Метамодернизм — это другой выход. Это как бы более сложный модернизм, возврат к модернизму — как я думаю, искусственно прерванному, искусственно абортированному в 20-е годы, — возврат к модернизму в условиях массового общества. Главными фигурами метамодернизма считаются [Джонатан] Франзен и, конечно, мой большой любимец Дэвид Фостер Уоллес. Конечно, там наличествует ирония, но в общем это серьёзное и даже трагическое отношение к жизни. Бесконечная сложность, усложнённость; сетевая структура повествования; свободное плавание во времени; неоромантические установки, то есть установки на совершенство одинокого героя, на отход от толпы, на определённую контрадикцию с ней, наверное. Это интересная концепция. Я, в общем, за метамодернизм, то есть за новых умных, грубо говоря. Я за то, чтобы постмодернистское время как можно скорее закончилось. Да и его, по-моему, не было.
«Как вы относитесь к повести Ольги Славниковой „Стрекоза, увеличенная до размеров собаки“? В ней очень убедительно изображены суперавторитарная мать и её ненормальные отношения с дочерью. Можно вспомнить также „Похороните меня за плинтусом“. Насколько эта тема популярна в литературе?» Саша, спасибо и вам большое.
Саша, в чём проблема? Такие вещи обычно пишутся всё-таки на материале личной биографии. А человек, который бы рискнул, как Павел Санаев, такое про себя рассказать, — таких людей очень мало. В принципе, авторитарная мать и замордованная дочь — это довольно распространённая история. Она есть и в «Обелиске» у [Владимира] Сорокина в предельно доведённом до абсурда виде. Она есть, естественно, и в «Пианистке» [Эльфриды] Елинек, единственном её более или менее читабельном романе и единственном экранизированном. Она довольно распространена.
Почему молодец Славникова, на мой взгляд? Я вообще Славникову как писателя — не как организатора литературы, не как критика, а как писателя — очень уважаю, я очень хорошо к ней отношусь. Оля, если вы меня слышите, я вам большой привет передаю! Мне нравятся многие сочинения Славниковой, причём ранние по преимуществу («Один в зеркале»), в большей степени «Стрекоза…» (как я когда-то писал, что это «рассказ, увеличенный до размеров романа»). Конечно, ему некоторые сокращения пошли бы на пользу, но всех нас надо бы сокращать, если на то пошло. Как говорил у Горького один герой [Александр Кириллыч, «Рассказ о необыкновенном»]: «Тебе бы, мешок кишок, надо упростить меня».
Так вот, эти отношения у Славниковой хороши тем, что всё-таки это обоюдная трагедия. Кстати говоря, в «Бифем» у [Людмилы] Петрушевской, где вообще две головы насажены на одно тело, тоже такая страшная метафора семейной паутины, опутывающей человека. Надо видеть при этом и трагедию дочери, и трагедию матери — вот это очень важно — то, что сыграла [Анни] Жирардо в «Пианистке». Потому что если это просто угнетение, если это просто надругательство, то это история без настоящей трагедии. А в «Стрекозе…» есть трагедия. Немножко ей вредит натурализм определённый, мне кажется, — ну и бог с ним. В принципе, для того чтобы написать такую историю, надо обладать феноменальным личным бесстрашием
Тут есть вопрос, кстати, про «Стеклянный шарик» Ирины Лукьяновой: «Что ещё можно почитать в таком же духе?» Спасибо большое, я ей это всё передам. «Стеклянный шарик» — тоже такая одинокая вещь в литературе, потому что о детской травле, о детском одиночестве в школе может написать хорошо только человек, который был в этом положении. А человек, который был в этом положении, не будет об этом писать, потому что ему страшно, ему стыдно. Ну стыдно признаваться, что тебя травили, что тебя били. И никто же не понимает, что травят обычно как раз не чмошного, не слабого, а травят как раз потенциального лидера, чтобы он этим лидером не стал. В повести Лукьяновой это очень хорошо показано. Хотя, на мой вкус, она, может быть, чрезмерно депрессивная. Тут, наверное, есть какая-то моя собственная вина.
«Знакомы ли Вы с творчеством Малколма Брэдбери? Ваше мнение о его романе „В Эрмитаж“?»
Малколм Брэдбери — гениальный писатель. Я часто употребляю слово «гениальный», как вы заметили, но это действительно гениальный писатель. Как раз лучший его роман, по-моему, не «В Эрмитаж» и даже не столь знаменитый «The History Man» (у нас его перевели как «Исторический человек»), и даже не «Профессор Криминале», так хорошо в своё время переведённый Борисом Кузьминским и товарищами, а лучшая его книга, на мой взгляд, — это «Обменные курсы» и прилагающийся к ней путеводитель «Why Come to Slaka?», «Зачем ехать в Слаку?» (он у нас не переводился).
Кто такой Малколм Брэдбери вообще? Это писатель, которого относят традиционно к американскому или к английскому, или к вообще западному университетскому роману. То есть это человек, который хорошо пишет пародийные, комические романы о жизни интеллигенции, но, конечно, Брэдбери гораздо шире этого. «Обменные курсы» — это роман… Я после него, кстати говоря, очень многое узнал. Так сказать, были какие-то странные совпадения с «Орфографией» (в описании оперы). Это совершенно родной мне писатель, которого я не знал и близко, когда писал эту вещь. Роман, по-моему 1982 года.
