тоже есть эта истерика и внезапные взрывы, взвивы мелодии на фоне постоянного нагнетания бешеного жестокого ритма. Я помню, я Стадлеру как-то признался, одному из любимых своих скрипачей: «Вот я из всего Шостаковича больше всего люблю это». Он сказал: «Странно. Ведь это совсем немелодично и даже амелодично». Вот как ни странно.
Ну, у него были, конечно, мелодические находки замечательные. И он не зря говорил, что мелодия — душа музыки. В конце концов, вот этот знаменитый вальс из «Джазовой сюиты», который везде за границей называется «Русским вальсом» (охотно бы напел, но не буду, щадя ваши чувства), — вот это пример мелодии. Но Шостакович для меня прежде всего гениальный музыкальный драматург. Это рассказ, это высказывание, а не музыка в чистом виде.
И, кстати говоря, на меня очень сильно действовала всегда Пятая симфония, хотя я совершенно не согласен с теми, кто считает ее финал похоронным маршем. Это триумфальный марш, но это марш человека, который истребил в себе человеческое, это марш людей, которые наступают сами на себя, которые по себе маршируют. И я, честно говоря, гораздо больше люблю ту ее трактовку, где это играется быстрее, как-то маршеобразнее, как-то, я бы сказал, даже с гротескным таким вызовом. Не зря он называл Пятую симфонию ответом советского художника на справедливую критику. Это такой человек, марширующий по собственному трупу. Это довольно эффектная вещь.
И очень мне нравится, конечно, ее начало, этот парафраз, «тема судьбы» (из другой Пятой симфонии). Нет, для меня, конечно, он прежде всего не столько мелодист, не столько лирик, сколько рассказчик, рассказчик удивительно точных вещей. Как правильно сказал про Пятую Пастернак: «Вот же, все сказал — и ничего ему за это не было». Ну, было, но все-таки как-то не добили.
«19 февраля будет отмечаться десять лет со дня смерти Егора Летова. Скажите пару слов о Летове как поэте. Можно ли его сравнить с Пелевиным? Ведь оба обладают культовым, чуть ли не мифическим статусом, многослойностью, метафоричностью, оба ведь ведут закрытый образ жизни».
Василий, нет. Конечно, говорить о Летове как о человеке отшельнического склада, ведущем закрытый образ жизни, невозможно. Все-таки он был рок-музыкант со всеми необходимыми атрибутами такой рок-жизни и рок-смерти. Я к Летову вообще отношусь очень хорошо, очень благодарно. И не только потому, что я любил его стихи, особенно альбом «Сто лет одиночества», но он был одним из немногих людей, который после публикации «ЖД» сказал о книге — в общем, о заветной книге, дорогой для меня книге — добрые слова. Ее тогда принято было ругать — не то что сейчас, когда ее дружно вспомнили и нашли в ней сбывшиеся пророчества. Я-то уже тогда понимал, что это неплохая вещь, может быть, лучшая у меня. И Летов меня очень тогда поддержал.
Если же говорить о его поэзии, видите ли, мне кажется, что он как-то ставил слова под очень непривычным углом. Это не следствие наркотического трипа, не следствие смещенного и измененного сознания. Это такие действительно особые состояния, которое ему очень были свойственны как человеку пограничному в некоторых отношениях. Пограничному, потому что интеллигент в первом поколении, потому что человек принадлежащий к сибирской и уральской рок-культуре с их такой мрачной энергетикой, сказал бы я, энергетикой очень большой, очень драйвовой, но и очень самоуничтожительной, такой как бы направленной на саморазрушение.
Он, безусловно, замечательно чувствовал слово, и он умел смещать смыслы. У него возникают какие-то новые ростки, кусты смыслов именно из-за того, что рядом ставятся слова совершенно никак друг с другом не соотносящиеся, из разных речевых пластов. Мне сами его стихи, которые он тоже читает иногда между песнями на альбомах, они мне казались всегда такой шуткой гения. Мне кажется, он всерьез к этому не относился. Но стихи в песнях — они отличаются именно удивительной точностью. Он поэт далеко не кормильцевского уровня (простите, что я всех всегда ранжирую), но в своем жанре он, конечно, превосходный автор. И у него великолепные мелодии. Многие его песни влипают в память так, что их не отскребешь. Они долго потом и назойливо вас сопровождают.
Он очень честный, Егор Летов. Он никого ведь не заставлял жить так, как он жил. Многие говорят о его вине в гибели Янки Дягилевой, может быть, или по крайней мере в депрессии Янки Дягилевой. Но он же никого не заставлял. Может быть, для многих он был инициатором. Он действительно инициировал как-то людей, вовлекал их в свою орбиту. Но еще раз говорю: навязать свой образ жизни он не мог. Это было для людей привлекательно. Привлекательно, потому что сам Летов был чрезвычайно талантливой фигурой, как и брат его. Ну, конечно, Егор, на мой взгляд, гораздо более одаренная личность.
С Пелевиным ничего общего не вижу. Разве что, понимаете, такая тема расчеловечивания, тема ухода от человеческих критериев ради поиска каких-то других, может быть, таких более жестоких. Но это же вообще общая тема уральского рода, кормильцевская тема. Кормильцев, я уверен, ощущал себя не совсем человеком. Но это меня возвращает вот к той теме, которая для меня уже стала коньком (для вас, к счастью, тоже, для многих слушателей), это тема человека модерна. Человек модерна не любит предписанных эмоций. Ему предписывают скорбеть — он смеется. Ему предписывают боль от разлуки, а он чувствует облегчение или легкий стыд. Ну, действительно, Летов, как и Пелевин, они смеются там, где положено плакать. Но это общемодернистская черта, попытка перерасти человеческое.
