Вы обратите внимание на один занятный парадокс: всегда в русской традиции — во время польского ли восстания шестьдесят третьего года, во время единения ли с братьями-славянами семьдесят седьмого — семьдесят восьмого годов, во время взятия ли Крыма — единственным способом как-то смирить, как-то, если угодно, остановить внутреннюю критику была внешняя агрессия, внешняя экспансия. Это довольно естественная вещь, когда с помощью Крыма затыкают (и довольно успешно) протестные голоса, когда 1863 году Герцен остается в полном одиночестве. Понимаете, вся Россия кинулась усмирять полячишек. И Некрасову для того, чтобы спасти журнал, приходится писать оду Муравьеву-Вешателю, к счастью, до нас не дошедшую. То, что нам за нее выдают — это поздняя компиляция. Но вот это срабатывало.
А в советское время это не работало. В советское время ни 1968 год (Чехословакия), ни 1980-й (Афганистан) не вызывали всенародного единения, не вызвали восторга: «Ах, сейчас мы этим предателям чехам! Ах, сейчас мы американцев обогнали в Афганистане!» Массовым это не было. Наоборот, это знаменовало собой новое состояние общества, когда советская экспансия никого не радовала и никто не говорил: «О, это геополитические интересы. Если мы не будем великими, англосаксы нас сожрут». Этого не было в Советском Союзе.
Поэтому тут Грудинин, скорее, он не делает другого выбора, он продолжает эклектически, с одной стороны, призывать к признанию ДНР/ЛНР, а с другой — он продолжает говорить о сталинском, советском проекте, который никакого отношения к ДНР и ЛНР не имеет. И присвоение Крыма тоже не имеет никакого отношения к советскому проекту. Это не реставрация советской империи, это реставрация России дореволюционной и, как заметил Павловский, даже, может быть, допетровской. Вот это очень важно помнить. Вот по этой линии идет у него эклектика.
Сталин — это, наверное, да, фигура, так любимая всенародно (ну, не всенародно, а всем этим сообществом) фигура, которую страстно любят русские имперцы, националисты, безусловно, для которых Русский мир — это прежде всего агрессия, это присвоение окружающего пространства и доминирование на конкретных территориях. Это очень распространенная точка зрения, но она, так сказать, у оболваненного человека, у человека, одержимого ресентиментом, становится, конечно, доминирующей. Но, безусловно, это точка зрения не советская, это точка зрения русского реванша. И Сталин — это, конечно, фигура национального реванша. Неслучайно именно ленинская гвардия оказалась главным объектом истребления, первым объектом. Потом уже, не останавливаясь, пошли остальные.
Русские государственники — они довольно наивные люди. Они почему-то думают, что никто не заметит вот этого их наивного отождествления. Все эти разговоры (совершенно справедливые в общем), что «Россия может быть либо великой, либо никакой», — они же, эти разговоры, ведутся только при таком их личном понимании величия. А для них величие — это только величие жертв. «Мы все приносим жертвы», — вот это постоянно. Причем сами они — не жертвы, сами они — идеологи. Они всем указывают путь в пекло, путь в топку.
И вот недавнее, довольно нашумевшее в Colta интервью с Модестом Колеровым, о котором здесь тоже много вопросов, — это текст, который Александр Эткинд совершенно точно обозначил как человеконенавистнический. Но это же и есть основа идеологии, которую они выдают за идеологию Русского мира — идеологию, конечно, совершенно профанную. Вот этот постоянный культ жертвы и… Ну, здесь же и культ розановщины, тоже совершенно фальшивый — вот это убеждение, что Розанов был величайшим русским мыслителем. Еще недавно у них величайшим русским мыслителем был Ильин, а теперь они смягчились до Розанова.
Это все настолько пошло, настолько фальшиво и настолько упирается действительно в жажду крови, что как-то хочется их спросить: ну хорошо, но во имя чего вы приносите все эти жертвы? Почему вы мыслите Россию всегда окруженной некими загадочными злодеями, которые никак не дают ей стать великой? Почему всем дают, а ей не дают? Ну, что это за такой безумный эгоцентризм? Носителями какой добродетели уникальной, какой истины вы себя видите, если весь остальной мир сошелся, чтобы вам помешать эту миссию осуществить? Ну, вы озвучьте хотя бы эту миссию. Не может же это быть только доминирование в Евразии. Наверное, вы чего-то хотите. Но вот пока, кроме уничтожения всех остальных и всех с вами не согласных, никаких добродетелей я в вас не вижу. Ну, пора уже, наверное, отвлечься от этого тоже оргиастического, от этого эротического в своей основе, от этого садического всеобщего истребления.
«Это не утонченное питерское и не грубое провинциальное хамство,— это я вопрос зачитываю,— но весьма актуальные вопросы, вызванные вашим срывом, оформленным в виде блога на «Эхе» в минувшее воскресенье. Поп Гапон не родственник ли ваш? А в самодеятельности участвовали? Отелло (не иначе) играли? Уж больно вы кровожадны. Поскольку вы имеете акультурную,— акультурную перевожу как «бескультурную»,— привычку игнорировать неприятные вопросы, то свое недоумение с возмущением считаю правильным поместить…»
Вы очень многословны, Сергей. На самом деле, Сергей, вы напрасно недоумеваете и возмущаетесь. То, что вам кажется срывом — это вполне рациональное, вполне осмысленное мое мнение и, в общем, вполне намеренное некоторое повышение тона. Потому что когда люди начинают бесконечно ругать либералов, я имею право их спросить: а вы-то что сделали, вы что собой представляете? Вы за эти двадцать лет наворотили гораздо больше дров и, в общем, просто наклали больше куч, чем либералы за свои несчастные пять лет во власти.
