на, что есть великолепные такие у нее возможности. Но с годами, да, как-то несколько сохнешь, и сила воли появляется сама собой. Вы ее не вырабатываете, она у вас появится.
«Мог ли такой автор, как Евгений Богат, появиться в современных российских СМИ и завоевать сравнимую популярность? Изменились каноны нравственности или желание слушать и говорить о ней?»
Володя, хороший вопрос. Дело в том, что Богат вообще был одним из самых влиятельных публицистов семидесятых годов, на меня влиял очень сильно. Но обратите внимание, что ведь влияние Богата и его так называемых «моральных подвалов», как это издевательски называлось, больших статей о нравственности, влияние его было куплено тем, что это был человек с глубоким образованием, его тексты были глубоко фундированные. Самая популярная его книга «Что движет солнце и светила» — это сборник любовных историй из XIX и XX столетий, любовных историй великих людей. Там были не только люди очень известные, как Тургенев, но и мало кому известные, как Эдуард Гольдернесс, например, с его потрясающей любовной историей, его болезнью, его героическим мужеством (человек сам себе руку гвоздями прибыл к доске). Ну, много чего там было изумительного. Это потрясающий человек был.
И я боюсь даже говорить, за счет чего… не знаю, за счет чего Богат, чем он брал: то ли за счет своего действительно гуманизма, то ли за счет того, что он очень хорошо умел писать и много знал. Богат защищал людей в атмосфере тогдашней кровожадности. Возможен ли такой человек сегодня? Да, конечно, возможен. Только он должен знать, где ему печататься. У него должна быть площадка.
Я вот сейчас думаю с тоской, что, наверное, оптимальной площадкой для него (ну, помимо «Новой газеты», которая известна такими публикациями, где последний из могикан в большой журналистике Рост продолжает свое дело), я думаю, что «Сноб» в идеале мог бы печатать очерки такие. Вот Саша Гаррос, Царствие ему небесное, он двигался в этом направлении, то есть его очерки были почти так же влиятельны и так же умны, как очерки Богата. Вот такой журналистики сейчас почти нет. Но он это умел. Ну, вероятно, если бы когда-то Аня Старобинец захотела заниматься журналистикой, она бы могла, я думаю, это делать.
«Голосую за лекцию об Ольге Берггольц».
Подумаем.
«Голосую за лекцию об экзистенциальном кино».
Таких вас уже довольно много, нас. Я тоже склоняюсь. Ну, восемнадцать голосов против девяти — ровно вдвое. Наверное, придется говорить все-таки об экзистенциальном кино, тем более что один из наших самых постоянных слушателей и самых дорогих для меня людей — это Наталия Борисовна Рязанцева, которую я очень люблю. Она сейчас, я знаю, несколько прихворнула. И постараюсь я до отъезда, может, если получится, ее навестить. Но в любом случае, Наталия Борисовна, я передаю вам мою горячую любовь. Вот про вас-то мы сейчас и будем говорить, особенно если учесть, что в Новосибирске во время лекции по экзистенциальное кино с такими аплодисментами мы вспомнили эпизод, когда Зина Бегункова получает по морде в «Чужих письмах». Всегда этот эпизод сопровождается аплодисментами, даже когда о нем говоришь.
«Можно ли сказать…»
Вот Юра Плевако. Спасибо вам, Юра, большое. Подсказываете вы всегда и вопросы ваши точные.
«Можно ли сказать, что роман Мастера — такое же мертвое произведение, как каменный цветок?»
Ну, видите, роман Мастер все-таки не был рассчитан на то, чтобы сгинуть в столе. И он изначально писался для того, чтобы стать как раз достоянием общественности. Главу из него напечатали — что и вызвало травлю. Поэтому произведение это само по себе не мертвое. Другое дело, что абсолютная фанатичная зацикленность Мастера на книге характерна для таких эпох, когда больше ничего делать нельзя, нет никакой канализации, никаких перспектив для собственного таланта, канализировать нельзя свои какие-то способности, можно только заниматься фанатично своим одиноким делом.
Ну вот, кстати говоря, сам Мастер — это такой немножечко каменный цветок, это все-таки цветок, который не пахнет. Я должен с ужасом сказать, что при всей моей симпатии к роману в этом романе есть мертвое, есть трупный запах, который кое от чего исходит. Есть там и шедевры бесспорные, но есть в нем и мертвечина. Так что с «Каменным цветком», да, некоторое сходство тут есть. Скажем так: это безусловно цветок, но он безусловно каменный. Это очень холодная книга. Хотя безусловный шедевр.
«Знаете ли вы тексты, в которых эротические сцены раскрывали бы суть героев?»
Ну, знаете, все хорошие эротические сцены раскрывают что-то очень главное, очень важное, иначе их незачем писать. Скажем, в «Анне Карениной» они были не нужны, и Толстой вместо них поставил две строчки точек. И правильно. Я думаю, что это лучшая любовная сцена в мировой литературе, потому что каждый может вообразить ее сам.
А что касается эротики, где бы все это раскрывалось… Ну, лучшая эротическая сцена, которую я знаю, — это, конечно, полет Хомы Брута на Панночке в «Вие». И это кусок из «Замка» Кафки — вот это блуждание, задыхание в чужой плоти, которое раскрывает К. замечательно, вот его брезгливость при соприкосновении с чужими, его задыхание в чужих людях. Кафка же вполне себе герой-любовник. Дай бог каждому такой насыщенной личной жизни, какая была у него, насыщенной не столько эросом, сколько богатейшими переживаниями (хотя и эросом тоже).
