут и приятно удивлен.
Так вот, возвращаясь к проблеме Жене, мне как раз в Жене не нравится экстаз падения, экстаз перверсии. Жене наслаждается своим падением, как-то для него эта среда абсолютно естественна. И понимаете, если Вийон мне кажется человеком глубоко моральным, невзирая на всю его жизнь, то Жан Жене, по-моему, абсолютно аморальный тип и какой-то с наслаждением тоже падающий в эти бездны.
«На каких сказочных героев похожи украинские политики?»
Ну, видите, я меньше знаю украинские контексты, но я могу попробовать об этом подумать, и на лекции 5 февраля, когда я буду говорить о литературных истоках русской политики и ее архетипах, я могу, если хотите, поговорить об этом. Давайте, приходите. Тут все спрашивают, как на эту лекцию попасть. Билетов, как я понимаю, нет, но волшебное слово вам в помощь, вы все его знаете, волшебное слово «Один» — вас как-то пропустят. 5 февраля это будет происходить в Ермолаевском.
«Я, если можно, за Моэма».
Ну счет уже, в общем, 40:35 где-то, нет времени подсчитать подробно.
«Что вы думаете об Эрихе Фромме?»
Для меня Фромм — один из величайших продолжателей дела Фрейда, не враждебных ему, а глубоко органичных. И конечно, я думаю, что то определение некрофилии, танатофилии, которое дал Фромм, мне кажется абсолютно точным. Во всяком случае, рассматривать Гитлера как некрофила правильно. Это не ругательство, поймите, это такой инструмент, довольно, на мой взгляд, актуальный до сих пор. Вот кстати, о танатофилии, у нас будет сейчас довольно большой разговор напечатан, не знаю только, где именно — вот я только что говорил с Львом Щегловым о проявлениях того, что Фромм называет анатомией деструктивности. Это на истории Артема Исхакова и Тани Страховой, это на АУЕ, которое, по-моему, Щеглов трактует очень правильно, как единственный сегодня для школьника способ приобщиться к вертикальной мобильности. Все это фроммовский инструментарий. К Фройду или к Фромму я отношусь, пожалуй, с равным уважением. И конечно, чтение Фромма в свое время — между прочим, по совету тогда еще совсем молодого Сергея Доренко — очень меня сподвигло ко многим выводам.
«Как вы относитесь к творчеству русскоязычного писателя, живущего за границей, Валерия Бочкова?»
К сожалению, впервые слышу о нем. Надеюсь, что вернусь к этой теме. Всех же надо читать.
«Можно ли сказать, что «Три билборда» — вариация на тему южной готики, или это очередная тарантиновщина?»
Ну помилуйте, какая же там южная готика? В южной готике люди имеют дело с неисправимым и непримиримым злом, а здесь эта тема проходит боком. И вообще Макдонах, он так по-европейски хорошо думает о человеке. Помните, когда они в финале картины, простите за спойлер, едут с этим исправившимся плохим полицейским, который тоже в больнице расплакался над своими грехами. Простите, не верю! Ничему не верю. Да, не верю ни одному развитию характера. Едут они с замечательной этой женщиной, которую совершенно гениально играет жена одного из Коэнов, Макдорманд. Едут, и она говорит: «А ты уверен, что хочешь на него посмотреть?» Нет, не уверен, и скорей всего, не поедут и не отомстят. Такой открытый финал в духе советского кино семидесятых годов. Ну, куда там какая южная готика, что вы! Не ночевала там южная готика. Южная готика — это Фолкнер. Вот уж чем я много занимался, я в прошлом году, когда в Калифорнии работал, я там от нечего делать в местной библиотеке перечитал, там целый ряд книг стоит по южной готике в диапазоне от Фланнери О’Коннор и до Юдоры Уэлти. И уж там-то я понаслаждался этими трактовками. Конечно, готика — она не приемлет никакой рациональности. И тем более если в готическом произведении кто-то исправляется, то он в конце, как в «Очень страшном кино», говорит: «Нет, я прикалываюсь». Ну о чем вы? Макдонах — он милый такой человек, очень хороший, человечный. Но там близко совершенно не пахнет ничем.