И не надо в этом видеть истерику или срыв. Истерика или срыв — это у вас, когда вы все время пытаетесь так неуклюже и многословно сострить и подписываетесь при этом «Моисей Соломонович», хотя уже многократно признали, что вы Сергей. Ну, вам мало, что ли? Вам мало того, что вы человек неумный? Вы хотите при этом еще и выступать под псевдонимом любой ценой? Нет, это никакая не истерика и не срыв. Это мое такое личное, я бы сказал, очень спокойное и выверенное мнение о людях, которые считают себя постлибералами, Моисей, Сергей… Как вас там? Понимаете, ваши такие попытки иронии — они выдают глубокую уязвленность. О чем это мне говорит? Это говорит о том, что я в вас попал. И буду попадать дальше. Так что лучше вам сразу перестать волноваться и слушать что-нибудь другое.
«У нас в Калининграде появилось заведение с названием «Быков БАР». В качестве вывески — стилизованная ваша подпись из неоновых трубок. Как вы относитесь к такой инициативе?»
Виктор, я об этом ничего не знаю. Во-первых, откуда они знают мою подпись, тем более стилизованную? Я все-таки… автографы я, конечно, даю, но воспроизвести этот автограф в виде неоновых трубок очень трудно. Во-вторых, вы не указали, какой именно Калининград. Калининграда два — есть подмосковный, а есть, так сказать, бывший Кенигсберг. В любом случае я плохо к этому отношусь, потому что мое имя — это моя собственность. И никакому бару я бы его не дал. Вообще-то, приятно, что в мою честь что-то называют. Но почему бар? Называть бар в честь непьющего человека — понимаете, это все равно, что организовывать бордель имени святой Терезы. Простите, ради бога, за такую аналогию. Ну, просто потому, что я не имею к алкоголю никакого отношения. Да и когда еще имел, честно вам скажу, я совершенно не был чемпионом в этой области. Так что вы начальству этого бара передайте, что… Ну, может быть, они не меня имеют в виду. Знаете, Быковых так много…
Хороший вопрос про книжку Мэри Дирборн о Хемингуэе, которая сейчас вышла в «АСТ», насколько я помню. Понимаете, эта книга мало того что очень плохо написана, но она еще и совершенно безобразно переведена. Я собираюсь об этом в «Собеседнике» писать, в очередной книжной рубрике, потому что когда в тексте книги остаются чисто деловые в угловых скобках вопросы переводчика к издателю, признания переводчика, типа или, ну, что-то такое — это вообще изобличает большую скорость и абсолютную небрежность. Хемингуэй такого не заслужил, потому что он-то всю жизнь занимался чистописанием. Он говорил, что у него иногда на один абзац уходил целое утро. Это тоже был невроз. Но лучше такой невроз, чем халтура.
Значит, что касается этой книги в целом. Конечно, Мэри Дирборн совершенно напрасно утверждает в книге 2017 года, что это первая женская биография Хемингуэя. Биография работы Максима Чертанова, которая Мария Кузнецова (ну, в Штатах не обязаны об этом знать, но наше дело — восстановить приоритет), — это все-таки 2009 год. Хотя знать, наверное, положено, потому что книга была довольно скандальной, нашумевшей.
Значит, книга Дирборн обладает некоторой информационной ценностью, безусловно. Но, видите, попытки анализировать Хемингуэя с точки зрения его сексуальных фетишей, с точки зрения его болезненного интереса к чужим волосам, вот это все его детское переодевание в платьица — это такой подход к писателю, который выдает определенную нищету нынешней американской филологии. Бессмысленно рассматривать писателя только с точки зрения эротической или гендерной, с точки зрения его скрытых комплексов, его каких-то детских сексуальных игр и так далее.
Я помню, как мне Майкл Каннингем в интервью говорил: «Хемингуэй — трус. И не зря его Фолкнер называл трусливым, потому что он так никому и не решился признаться в своей гомосексуальности». Я уважаю, конечно, каминг-аут Каннингема (простите за невольный каламбур) и уважаю его последовательную гомосексуальность, но я совершенно не вижу смысла рассматривать с этой точки зрения Хемингуэя, который был как раз скорее мачо. И даже если там гомосексуальность и была какая-то подспудная, но как бы он дорог нам не этим, как в классическом анекдоте. Хемингуэй — это прежде всего создатель новой пластики, нового стиля.
Вот Мэри Дирборн говорит: «Как мог Хемингуэй впадать в такую гордыню, что он сравнивал себя с Сезанном?» Ну, Сезанн создал новое зрение, и Хемингуэй создал новое зрение. Я сейчас, кстати говоря, даже не думаю, что Хемингуэй был бог весть каким писателем. Писателем он был, на сегодняшний мой вкус, ну, уровня Ремарка. Это хороший уровень, но не сказать, чтобы намного выше. Это не Томас Манн, прямо скажем.