ллес, и он почувствовал, что раз вот этот как бы дезертировал, то ему надо быть в строю. И он закончил «Freedom», который не получался.
Честно вам скажу, что все романы Франзена, кроме «Поправок», представляются мне хорошими обычными книгами. «Поправки» — гениальный прыжок выше головы, замечательный синтез сатиры, трагедии, лирики, гротеска, чего хотите. Очень точный портрет американского общества, да и мирового процесса в целом. «Поправки» — это как раз очень важная книга о поправках в образ будущего. Мы думали, что будущее будет гораздо более светлым и осмысленным. Он, пожалуй, первым показал, что в этом будущем смыслов нет, что оно вырождается, что пора вносить серьезные поправки в нашу картину мира. «Свобода» была всего лишь развитием некоторых линий «Corrections».
«Purity», она же «Невинность», наверное, хороший роман, во всяком случае, увлекательный. Но он показался мне несвязным, лишенным целостности. И как-то из замечательных по сути глав единая картинка не складывается. Это очень горько, но у меня было все-таки ощущение некоего разочарования от этой хорошей книги — хорошей на уровне обычной американской беллетристики, довольно такой шаблонной.
Но вы правы в одном. Конечно, Франзен пишет свои следующие книги из необходимости подтверждать статус крупного писателя-реалиста. А его стихия — это гротеск. Вот ранний Франзен больше всего похож на раннего Уоллеса, на «Broom of the System». Помните, там в «Broom of the System» есть гениальная пародийная глава — «Метла системы», «Чистка системы» — где губернатор одного из штатов говорит: «Давайте в нашем штате сделаем пустыню. Вот никогда в нашем штате не было пустыни, а теперь она будет, и это будет памятник нашим совместным усилиям». Вот я думаю, что абсурд американской жизни, американской бюрократии, трансформации американских представлений о счастье — это только они с Уоллесом и почувствовали.
И Франзен, кстати говоря, замечательный летописец американского абсурда. В Америке очень много абсурдного. Это и величественно, и замечательно, и прекрасно, ну что поделаешь — большая страна, большие corrections, большие поправки. Мне кажется, что в этом смысле Франзен замечательно почувствовал вот это американское безумие, которое по-настоящему разрешилось Трампом. Он одним из первых это почувствовал, и не зря его книгу так полюбила Опра. Естественно, что в следующих произведениях он уже этой планки не достигает. Ну ничего обидного в этом нет, хорошо и то, что он пишет. Потому что все-таки, понимаете, он один из немногих, кто по-настоящему держит планку. И он серьезный писатель, серьезно относящийся к своему делу. Сейчас таких уже в России очень немного.
И тут естественный вопрос, когда будет очередная лекция про Гарри Поттера. Она будет 4-го числа.
«Как вы относитесь к Борису Пильняку?»
Я Пильняка уже упомянул сегодня, Пильняк, мне кажется — это такой вариант Андрея Белого, только он проще, послереволюционный Белый. Почти все, что написал Пильняк, кроме повести «Красное дерево», очень плохо. Но он одним из первых чувствовал все главные интенции эпохи. Он первым понял Сталина и написал «Повесть непогашенной луны», он написал первый производственный роман с вредителем, очень плохую книгу «Волга впадает в Каспийское море». Русский реванш он первым почувствовал, он написал «Соляной амбар». Об Америке он первым написал, плохо. «О’кей!» — это ужасная книга, но после нее, на ее как бы руинах появилась гениальная книга «Одноэтажная Америка» Ильфа и Петрова. Он все чувствовал первым. Вот как Эренбург. Только Эренбург умел писать, а Пильняк безумно эклектичен. Вот за это чутье ему многое простится, и это же чутье его и погубило.
«Кого вы считаете лучшим американским прозаиком XIX века?»
Это, видимо, люди почувствовали, что я в Штатах, и стали спрашивать. А вы знаете, я не назову лучший, я очень люблю Торо. Мелвилла, само собой. Но я недавно совсем в американском букинистическом магазине прикупил книжку, я открыл для себя Джорджа Кейбла. Джордж Вашингтон Кейбл, это писатель, который был предтечей во многом Фолкнера и Капоте, человек, который первым начал писать американский юг, американскую готику такую. И его сборник рассказов «Старые креольские времена» — это, конечно, упоительно. Вернемся через три минуты.
РЕКЛАМА
В последней четверти я попытаюсь ответить, во-первых, на вопрос о том, что происходит во Флориде. В общих чертах пока происходящее выглядит так, это, к сожалению, довольно типичная история. Николас Крус девятнадцатилетний, который это совершил, рос без отца, потерял мать в прошлом году. Насколько я помню, он из приемной вообще семьи, то есть его взяли в эту семью. Отец умер рано. И кроме этого, известно, что он постоянно конфликтовал с одноклассниками и обещал уже много раз заявиться в школу с оружием.
И вот это все почему-то оставалось без внимания, хотя регулярно учителя рассылали детям предупредительные записки и пытались к врачу обращаться для его принудительной госпитализации. Но, в общем, он размещал постоянно, как это всегда бывает, на свой странице разнообразное холодное оружие, иногда фотографировал не фотографировал, а выкладывал фотографии винтовок всякого рода. И одноклассникам говорил, что он придет и отомстит. Вот почему-то никаких мер в отношении него не принималось. Он в состоянии совершенно неадекватном, то есть себя он не сознает. Учился он всегда очень плохо, довольно такое дегенеративное у него сознание, как я понимаю.