«О чем песня «Последний день воды» группы «Урфин Джюс» на стихи Кормильцева?»
Я меньше знаю, к сожалению, урфинджюсовский период Кормильцева, но, если хотите, я сейчас в паузе ознакомлюсь. Мне это в принципе всегда радостно.
«Вспомнилась сцена разговора Гамлета с могильщиком из фильма Козинцева. Там Гамлет спрашивает могильщика, на какой почве сошел с ума Гамлет, а могильщик отвечает…»
Простите, это придумал не Пастернак, это придумал Шекспир, он просто перевел то, что там написано. «Неужели Пастернак мог так перевести текст Шекспира, или это вольная интерпретация?» Нет, это так написано, да. Там, насколько я помню, идет ground, который иначе как «почва» нельзя перевести. Сейчас я проверю, как это звучит в оригинале. Слава богу, перевод Пастернака не пытается осовременить Шекспира, клянусь вам.
«Интересна ли вам философия как дисциплина, какие направления или каких философов вы для себя выделяете?»
Света, я много раз говорил о том, что я философию знаю очень мало, отношусь к ней вслед за Пушкиным довольно скептически: «Вот вам в яму протягивают веревку, а вы обсуждаете, веревка — вещь какая». Философия как строгая наука Гуссерля, то есть как наука строго о феноменологии мышления, о законах мышления, она казалась мне одно время очень привлекательной. Знаете, была же мода, все читали философию, не напечатанную в России, или забытую, и все девяностые годы все читали эту классику философии XX века. Меня это никогда не увлекало. Хайдеггер мне всегда казался великим путаником, и я в этой путанице видел фашизм, который так хитро маскируется. Мне нравился всегда Витгенштейн, отчасти потому, что я говорил уже, при известных обстоятельствах нам пришлось в группе его изучить. Нам был спущен, сослан за вольномыслие в 84-м году преподавать на журфаке историю партийной печати специалист по Витгенштейну, и все, что мы о нем знали — это то, что он специалист по Витгенштейну. Естественно, нам не хотелось слушать про партийную печать, на первом же занятии наш комсорг Сережа Эндор сбил его навеки вопросом, в чем разница между ранним и поздним Витгенштейном, и до конца семестра он ни о чем другом не говорил. Вот тогда «Логико-философский трактат» был для меня абсолютно настольным чтением. Я говорил о том, что у меня над столом висело: «О чем нельзя говорить, о том следует молчать». Я вообще Витгенштейна из всех философов XX века и биографически, и идеологически любил тогда больше всего. А в принципе я философию не очень как-то жалую. И я не знаю, зачем этим заниматься.
«Возможен ли в среде акмеистов поэт-транслятор?»
Хороший вопрос. Видите ли, наверное, возможен. Нарбут, конечно. Конечно, Нарбут. Видите, какая история, акмеизм с его культом рацио, с его самоценным словом, я думаю, что Гумилев был наименее модернистом, он любил архаику. Но в одном он модернистом был безусловно — в своем жизнестроительстве, жизнетворчестве. Ну и, конечно, в примате рацио. Он настолько рационализировал процесс сочинительства, что даже ему принадлежит блестящая мысль, что в стихотворении должно быть нечетное количество строф. Понимаете, вот до этого, совсем до приема довести. И кстати говоря, поэзия Гумилева при всем ее мистическом, духовическом наполнении, при всем ее религиозном пафосе она мне кажется довольно ясной, такой кларистской, и я не вижу в этом ничего дурного. Другое дело, что и у клариста Кузмина есть совершенно сновидческие вещи, как например, знаменитый «Конец второго тома» или «Темные улицы вызывают темные чувства». Они и в суггестии были довольно сильны, суггестивная лирика ему очень удавалась. Но я так полагаю, что среди акмеистов вполне возможен транслятор. Гумилев, конечно, ритор, тут говорить нечего, тем более что Гумилев,