„В чьём исполнении вы бы посоветовали слушать Самойлова?“ Клейнер хорошо его читает, гениально читал его Гердт, очень хорошо читал Казаков, точно копируя авторскую интонацию. Но лучше всех читал, конечно, сам Самойлов. Слава богу, есть пластинка „Свободный стих“, где можно всё это послушать.
„Почему перед программой вас объявляют только как журналиста?“ Да бог его знает. Может быть, им это кажется наименее ругательным словом.
„Мне любопытен русский аналог „Алой буквы“ Готорна. Можно ли считать таковым „Преступление и наказание“? — и вот тут хорошая формула: — Но у Достоевского описаны пороки деструктивные, а у Готорна — конструктивные и стремящиеся к жизни“. То есть типа грязь здоровая и грязь больная? На самом деле, конечно, конструктивных пороков не бывает. Видите ли, в чём штука? Конечно, не бывает русского аналога Готорна, это исключено, потому что Готерн, во-первых, мистик, а в русской литературе с этим было туго. Многие проводят аналогию: Гоголь — Готорн. Но Готорн, конечно, гораздо рациональнее.
Слушайте, вообще английская романтика, особенно американская романтика — какой она имеет аналог в русской литературе? А где у нас аналог Мелвилла? А где у нас аналог Торо? А где наши Эмили Дикинсон и Уитмен? Я уж не говорю про нашего Готорна. Где все наши замечательные аналоги Ирвинга, тех людей, с которых начиналась американская проза, — сказочников, мистиков? У нас очень мало этого добра. При всей моей любви к русской литературе и при всём её обожании вот этот извод у нас практически никем… Гоголь у нас немножко похож на Эдгара По. Грин немножко похож на того же Готорна, но, конечно, в большей степени — на Лавкрафта. А в принципе, как-то на нашем дереве, на нашем дубе эти хрупкие цветы не прививаются почему-то. Мы суровые реалисты. Во всяком случае, если мы и метафизики, то не такие весёлые и не такие жизнерадостные, как Торо. Нет, я аналога не вижу.
И потом, всё-таки Готорн — подчёркиваю, очень здравомыслящий, очень рациональный человек. Почитайте его прекрасные „Записные книжки“, которые даже интереснее его прозы, в двухтомнике они есть. И там замечательные переводы, там замечательно воспроизведена его скоропись. Идеи, сюжеты его рассказов иногда лучше, чем написанные рассказы. Он длинно писал. А вот когда он краток, он прекрасен. Но заметьте, что каждому рассказу соответствует нравоучение. Вывод: Готерн очень нравоучителен. Вот тот очерк о таможне, с которого начинается „Алая буква“, — в этом весь Готорн.
„Идея о том, что в XX веке проект „Личность“ закончился, говорит также о серьёзном кризисе христианства. Как вы думаете, что будет с христианством в Человейнике?“ Там не будет христианства. Там будет какая-то его массовая версия, довольно примитивная. Там будет суррогат, а настоящее христианство останется, конечно, уделом одиночек. Нас в России ждёт настоящий христианский бум, настоящее возрождение христианства в ближайшие годы, когда то, что Невзоров так точно называет „церковной бюрократией“, перестанет выдавать себя за христианство. Нас ждёт настоящий бум богословия, серьёзной теологии. Но боюсь, что этот бум — безусловно, по интенсивности своей очень значительный — останется уделом всё-таки одиночек. А для массы, я боюсь, останется всё-таки торговля чудесами.
„Знакомы ли вы с творчеством „Ивасей“?“ Не только с творчеством, а я лично с ними хорошо знаком. Лёша Иващенко — мой друг близкий, один из любимых моих авторов. „Кончается четверг, и дождик мелок“ — это одна из самых моих любимых на свете песен.
„Знаете ли вы про сервис Bookmate?“ Знаю. Кому я машу? Это я машу Венедиктову, который стоит за дверью. А вот он и вошёл, но вошёл очень тихо. И что я это всё время… Хочется как-то попросить у него, я не знаю, денег, что ли.
„Как вы относитесь к зарубежной детской литературе, которую сейчас в большом количестве издают и переиздают, особенно Свена Нурдквиста про Финдуса и Петсона?“ Очень уважительно отношусь. Финдус и Петсон — это, кажется, история человека и кота. Это очень смешно.
„Что вы думаете про книгу Лидии Чуковской об отце?“ Это, видимо, имеется в виду „Прочерк“? Очень достойная книга. И всё, что пишет Лидия Чуковская, о детстве своём в частности, мне очень нравится. Но мне не нравится тот образ абсолютной нравственной чистоты, той идеальной немезиды, которая там в качестве лирического героя. Меня несколько смущает её бескомпромиссность. Мне не нравится, как она судит Ивинскую. Мне не очень нравится, даже совсем не нравится её книга „Дом поэта“ о Надежде Мандельштам. Интонация прокурора мне не нравится в ней, интонация нелюбви к жизни, о которой она много раз говорит. В общем, она вызывает у меня довольно серьёзные возражения — при том, что, ещё раз говорю, это никак не принижает её. Это моё мнение.
„Сделайте лекцию про Илью Авербаха“. С удовольствием. Продолжаем зачитывать вопросы.
„Что будет с журналом „Советский Союз“? Состоится ли он, или идея умерла?“ Что вы? Идея вечна, как и бессмертна идея Советского Союза. Конечно, это будет обязательно, но думаю, что не скоро, потому что пока — к нашему общему счастью — возродился „Дилетант“.
