Кстати, должен вас предупредить, братцы. Я не знаю, удастся ли мне выходить в эфир из Штатов. Если удастся, то будет программа «Один». Если нет, то я буду отрабатывать как-то, вернувшись. Возвращаюсь я где-то числа 14-го. Поэтому мы с вами, видимо, или два эфира пропустим, или два эфира будем вести по телефону. Это зависит от вас. Как вы напишете — так и будет.
Я очень уважаю Сергея Сергеевича Смирнова. «Брестская крепость» — это величайший прорыв. Кстати, я студентам на журфаке МГУ обязательно буду читать лекцию об этом образцовом документальном романе, где очень плотно, очень точно и талантливо изложена информация, уложена паттерном таким. Это блистательная книга. И вообще он хороший человек.
Про Джима Моррисона вопрос…
«Что вы думаете о творчестве Акунина? Это беллетристика, но высокого уровня». Да, часть — беллетристика, а часть — например, «Аристономия» — вполне серьёзная проза.
«Стивенсон, Бальзак, Эмиль Золя, Эдгар По, Леонов, Цветаева…» Не понял, по какому принципу вы перечислили этих авторов. Если хотите лекции о них, то самый большой шанс у Золя, это мой любимый писатель.
«Возьмём Лимонова в пример. Большой писатель, но на какого он похож?» То есть — есть ли у него исторический прототип? Да конечно есть. Беллетрист, прозаик хороший, террорист, создатель партии, всегда стремился к политической деятельности, даже фамилии совпадают, оба писали под псевдонимом: Ропшин — Савинков; Савенко — Лимонов. Лимонов — это наш Савинков, но более высокого литературного качества, на мой взгляд, и менее высокого политического.
Про Филипа Дика отвечал.
«Не находите ли вы параллелей между „Швейком“ и „Оловянным солдатиком“?» Нет, никаких решительно.
Познера комментировать не буду.
«Кто, по-вашему, крупнее как литератор-фантаст — Азимов или Брэдбери?» Как литератор — Брэдбери. Как фантаст — Азимов. Видите ли, Азимов замечательно всё придумывал, но Брэдбери — это же чудо стиля, а не только выдумки. Брэдбери — конечно, великий философ, поэт, а Азимов — это технократ.
«Откуда в человеке появляется стремление к самоуничтожению, и как его преодолеть?» Это какой-то страх, мне кажется, страх перед собственным масштабом. Преодолеть его очень просто. Поставьте перед собой реальную задачу и решите её — и будет вам счастье.
Начинаю отвечать на яндексовские вопросы, которых, ребята, ужасно много. Простите меня, я ничего не успеваю, а нам ещё надо поговорить про Вийона обязательно. И Вийон как-то под конец стал набирать ещё новые голоса. Тут разные добрые люди просят не уезжать. Я бы рад, но лекции мои уже запланированы. Но я оттуда постараюсь. Я сам, знаете, так подсел на эти ночные разговоры с вами — масса удовольствия!
«Как по-вашему, почему человека может иррационально тянуть к другому человеку при условии, что конструктивных отношений не складывается? Это русская любовь к страданию или что?» Мне кажется, это заблуждение. Я не верю в невзаимную любовь. Если вас тянет к человеку, значит и его тянет к вам. Если вас к нему тянет и вы не встречаете взаимности, то попробуйте найти, где ошибка. Проанализировать и найти, где ошибка. Может быть, вы недостаточно ярко спозиционировали себя, и вас не поняли.
«Что вы больше всего любите у [Курта] Воннегута?» «Завтрак для чемпионов», конечно.
«Что вы скажете об Ирине Грековой и в частности о повести „Вдовий пароход“?»
Я очень люблю Ирину Грекову. Она принадлежит к странному изводу русской прозы, в особенности женской, интеллектуальной прозы, конечно, по преимуществу. Не зря она всё-таки математик выдающийся. Елена Венцель — И. Грекова. Любимая её переменная — игрек. Но лучшие произведения Грековой — это даже не «Свежо придание» и не «Вдовий пароход», а это две повести, которые я очень высоко ставлю, — «Кафедра» и «Дамский мастер». И вообще её рассказы 60-х годов хорошие: про женщину, у которой дочка собирается рожать (забыл, как называется), «На испытаниях», ещё какие-то военные рассказы у неё были хорошие.
Понимаете, ведь Грекова, как и [Вера] Панова — это такое чудо стиля, очень экономного, очень нейтрального, выдержанного, спокойного, но при этом ёмкого, и в нём есть уже какой-то ум. Знаете, почитать Грекову — это как в жару под холодным душем постоять. «Дамский мастер» — это прекрасная проза, такая ёмкая, точная. И она о самом главном — о повседневном бытовом унижении. Там очень много…
«Как научиться не бросать дела на полпути?» Научитесь мыть посуду сразу после того, как она оставлена в раковине, — и вы увидите, как прекрасно изменится ваша жизнь. Никогда не оставляйте её в раковине — и жить ваша будет прекрасна.
«Прочитала „Доктора Фаустуса“. Сложилось впечатление, что Манн романтизировал процессы внутринемецкого общества, и книга не имеет отношения к реальным сдвигам в сознании немцев».