Но естественно, Трамп, как все люди его склада, реагирует разговорами о том, что надо усиливать контроль. И по всей вероятности, приобретение оружия теперь в Штатах будет сильно затруднено. Потому что эта винтовка, которую Крус купил в прошлом году, сдав совершенно нормально психический тест, это будет теперь, конечно, серьезный аргумент со стороны любых противников свободной самозащиты. Я тоже считаю, наверное, что это мера естественная. Но вместе с тем одними запретами тут ничего не решишь. По-видимому, эта эпидемия насилия подросткового во всем мире будет пока шириться. Наверное, потому, что каких-то более серьезных развлечений не научились им предоставлять. Слава богу, что в России это не имеет такого эпидемического характера.
Тут очень много, кстати, вопросов, нахожу ли я в Штатах какие-то перемены в смысле трампизма, стал ли Трамп, по крайней мере среди обывателей, менее популярен. Видите, он никогда и не был особенно популярен среди обывателей. Тех реднеков, которые за него голосовали, я представляю себе с трудом, я с ними практически не знаком. Очень многие российские эмигранты голосовали за Трампа из желания такого быть консерваторами больше консерваторов, и американскими патриотами святее Папы Римского. Такое желание у эмигрантов традиционно есть.
Трамп стал вызывать гораздо больше насмешек и гораздо больше горьких насмешек в кругах университетской Америки. Я ездил в Ирвайн в местный университет на конференцию «Who We Are?» — такой вопрос, который чаще всего повторял Обама, в публичных выступлениях около ста раз: «Кто мы есть собственно, наконец?» И самооценка, мне кажется, стала гораздо более жесткой. Думаю, что разочарование очень сильное. Это разочарование не столько в Трампе, как ни странно, сколько в Америке в целом, потому что Трамп сам по себе еще не болезнь, Трамп — проявление болезни. Очень много абсурда государственного, о котором мы уже говорили, очень много глупостей, очень много кризисов внутренних. Но надо сказать, что кризисы — это как раз признак жизни, это состояние живого организма.
Другое дело, что Трамп — это, конечно, патологическая реакция на эти кризисы. Я думаю, что Трамп был избран с целью получить прививку от фашизма, как бы сыграть в фашизм-light, такое упрощение, страшную архаизацию пережить в легкой версии. Может быть, в этом есть какой-то глубокий смысл, потому что иначе могло быть хуже, оттянутая пружина бьет больнее.
Я не думаю, что Трамп сегодня популярен, но никакой надежды на импичмент, я думаю, здесь быть не должно. Ему спокойно позволят отбыть свой четырехлетний срок, чтобы больше ничего подобного не происходило. Чтобы на протяжении ближайших 35–50 лет, как у нас при ссылке на девяностые, можно будет говорить: «Ну вы же не хотите Трампа?» И я думаю, что такая прививка — это действительно самый мягкий вариант такого протофашизма, который можно было бы там осуществить.
Ну а теперь поговорим об Ольге Берггольц, потому что по ходу приходят такие просьбы. Берггольц нужно рассматривать, конечно, в контексте ленинградской поэзии тридцатых-семидесятых в целом, и сравнивать ее прежде всего с Ахматовой, потому что на примере Берггольц особенно наглядно видно, чем отличается советская поэзия от поэзии Серебряного века. Они с Ахматовой дружили, я думаю, она входила в тайный кружок людей, которые Ахматовой помогали в самые голодные годы после постановления о «Звезде» и «Ленинграде».
Берггольц тоже большую часть жизни прожила в опале, и в отличие от Ахматовой, ей пришлось и сидеть полгода по обвинению в троцкизме, причиной тому был ее роман с Леопольдом Авербахом. И она вообще от советской власти потерпела очень сильно. То, что ее называли «блокадной Мадонной», на верхах очень не нравилось.
И вообще Сталин старался всячески заставить забыть о подвиге Ленинграда, прежде всего потому, что подвиг Ленинграда был, конечно, следствием катастрофических ошибок при его защите и при подготовке к эвакуации, когда эвакуировано было значительно меньше людей, чем следовало, их не умели ни уговорить, ни объяснить им ситуацию. И самое ужасное, что в этом блокадном городе продолжала работать репрессивная машина. Вот в частности, за разговоры отец Берггольц был выслан из Ленинграда в Красноярск, что выглядело не столько репрессией, сколько, я думаю, спасением из блокадного города.
Берггольц много потерпела от советской власти, но вот удивительно — Ахматова, конечно, советским поэтом не была, у нее могли быть некоторые советские стратегии риторические, но по большому счету, это уже наносное. Сама Ахматова, конечно, не советский поэт, и как часть советского канона, она рассматриваться не может. А вот Берггольц поэт глубоко советский. Она дитя советской власти, и что самое удивительное, она сохранила в целости эти коммунарские, коммунистические идеалы, что и видно по ее поэме «Первороссияне». Строго говоря, по ее мнению, Россия потому