„Как вы относитесь к феномену „скандинавский детектив“? Читали ли вы Стига Ларссона?“ Феномен мне понятен. Я прочёл одну книгу — и другой мне не захотелось. Скандинавский детектив — это попытка транспонировать британский детектив в мрачность скандинавского мировоззрения. Такой действительно миллениум, налёт конца времён лежит на том, что пишут Несбё и в особенности Ларссон. Но мне больше нравились в своё время Май Шевалль и Пер Валё — замечательные авторы-детективщики. У меня было к ним более родственное отношение. Стиг Ларссон? Я не понимаю, почему все так сходят о нём с ума.
„Читали ли вы „Чёртово колесо“ Гиголашвили?“ Я знаю Гиголашвили, он очень интересный человек. Мне больше нравится „Толмач“. „Чёртово колесо“ мне показалось несколько по-джазовому разбренчанным, слишком разнообразным, но интересным.
„Хотелось бы узнать ваше мнение о творчестве Леся Подеревянского и Захара Мая“. О творчестве Захара Мая, к сожалению, не имею никакого представления. Знаю, что есть такой человек (видимо, хороший). Что касается Леся Подеревянского, то его пьесы, в частности „Гамлет“, казались мне когда-то очень смешными. Какие-то цитаты (правда, совершенно нецензурные) я даже помню оттуда наизусть. Что делает сейчас Лесь Подеревянский — понятия не имею.
„В последнее время в современной литературе возникла тенденция оправдания Иуды. О каких процессах в обществе свидетельствуют попытки реабилитировать предателя?“ О процессах двоякого рода. Понимаете, как любая десакрализация, это может быть хорошо, а может быть ужасно.
Хорошо это в том аспекте, что единственное мнение перестало быть верным, то есть мы пытаемся понять даже мотивы злодея, и мы не так охотно любого клеймим иудой — и это по-своему интересно. Вы помните, что именно то, что в своё время Фадеев задумался о Третьякевиче и не решился назвать его предателем, спасло его от страшной ошибки. И он выдумал предателя Стаховича, а Третьякевича не оболгал, чутьём что-то угадав. Значит, клеймо предателя, клеймо иуды уже лепят не на всякого, и это хорошо.
Плохо то, что при этом некоторые однозначные нравственные истины забываются и уходят. И очень мне не нравится, что зло получает оправдание. Зло не должно его получать, даже если литературно это интересно.
А вот хороший вопрос: „Поделитесь своим отношением к творчеству Милна и Винни-Пуху в частности? Прав ли Вадим Руднев, трактуя Винни с точки зрения психоанализа и структурализма?“
Вадим Руднев имеет полное право трактовать Винни как ему угодно, — что, по-моему, глупо (но это по-моему). Вадим Руднев имеет полное право отыскивать там структурализм, и даже эротизм, и даже куннилингус. Я помню, он там описывает, как Пятачок лижет мёд из горшочка: сначала лижет по краям, потом из центра, а потом Винни-Пух начинает лизать. И он отыскивает там намёки на куннилингус. Ну, это, ребята… Я помню, когда я знакомил… Ну, как я знакомил? Я привёз просто познакомиться Александра Жолковского к Фазилю Искандеру, обожаемому им писателю. И Жолковский пояснил ему свою концепцию одного из рассказов, где сапожник расчёсывает мозоль: чешет тоже сначала по краю, потом по центру, потом испытывает восторг. А богач завистливо на это смотрит и говорит: „Не ври! Не может быть, чтобы тебе было так хорошо“. Там есть тоже какие-то эротические контексты. И я хорошо помню, как Искандер, поражённый, сказал: „Это очень глубоко и остроумно, но эти гадости даже не приходили мне в голову“. Хотя ему очень понравилась статья. Просто он не знал, что он говорит прозой, условно говоря. В общем, мне не нравится, конечно, такой подход к Винни-Пуху. Это какой-то бред.
Следует ещё пара вопросов, на которые я просто не могу ответить в силу личной скромности. И лекцию о себе уж конечно я читать не буду, хотя очень хочется.
„Что вы можете сказать об Алине Витухновской?“ Мне нравится Алина Витухновская. Она мне нравится как поэт. Мне нравится её мужество, её сдержанность во многих отношениях. Я с ней ни в чём не согласен. Но то, как она себя ведёт, мне кажется достойным и интересным. И мне кажется, что Алина Витухновская — невыносимый человек, но хороший. Так бывает.
„Сколько книжек у вас дома?“ Никогда не считал. „Какую самую большую и интересную домашнюю библиотеку вы видели?“ Две. Библиотеку у Слепаковой и Мочалова, естественно, моих учителей, в которой я и сейчас обожаю рыться. Вчера вот рылся в ней два часа, опять в Питере остановившись. И библиотеку Ройзмана. Библиотека Ройзмана так меня когда-то поразила, что я, осматривая её, опоздал на самолёт. Ройзман — большой молодец. Женя, если ты меня слышишь, то привет тебе огромный! У него там множество тем: и прижизненный Серебряный век, и еврейский фольклор, и современная проза. Это действительно настоящая кладовка.
„Всё чаще приходит в голову, что главный действующий закон — закон неубывания энтропии, согласно которому в замкнутой системе она может только нарастать“. Это не ко мне. Этой темой много занимался Веллер. Он пытался и теорию хаоса, и энтропии, и теорию Пригожина применить к социальным слоям. У него выходило довольно интересно. Об этом же много писал интересно Александр Мелихов, замечательный петербуржский прозаик. Но дело в том, что Мелихов-то вообще технарь по образованию… Даже не технарь, это унизительно для него очень. Он всё-таки математик,