Нобелевский лауреат Томас Манн вообще становится в последнее время объектом обзора довольно жёсткого. Не известный мне, но очень пристрастный, внимательно за мной следящий юзер под ником malgorzata, которая всё время почему-то уверена, что она гораздо лучше меня всё понимает (привет вам, malgorzata!), пишет: «Кто сейчас всерьёз принимает Томаса Манна? Вот [Роберт] Музиль — это да!» Томаса Манна очень многие принимают всерьёз — я, например. Мне кажется, что всё-таки нобелевский лауреат есть нобелевский лауреат. И «Доктор Фаустус» — лучший роман о состоянии немецкой нации до и после войны, лучший роман о генезисе фашизма.
Другое дело, что Манн оказался, может быть, слишком оптимистичен в своих выводах, доводя дело только до Ницше. А на самом деле корень глубже — он в Лютере. А может быть, и глубже Лютера — в «Нибелунгах» и во всех немецких романтиках. Может быть, он даже в Гёте. Правда, не в Шиллере! Не в Шиллере, но в Гёте — безусловно. Конечно, «Доктор Фаустус» — слишком оптимистическая книга. Но то, что Манн уже предпринял такую попытку отмотать назад и разобраться, — по-моему, это великая историческая заслуга. И вообще я очень люблю это произведение.
«Могут ли людены появиться в провинции?» Думаю, только там в первую очередь они и появятся, потому что там давление сильнее. Не надо думать, что поток информации там меньше. Видите ли, какое дело? Ведь людены возникли во многом всё-таки благодаря компьютеру, а компьютеры стёр разницу между провинцией и столицей, Интернет стёр.
«Изя Кацман и Андрей Воронин [из романа „Град обречённый“] стреляют в свои отражения. Может ли это указывать, что самоотрицание, по Стругацким, — одна из черт воспитанного человека?» Не просто указывает. Это не просто самоотрицание, а это самоуничтожение. Пока человек не уничтожит себя, пока он не напишет палимпсест поверх себя, он не начинается. Человек начинается с того, что он стирает себя.
«С чего, по вашему мнению, начать ознакомление с вашим творчеством?» «Творчество» — сильно сказано. Ну, попробуйте с «Эвакуатора».
«Как по-вашему, фашизм вписывается в общую интенцию XX века, о которой сказано в „Пирамиде“, а именно — торможение развития?» Да, конечно. Но видите ли, в чём дело? Фашизм не просто же тормозит. Фашизм уничтожает всё, кроме фашизма. В этом смысле он абсолютно радикален. Он какую-то одну страну, может быть, и ускоряет, но весь остальной мир он просто уничтожает. Конечно, это тормоз на пути человечества.
Мы вернёмся к этому через три минуты.
РЕКЛАМА
― Доброй ночи! Продолжаем разговор.
Фашизм — конечно, торможение, потому что это радикальное упрощение, огромное упрощение мира. И, конечно, как всякое упрощение, он тормозит.
«Уважаемый Дмитрий Быков, спасибо вам! — спасибо и вам. — Вопрос вот какой. Примерно год назад прочитал роман „Война и мир“ и был им очень впечатлён, причём настолько, что не могу теперь спокойно жить. Проблема заключается в том, что с момента прочтения романа я задаюсь теми же вопросами, что и Пьер — к чему? зачем? что творится? — и никак не могу от этого избавиться. К моменту, когда я прочитал второй том, мне казалось, что Толстой столкнул меня с края пропасти, но я надеялся, что в конце романа будет постелен батут, на который я приземлюсь. Я его там не нашёл. Так и нахожусь в свободном падении. Как дальше жить — не знаю. Мне 21 год».
Рустам, вы молодец большой. Спасибо вам. Вы прекрасно описали то, что описывает Толстой. Да, он вас столкнул в пропасть, вы находитесь в свободном падении. Успокойтесь, Рустам! Свободное падение и есть ваше нормальное состояние. Пока вы стояли на твёрдой почве, вы не понимали чего-то главного, чего-то самого-самого заветного. А вот теперь, когда упали, вы летите. Ну, опору можно найти во многом: можно писать, можно жениться, можно уверовать, а можно так и лететь.
«Вы назвали лучшим фильмом последних лет картину „Загадочная история Бенджамина Баттона“. Почему вы так считаете?»
Во-первых, он, несмотря на свою некоторую велеречивость и затянутость, очень печальный, лиричный и точный фильм. Но главная точность его в том, что… Понимаете, простая, вроде выдуманная абстрактно Фицджеральдом история ложится очень точно на моё самоощущение: мне кажется, что я с годами молодею. Я в детстве очень серьёзно воспринимал мир, трагически. И в детстве большие вещи встречаются — ты знакомишься с миром впервые. А потом как-то привыкаешь, многое легче. В детстве, в юности любовная неудача — это трагедия. Тебя не любят — и как жить? А в зрелости как-то отряхнулся — и дальше пошёл. А иногда даже не отряхнулся. Поэтому «История Бенджамина Баттона» очень точная в этом смысле.
«Спасибо, что открыли [Нонну] Слепакову. Обнаружил, что она не только поэт, но и переводчик. Почему она переводила детские книги? Нравятся ли вам эти переводы?» Переводила, потому что заказывали. Она гениально переводила Киплинга! Некоторые вещи, кстати, переводила на спор со мной, и я очень этим горжусь. А вообще поэзию переводила для себя.
«Не кажется ли вам, что Щедрин очень устарел? — нет, не кажется. — Я имею в виду лексику». Нет, совершенно.
И напоследок вопрос о четырёх классических китайских романах и читал ли я «Цзинь пин мэй». Если вы имеете в виду этот эротический роман — конечно, читал.