обратите внимание, он не знает периодов буйнописания и полного молчания, как Блок. Он работает как машина, абсолютно стабильно. И в самые, казалось бы, неподходящие моменты он выдает на-гора замечательные стихи. Он умный поэт, и он не зря говорил Честертону, что поэты — самые умные люди на свете. Он вполне рационален. Но среди акмеистов были иррациональные довольно ребята. Кстати, вопрос насчет того, в какой степени Ахматова является транслятором — она все время настаивала и подчеркивала, что она писала всегда, что у нее не было долгих пауз. Но видите, наверное, в какой-то степени транслятором была и она, хотя Ахматова очень умный поэт, уж она-то точно умнее Блока. Она проницательнее, она лучше разбирается в людях. Но «Поэма без героя» — это случай чистой трансляции, просто «Поэму без героя» надо рассматривать в контекстах не ахматовской поэзии, а в контекстах поэзии 39–40-х годов, рассматривать ее одновременно с тем, что писали тогда Пастернак и Мандельштам. Мандельштам ни в какой степени не транслятор, но поскольку он находится в тот момент в ситуации сильнейшего стресса, и к риторике, к мышлению связанному был малоспособен, у него появляются такие вот картины страшные, такие прозрения.
Я, кстати, думаю, что здесь вообще очень странные совпадения. Безусловно, надо рассматривать «Поэму без героя» еще и в одном контакте с «Кремлем» Всеволода Иванова. И там у него есть такая страшная вставная, совершенно непонятно зачем, легенда о Неизвестном Солдате. И она с мандельштамовскими «Стихами о неизвестном солдате» корреспондирует очень интересно, тем более что это вещи не напечатанные, и о них знать не могли, они не были знакомы толком. Поэтому я будущим каким-то исследователям очень рекомендовал бы сравнить легенду о Неизвестном Солдате Иванова, совершенно бредовую, она там и названа клубком больного бреда, и такую же бредовую ораторию Мандельштама. Очень многие провидческие темы, провидение катастрофы мировой, очень многое там совпадает. Так вот, ахматовские наиболее провидческие и наиболее, конечно, трансляторские вещи, такие как «Поэма без героя», должны рассматриваться в одном контексте со стихами о неизвестном солдате и с «Вальсом со слезой» Пастернака, и «Вальсом с чертовщиной», где присутствуют те же самые мотивы страшного карнавала. Страшный праздник мертвой листвы, который появляется и у Мандельштама: «Ясность ясеневая, зоркость яворовая, чуть-чуть красная, мчится в свой дом» — это, конечно, листопад. Ну в общем, тут много о чем можно говорить. Трансляторство Ахматовой для меня в этой вещи несомненно. Но в наибольшей степени, мне кажется, транслятором был Нарбут, который не просто так и замолчал, и не просто так заговорил. «И тебе не надоело, муза, лодырничать, клянчить, поводырничать, ждать, когда сутулый поднимусь я, как тому назад годов четырнадцать?» Гениальные стихи, от которых осталось одно четверостишие. Мне кажется, что Нарбут — он транслятор, конечно, в огромной степени. Но все, что он писал до революции, спорно, «Плоть» — гениальная книга, а потом долгое время молчание. Вот, мне кажется, какие-то черты транслятора были у него. Понимаете, рациональность, она же не мешает транслировать. Окуджава во многих отношениях был довольно рациональный человек, но просто он не мог писать, когда не слышал этого звука. У Ахматовой тоже, кстати, сам метод ее стихописания, помните, когда она ходит и жужжит, слыша какую-то ноту — он такой именно трансляторский. Другое дело, что у Ахматовой очень много риторических стихов, и она во многих отношениях, безусловно, ритор. Она дает великолепные формулы: «Я научила женщин говорить, но боже, как их замолчать заставить?» — и так далее. Вот Блок, его формулы, они скорее наполняются нашим личным содержанием. Ахматова — она, конечно, акмеист до последнего. Четкие, психологически точные корни ее в прозе. Но мне кажется, что она в лучших своих текстах, а именно в текстах сороковых годов ташкентских, транслятор по преимуществу. Тексты шестидесятых годов я люблю меньше. А стихи десятых — они прекрасны, но вот о них сказал Ариадна Эфрон: «Она совершенство, и в этом, увы, ее предел». В стихах типа «Когда отпевают эпоху» или «Двадцать четвертую драму Шекспира» — вот там она вырывается за пределы своего совершенства. И там она, совершенно как Мандельштам иногда поздний, иррациональна, непонятна, бредова, хаотична. Я очень люблю хаотичность поэмы. Для меня-то она понятно, во всяком случае, у меня есть своя концепция ее, этот пафос общей расплаты за частные грехи. Но все равно все в ней понять невозможно, и пафос, этот хор темнот, понимаете, это таинственное органное звучание темнот, это даже некоторое кокетство непонятностью, и этот хор призраков — это я люблю, это такой действительно балет.
«Как вы относитесь к творчеству Берджесса?»
Больше я люблю рассказ «Муза», он самый веселый и страшный.
«Что вы думаете о фильмах братьев Коэн, какой ваш любимый?»
