любил советское кино. «Ключ без права передачи» — конечно! [Георгий] Полонский какую написал историю!
[Андрея] Ростоцкого я очень любил. Нет, вообще хорошее было время. «Доживём до понедельника» — это фильм, который во многом просто определил моё мировоззрение. Я должен вам сказать, что пока мне Игорь Старыгин не объяснил, про что картина… А он играл там, помните, страшно противного Костю. Он очень точно мне сформулировал: «Этот фильм о том, как учитель истории не может больше преподавать эту историю». Великое кино абсолютно, очень глубокое.
Хороший вопрос: «Согласно вашей периодизации отечественной истории, после текущего заморозка обязательно должна начаться оттепель. Вопрос в том, как будет происходить этот переход».
Я не уверен, что мы сейчас переживаем конец заморозка. Мы переживаем пик заморозка, и после этого заморозка… Он обычно разрешается внешним конфликтом, внешним катаклизмом. Уже этот катаклизм подбирается со всех сторон. Уже была попытка Новороссии. Будет, видимо, Сирия. (Очень мне понравилась широко распространяемая в Интернете песня «Гляжу в озёра Сирии».) Много мрачного приходит на ум. Без внешнего конфликта такие ситуации не разрешаются. А почему это так? Вот об этом собственно и мой роман «Июнь», который я заканчиваю. В чём там история, как мне кажется? Придётся делать долгий экскурс, ребята. Не хочу я вас этим всем грузить, но ничего не поделаешь.
Короче, я очень люблю валить студентов вопросом: «Поэма без героя» Ахматовой написана в сороковом году (большая её часть), а в тринадцатом году происходит её действие — что роднит эти годы? Если студент догадывается, что это два предвоенных года, тогда он понимает, про что «Поэма без героя». «Поэма без героя» про то, как расплатой за частные грехи является общая катастрофа, про то, как люди забывают мораль… А история гибели [Всеволода] Князева — это, конечно, история тотального аморализма: любовник одного поэта, любовник другой поэтессы, любовник третьей актрисы, стреляющийся из-за того, что он запутался. И все они… «Все мы бражники здесь, блудницы». «Уверяю, это не ново… // Вы дитя, синьор Казанова…», — это всё переосмысление тринадцатого года. Все эти детские грехи наказываются страшной взрослой расплатой. Вот о чём поэма. Ну, это один из её слоёв.
Так вот, мне кажется, что массовое забвение морали, которое происходит во времена тоталитаризма… А мы с вами уже говорили о том, что тоталитарность морали никак не способствует. Этот массовый отказ от нравственности можно выправить только войной.
Почему я думаю об этом с таким ужасом? Потому что ведь масса моральных, масса добрых, масса совершенно незаметных людей — они расплачиваются вместе со всеми. Ну хорошо, вот кошмары тридцать седьмого года: действительно общая чудовищная невротизация, военный невроз, невроз ожидания войны. Кошмарное, страшное напряжение эпохи — чем оно может разрешиться? Только войной. Ну хорошо, а дед мой — тихий рабочий завода им. Лихачёва, тогда ещё им. Сталина, ЗИСа — чем виноват? Чем бабка моя виновата? Чем виноваты миллионы людей, которые никак в этой вакханалии не участвовали? Ну хорошо, есть эта ночная вакханалия террора, «театр террора» — Сталин собирает у себя артистов и спаивает их коньяком, беседует с [Борисом] Ливановым о Гамлете. Все врут, пишутся какие-то отвратительные книги, снимаются отвратительные фильмы, типа «Ошибки инженера Кочина». Общество деморализовано полностью, и никак этот «вывих» вправить нельзя. Только война может напомнить о каких-то простых добродетелях. Но почему за это должны расплачиваться миллионы?
Вот сегодняшняя Россия. Почитаешь Facebook — так действительно ничего спасти нельзя. Все врут, все клевещут, все ругаются друг на друга. Слово не так скажешь — тебя начинают испепелять. Ну просто тотальное падение! Ощущение, что вообще здоровых не осталось, свихнулись все. Чем это можно выправить? Простыми вещами — когда вспоминаешь, что «лучше нет воды холодной», как в »[Василии] Тёркине», когда понимаешь, что нужна какая-то дружба, плечо, взаимовыручка. Что об этом может напомнить? Великая встряска.
Ну а чем виноваты миллионы моральных людей, которые в это время живут в стране? Я могу перечислить вокруг себя сотни, тысячи высокоморальных людей, живущих чистой и простой жизнью. Но оказывается, что великие испытания неизбежно приходят, когда в обществе не остаётся простых критериев. Вот почему ситуации террора, ситуации заморозка не могут разрешиться без войны. Кто бы объяснил Николаю I, что он загнал общество в тупик, если бы не случилось Крымской войны? Он же сказал перед смертью Александру II, своему сыну: «Я оставляю тебе державу не в лучшем виде». Так он и понимал. А некоторые даже вообще считают, что он покончил с собой.