Там пожилой профессор едет в страну соцлагеря Слаку, которая сочетает в себе балканские, советские, румынские, польские черты. Это славянское, южнославянское государство, где производят единственный сувенир — персиковый ликёр, персиковую водку. И есть единственное искусство — национальная опера. Все друг за другом шпионят. Там есть писательница-диссидентка, которая ради своего продвижения на Западе ему отдаётся. Там есть агент спецслужб, который за ним следит и пытается его использоваться. В общем, это роман о том, как тоталитаризм изуродовал абсолютно всё, как чистый, добрый, тихий американский профессор приезжает в страну людей, у которых давно двойная мораль, нет ничего святого, которые измордованы страхом; все они ужасно противные, всех их ужасно жалко. Это такой горький роман! И он так прекрасно переведён! И так смешно придуманный! Все приметы этой Слаки… Вот этот путеводитель «Why Come to Slaka?» — это просто самая смешная книга, наверное, которую я читал по-английски.
В общем, Малколма Брэдбери я очень люблю и вам всем рекомендую. «Обменные курсы», по-моему, Кудрявцева перевела, если я ничего не путаю. Сейчас уточню. [Екатерина Доброхотова-Майкова — прим.] «Обменные курсы» лежали — во всяком случае, ещё год назад — не распродаваемые во многих московских книжных магазинах. Думаю, можно их найти и сейчас.
«Вы упоминали, что Анька из „ЖД“ считается вашим идеалом женщины. А смогли бы вы сойтись с повзрослевшей Анькой?» Наверное, нет. Анька же святая. Трудно жить со святыми. С похожей на неё — да, наверное. Но всё-таки Катька из «Эвакуатора» как-то мне значительно ближе.
Да, вот «Стеклянный шарик» назван «мощнейшей историей». Спасибо, но я пиарить не могу своих.
«Как вы считаете, в школе соответствующего уровня можно заинтересовать и увлечь любого ученика, или есть категории, за которые браться бесполезно?» Спасибо на добром слове, testik.
Я должен, по идее, ответить, что любого, но — нет, не любого (я реалист всё-таки). Дело в том, что есть люди, рождённые для профессии, которой либо уже не существует, либо ещё не существует. У меня был про это стишок: «В Англии пятнадцатого века // Спивается компьютерный гений». Есть профессии, которых ещё нет. Есть призвания, о которых мы ещё не знаем. Не каждого ребёнка можно заинтересовать нынешним миром. Наверное, учитель должен у каждого нащупывать — не скажу, что слабину, а наоборот — сильное что-то. Помните, как «Зимний дуб» у [Юрия] Нагибина: мальчик, который в школе был абсолютным лопухом, никого не слушал и не понимал, а когда учительница один раз идёт с ним домой, то он по дороге ей показывает и зимний дуб, и как снег в воде застывает, и как можно по орешкам отличить, лось это или не лось. Ну, удивительный какой-то текст! Видите ли, с каждым ребёнком домой не находишься, как это ни жаль.
И мне кажется, что тоннель роется с двух сторон — ребёнок должен сделать какое-то встречное усилие. Ну что мне всё время находить, где у него эта «открывашка»? Я думаю, что всех заинтересовать нельзя. Поэтому я исхожу из того (не знаю насчёт политики), что педагогика — это искусство возможного. Есть у тебя в классе три пары горящих глаз? Слава богу. Для них и говори. А остальные подтянутся. Просто исходить из слабейших — неправильно.
«Ваше отношение к фильму „Чучело“?» Прекрасный фильм. Там очень сильные были все эти сцены избиения под рок-музыку. Знаете, какая штука? Я сейчас стал его смотреть и понял, что я не выдерживаю, не выношу, потому что он слишком всё-таки мрачен, он слишком безвыходен: пейзажи эти, дети эти. Тогда были такие дети. Были очень страшные классы. Были очень страшные взрослые и дети, растлённые цинизмом, такие маленькие старички. Сейчас, в общем, мой нынешний, если угодно, старческий взгляд уже не выдерживает этой жестокости. Это очень жестокая картина.
«Знаете ли вы писателя Серафима Роуза, — да, знаю, — и христианского философа Льва Тихомирова?»
Вот насчёт Льва Тихомирова я не знаю, можно ли его назвать «христианским философом». Даже «православным философом» его можно назвать вообще с большой натяжкой, если под православием разуметь официальный извод, такой церковный. Лев Тихомиров меня не очень привлекает, честно вам сказать. Я вижу в нём… И в его ранней революционной юности, и в его позднем раскаянии мне видится ужасная чрезмерность. Но это отдельный и долгий разговор, в который я не хочу впадать.
«В романе „Каждый умирает в одиночку“ мне запомнился образ маленького и слабого мужчины, которого унижает и преследует режим и которого пригрела добрая немка. А что вам запомнилось в этом романе?»
Больше всего запомнились моменты, связанные, конечно, с ожиданием смерти, с протестом против смертной казни и вообще с состоянием ума смертника, с состоянием ума приговорённого. Это грандиозный роман, хотя и немножко… Понимаете, это роман, как мне кажется, все-таки сломленного человека. [Ганс] Фа