Что касается других каких-то текстов. Ну, знаете, я бы, наверное, назвал все-таки, хотя это и очень опять-таки написано с массой умолчаний, я бы назвал Юру и Лару — вот то, что происходит между ними, когда он увидел две белые руки, слоняющиеся над ним, как два таких столба света. Я очень мало вообще знаю достоверных и хороших эротических описаний. Эротику трудно писать — труднее даже, чем еду. Что вот так навскидку припоминается? Ну, наверное, стихотворение Набокова «Лилит».
«Вы говорили, что Анна Франк и Ольга Берггольц в экстремальной обстановке думают не о ближних, а всецело о своих любимых. Значит ли это то, что благородство утешается любовью?»
Нет. Это значит просто, понимаете, что любовь — это такая штука очень несправедливая. Если бы меня спросили, что такое любовь, то я бы сказал, что это такая наиболее гуманная, наиболее высокая форма несправедливости. У меня есть это в одном новом стишке, в поэме такой небольшой, которую я, может, скоро напечатаю. Там как раз речь идет о том, что вот когда срываешься к любимому, у которого царапина, от нелюбимого, который помирает, — вот это и есть любовь. Это высокая степень несправедливости.
И вот Берггольц, она же демонстрирует как раз человеческую, бабью, но тем не менее очень мощную свою сущность, когда она среди блокады думает о любви. Больше того — она только что похоронила мужа, Николая, и она уже увлечена Георгием. А она не выживет иначе. Понимаете? И она там кокетничает, она влюбляется, она думает о нем. И ее это безумно заводит. А, наверное, эрос — это вообще такая вещь, которая позволяет все перенести. Вот Оксана Акиньшина, девочка очень умная, она мне когда-то сказала: «Секс — это не самоцель отношений, а секс — это смазочный материал для отношений, это то, ради чего можно вытерпеть другого человека». И здесь секс служит таким, что ли, я не знаю, единственным аттрактантом для жизни, в которой не осталось больше ничего. Это, да, мощное отвлечение.
«Мне кажется, что сила воли — это как раз способность поступать в соответствии… — вот за что люблю прямой эфир — сразу живой диалог, — это как раз способность поступать в соответствии со своими желаниями. Легко быть несмелым или несвободным, но люди-то обычно хотят обратного. А против своих желаний стоит поступать только в мелочах, типа не есть на ночь».
Ну, это вы повторяете бессознательно замечательную мысль Пастернака о том, что в Гамлете нет безволия, а в нем есть, наоборот, исключительная воля; он, следуя своей судьбе, эту волю и проявляет, а безволием тогда не интересовались. Это он правильно говорит. Но мне все-таки кажется, что сила воли проявляется в отказе, не в следовании своим желаниям. Это такая демагогия, с помощью которой легко уболтать свою совесть. Сила воли проявляется не в следовании. Сила воли проявляется в отказе, в том, от чего вы можете отказаться. А отказываться все проще, мне кажется, становится с годами. Хотя разная бывает старость и разные бывают варианты.
«Можно ли увидеть вас на «Shubina Books Party» в «Электротеатре»?»
Нет, Артур. К сожалению, я в это время буду на совершенно другой books party, на совершенно другом краю Земли, в Бостоне. Вот там меня можно будет увидеть запросто. Но это не последний раз. Я надеюсь, что Шубина не раз еще проведет всякие замечательные свои мероприятия. Я вообще очень люблю редакцию Шубиной. Поздравляю ее от души. Это замечательный совершенно у них праздник. Ну, бог даст, как-то это не последний раз, и мы еще увидимся.
«Ваше мнение о новом романе Акунина?»
Ну, я читал пока, как и вы все, две главы. Они хорошие. А мнение о книге в целом? Знаете, меня Акунин, во всяком случае в фандоринском цикле, ни разу еще так и не разочаровал. Ну, мне более или менее не нравится «Планета Вода», потому что… ну, она вообще такой аппендикс, скорее. А так-то вообще фандоринский цикл — это крупный жемчуг, одно к одному. Из другого Акунина мне больше всего нравится «Аристономия». Очень уважительно я отношусь к его «Пелагии», особенно к последней части, «Пелагия и красный петух». Или она не последняя? Но мне вообще очень нравится то, как Акунин пишет. Он работает, как очень крепкий профессионал. Его маргинальные проекты, типа Анны Борисовой или Дмитрия Брусникина (или как там его звали?), меня не особенно занимают. А вот что действительно занимает — так это, скажем, «Пелагия» и в особенности, конечно, из всех фандоринских романов «Алмазная колесница». Вот он прав, не оторвешься. Он поставил себе такую задачу — и ее выполнил.
Я думаю, что «Не прощаюсь», которая выйдет 8 февраля… Тоже говорю не в порядке пиара, а потому что… Конечно, мне Захаров не платит. Вы и так все знаете, что это выйдет. Пока не читал, но жду в большом нетерпении и даже, я бы сказал, с некоторым трепетом. Тем более что я брал у Акунина интервью, где он мне сказал, что это роман, где Фандорин практически бездействует. И это очень трудная задача, очень такой серьезный, я бы сказал, вызов для писателя — написать книгу с неподвижным героем, вокруг которого вращаются все.