Короче, я боюсь, что мы живём сейчас не накануне оттепели, а накануне такого катаклизма, который всем нам напомнит о каких-то простых вещах. Я ещё раз говорю — не призываю, не прогнозирую, я не занимаюсь вангованием, — я говорю о закономерностях неизбежных, которые до меня много раз описаны. Вот то, что мне приходится сейчас в простом, чисто теоретическом разговоре всё время думать о каких-то сладострастных доносчиках, которые сидят и прислушиваются к каждому слову, и хотят написать о разжигании… Ну, ребята, как это гнусно, как это вонюче! В какую страшную вонь мы себя загнали! Вот если бы вы об этом подумали — не о «тучных» годах, не об экономическом процветании, а о той вони, в которую мы загнали себя, о той омерзительности, в которой мы научились находить наслаждение!
Я знаю многих моих бывших друзей, которые, совершая гадости, испытывают почти оргазм. Это действительно большое наслаждение. Фашизм — это и есть sin of pleasures. И сколько же у нас человек сейчас получают это sin of pleasures, это запретное удовольствие — вот что ужасно-то! И самое ужасное — что без большой встряски вернуться к норме не получится, как не получилось это и у России в семнадцатом году.
«Есть ли у вас любимое стихотворение [Юрия] Левитанского? Как вы оцениваете его творчество?» Есть. Одно время он мне сильно нравился. Хороший был человек, интересный поэт, очень интересно работал с ритмом. Любимое стихотворение — это «Я, побывавший там, где вы не бывали…», оно называется «Новогоднее», насколько я помню:
Я, побывавший там, где вы не бывали,
я, повидавший то, чего вы не видали,
я, уже там стоявший одной ногою,
я говорю вам — жизнь всё равно прекрасна!
Да, говорю я, жизнь всё равно прекрасна,
даже когда несносна, когда опасна,
даже когда ужасна, совсем ужасна —
жизнь, говорю я, жизнь всё равно прекрасна!
Да, говорю, прекрасна и бесподобна,
сколько ни своевольна и ни строптива —
ибо к тому же знаю весьма подробно,
что собой представляет альтернатива…
Дружба была и верность. Нужда и злоба.
Комья земли стучали о крышку гроба.
Старец Харон над темною той рекою
ласково так помахивал мне рукою —
дескать, иди сюда, ничего не бойся,
вот, дескать, лодочка, сядем, мол, да поедем…
Как я ногтями в землю впивался эту!
Как повторял в беспамятстве — не поеду!
Здесь, говорил я, здесь хочу оставаться!
Небо багрово-красно перед восходом.
Лес опустел. Морозно вокруг и ясно.
Здравствуй, мой друг воробушек,
с Новым годом!
Холодно, братец, а все равно — прекрасно!
Это очень хорошие стихи! Это совсем поздние стихи уже, незадолго до смерти. Нравится мне очень, конечно, «Кинематограф»: «Это город. Ещё рано. Полусумрак, полусвет…» Я мог бы его прочесть, я наизусть его знаю. Очень мне нравится, конечно, знаменитый «Сон об уходящем поезде», который Никитин так душевно поёт.
Да нет, хороший был поэт. Он звёзд, конечно, с неба не хватал. И мне кажется, что многие его стихи укладываются целиком в одно-два стихотворения Окуджавы (например, в «Оловянного солдатика»), но в своих экспериментах с ритмом, в своих экспериментах с рефренами он был, мне кажется, даже радикальнее Окуджавы. Я бы с Юнной Мориц его сравнил, с Мориц 70-х годов поставил бы его рядом, у них очень много общих мотивов. И не зря авторская песня так их обоих полюбила. Царствие ему небесное. Юрий Давыдович был хорошим поэтом. А особенно мне нравится ещё у него, конечно, его великолепный дар пародиста, потому что его пародии почти все — это очень смешно.
«Ваше мнение о Роджере Уотерсе как поэте и композиторе?» Это гениальный поэт. Pink Floyd — это моя самая любимая группа. И я думаю, что «Стена» — лучший музыкальный альбом, когда-либо написанный. Вы знаете, что у меня вкус своеобразный. Я считаю, что две величайшие рок-группы — это «пи́нки» времён Гилмора и Роджера Уотерса и, конечно, «Наутилус» времён Кормильцева. Тут, кстати, меня поправили, что «Лабрадор-Гибралтар» написал [Анатолий] Гуницкий. Спасибо большое. Я Гуницкого вообще очень люблю. «Пятнадцать голых баб» — тоже гениальное произведение. По-моему, это тоже он.
«Порекомендуйте моему приятелю — начитанному американцу — хорошую книгу о современной России». «Ненастье» [Алексея] Иванова, я думаю. Во всяком случае это точная книга, там много обобщений важных. И если уж что-то читать, то, конечно, я здесь Иванову доверяю больше других. Можно прочесть роман [Романа] Сенчина «Информация» — по-моему, тоже довольно интересный. И, конечно, Людмилу Петрушевскую, «Песни восточных славян» — по-моему, неплохо.
«Какой русский религиозный философ для вас наиболее значим и почему?» Однозначно и безусловно — [Павел] Флоренский, потому что все остальные — это не религиозные философы, а религиозные публицисты. Некоторые системы точных взглядов, очень глубокие и опасные прозрения были, на мой взгляд, только у Флоренского. [Ивана] Ильина я не могу назвать религиозным философом, это тоже публицист, очень качественный. Я не беру сейчас строго научные его работы (гегелианские и так далее), я беру именно «О сопротивлении злу силою».