«Как вы оцениваете «О дивный новый мир» Хаксли? В чем, по-вашему, прозрение и ошибки автора? Не кажется ли вам карикатурной и малоубедительной его пародия на свершившийся коммунизм? Можете ли назвать лучшую антиутопию XX века?»
Ну, для меня самая художественно убедительная антиутопия XX века — это «Bend Sinister» Набокова, который иногда переводят как «Под знаком незаконнорожденных» или «Смертельный излом» (разные есть варианты ее перевода). Я предпочитаю так и называть — «Bend Sinister», непереводимо. Почему она мне кажется лучшей? Потому что там уловлен культ заурядности, который стал главной чертой антиутопий XX века. Кстати говоря, культ гопничества, культ пацанства очень легко вписывается в культ заурядности, культ грубости, хамства и душевной примитивности. Набоков это угадал гениально в «Bend Sinister». Это такая антиутопия для гопников, прогопников, они там узнают себя. Ну и потом, художественно она мне кажется убедительнее большинства антиутопий XX века.
Что касается Хаксли. Вот тут, понимаете, очень забавен этот феномен синхронности, когда сходятся несколько вопросов на одну тему. Вот тут, в частности, меня спрашивают в письме:
«Что это за неизвестный роман Стругацких «Последний круг рая», «The Final Circle of Paradise», который выходил по-английски и не выходил по-русски? Нельзя ли как-нибудь с ним ознакомиться?»
«The Final Circle of Paradise» — это не что иное как «Хищные вещи века», переизданные в Штатах и там пользовавшиеся большим успехом. А такое название — я не знаю, кто его дал, Стругацкие или переводчики. Это вопрос к Андрею Стругацкому, может быть, а может быть, к кому-то из специалистов по творчеству их. Ну, просто потому, что «Хищные вещи века» — цитата из Вознесенского — не была в Штатах никому понятна. И вот они ее так назвали.
Заодно меня спросили вы, как я отношусь к антиутопии Хаксли. Видите ли, Борис Натанович Стругацкий полагал, что единственная более или менее сбывшаяся антиутопия Стругацких — это «Хищные вещи века». И он даже задумывался: а можно ли ее в полном смысле назвать антиутопией? Действительно, у человечества, помните, как говаривал Банев, было не так уж много возможностей выпивать и закусывать quantum satis. Это не худшее занятие для человека и не худшее для него состояние, ну, если мерить от нуля, от минуса, от блокады, условно говоря. Но мне представляется, что и «Хищные вещи», и «О дивный новый мир» Хаксли — они создали антиутопию потребления, а это не главная опасность и не главное наслаждение для человека XX века.
Понимаете, вот что странно? Ведь антиутопия Хаксли, вот этот «О дивный новый мир», где ощущалки, где детский секс, начиная с детского сада, где избыток наслаждения и полное отсутствие смысла — ну, это отчасти пересекается с более поздней антиутопией Брэдбери, где, правда, еще у всего этого потребления есть такой деструктивный, антипросвещенский оттенок — сожжение книг; пожарные не гасят, а поджигают. Но мне кажется, что все-таки самая страшная антиутопия XX века — это не утопия потребления, это утопия фашизма. А фашизм — это такая высшая и последняя стадия потребления. Death Eaters, выражение Джоан Роулинг, по аналогии с Beefeaters, пожирателями говядины. Пожиратели смерти — это мощный и удачный перевод. Это не те, кто уничтожает смерть, а это те, кто упивается смертью. Ну, как в переводе альтернативном — смертоупиванцы.
Вот самая страшная антиутопия XX века — это люди, которые наслаждаются злом, которые, выпуская из себя Хайда, ликуют, как Джекил, испытывают что-то вроде оргазма; вот эта оргиастическая, похожая на оргию сексуальную природа зла. Настоящий кошмар — это не потребление, не потребительство. Это даже не господин и госпожа Этермоны из «Bend Sinister», которые наслаждаются своей заурядностью, господа Заурядовы. Настоящий — вот это, конечно, Мариэтта из тех же «Bend Sinister», которая испытывает сексуальное наслаждение от того, что сейчас за Кругом, который с ней собирается совокупиться, придут ГБ (гимназические бригады). Это сексуальное наслаждение от зла. Это действующее на очень коротких дистанциях, но очень сильное опьянение собственной мерзостью, понимаете. Вот это, по-моему, по-настоящему убедительно. Поэтому Хаксли… Ну, это же тридцатые годы, видите, когда фашизмом по-настоящему не пахло.
Довольно сильная, кстати, антиутопия Синклера Льюиса, я вот о ней читал тут как раз позавчера лекцию в одном американском университете небольшом. Это антиутопия «Это не может здесь случиться», такой роман, «It Can’t Happen Here». Это роман про такого Базза Уиндрипа, который пришел к власти в Штатах на волне ностальгии по твердым конституционным ценностям. Знаете, такое довольно мрачное произведение. Журналист его, так сказать, победил. Это такой Грег Стилсон, но только до Грега Стилсона, более примитивный. Вот это хорошая антиутопия, потому что там вот это оргиаст