Миша, не знаю. Я вообще не фанат братьев Коэн. То есть я их люблю, вот сейчас очень часто «Фарго» вспоминаю из-за той же актрисы и из-за того же пафоса, в общем, в связи с «Тремя билбордами». Ну наверное, я больше всего люблю «После прочтения сжечь», он самый смешной. А так я все люблю, и «О где же ты, брат», мне нравится очень. Это настоящее искусство. С Никитой Елисеевым у нас общая любимая картина «Большой Лебовски», хотя Никита и вкладывает туда, по-моему, те смыслы, которых там нет.
«Голосую за обещанную тему дома в литературе».
Я сделаю обязательно. Не сразу, но подождите. Сейчас вот все хотят модернистов.
«А кто из современных поэтов самый сильный транслятор?»
Вот понимаете, я затрудняюсь здесь. Может быть, Воденников, хотя я, честно говоря, не большой любитель Воденникова, вот именно стихов его. По-человечески мы мало знакомы, но вот стихи его, они меня как-то никогда не заводили. Но, наверное, он транслятор, в том смысле, что он тоже может писать не во всякое время, и у него в зависимости от эпохи очень меняются стихи. Ну и как-то поведение его поэтическое мне кажется скорее трансляторским. Ну во всяком случае, он не ритор, это уж точно. Понимаете, я всегда считал, что трансляторы — это такой высокий, более высокий, что ли, класс поэта. И поэтов этого класса я сейчас практически не вижу. Да, когда-то Станислав Рассадин написал замечательную статью «Без Блока». Но вот Окуджава был тогда, хотя это был уже последний его период. Но Блока мы сегодня не видим. Это ему, кстати, принадлежит мысль, что Леонид Андреев — это Петрушевская, а вот Блока мы не видим. Действительно, Блок как-то не воспроизвелся, он был такой последний. Вот он предвестник гибели, и после гибели его не может быть, потому что советское существование России, оно все-таки посмертное. А то, что мы видим сейчас — оно уже вообще к старой России никакого отношения не имеет.
«Ваша мысль о схожести истории Макондо и Глупова неполна без соотнесения «Ста лет одиночества» с «Господами Головлевыми»».
Урсула Игуаран — единственный источник реальности в сюжете, она, как Арина Петровна. «Господа Головлевы» для меня самая сильная книга об отчаянном одиночестве. А наследует ли этой схожести с работами Щедрина «Осень патриарха»?» Ну конечно, наследует (это Оливер Кромвель, любимый постоянный слушатель). Оливер, конечно, наследует. Но просто матрица национального бытия, как она дана в «Осени патриарха», она присутствует в «Пошехонской старине». Понимаете, «Господа Головлевы» — это роман скорее о типе, а не об эпохе и не о стране. Тип там дан, безусловно. А вот, конечно, сходство, болезненное, невероятное сходство «Осени патриарха» и «Пошехонской старины», понимаете, вот эта смесь умиления и ненависти, а главное — это летописание застывшего времени. Он так долго писал «Пошехонскую старину», а Маркес долго для него, по его меркам, писал эту свою вещь, «Осень патриарха». Это тоже стихопроза, понимаете. Эту прозу вообще можно резать кусками, застывший воздух, мертвая совершено литература, но при этом великолепная и очень живая. Я люблю, честно говоря, «Пошехонскую старину». И я бывал в Пошехонье, который ничего общего, как вы знаете, не имеет с имением Щедрина, он использовал город в нарицательном смысле. Но эта жизнь в Пошехонье, где нам за всю дорогу не встретилась — я помню, с Максом Бурлаком мы ехали — за всю дорогу не встретилась ни одна встречная машина. Был ослепительный зимний день, страшно морозный. И вот мы ехали на частнике в это Пошехонье, и никто нам навстречу, абсолютно пустынная дорога, пустые деревни, над которыми только изредка издали дымок. Ой, ребята, какая это была изумительная поездка, и как я ощутил вот эту щедринскую ткань времени.
«Вы сказали, что язычество рассчитано на примитивных людей древности, и вообще уже давно мертво. Но как тогда быть с вечными архетипами, на которых строится сегодняшняя массовая и не только культура, в частности Голливуд? Они ведь тоже корнями уходят вглубь древности. Неужели Юлиан Отступник скорее жив, чем мертв?»
Нет, послушайте, давайте все-таки не путать маньеризм отступника с настоящим язычеством. Маньеризм отступника, грубо говоря, стилизация язычества — это уже Византия. А настоящая античность — это, конечно, Рим, Греция, это Спарта, это Афины. Это грубый камень, это жестокие представления о чести. Античный Рим — это тоже не поздний Рим. А что касается сюжетов, то в том все и дело, что античная культура, античные великие сюжеты, античный великий театр — это отчасти противостояло язычеству. Это выросло на почве язычества, но бесконечно удалилось от него. Именно поэтому Сократ оказался несовместим с Афинами, потому что Афины — это порядок, а Сократ — это мыслитель, художник, и следовательно, непорядок. Вот эта идея, понимаете, Прометей тоже был из титанов, то есть он еще древнее богов, но он совершил великую модернистскую революцию. И вообще мне кажется, что искусство, выросшее на почве язычества, оно уже провидело христианство, оно было гораздо более моральным, менее жестоким, там культ имманентности преодолевается в нем. В том-то и дело, что Эсхил, Еврипид, в огромной степени, кстати говоря, и римские поэты — это у