«Попадалась ли вам на глаза публикация в „Снобе“ Бориса Локшина „Поэт Вера Кузьмина — личность загадочная“? Не мистификация ли это?» Попадалась. Я не думаю, что Вера Кузьмина — мистификация. Она как раз пишет так, как человек, начавший писать в зрелости, без периода ученичества и сразу довольно сильно. Некоторые мои друзья, кстати говоря, внезапно сразу, сходу начинали писать довольно сильные стихи, потому что начинали поздно.
И последний вопрос, на который я отвечаю: «Могут ли договориться варяги с хазарами? Правильно ли считать действия Юлиана Отступника примером подобного события?» Лёша, очень точный вопрос, прекрасный! Спасибо вам.
Юлиан Отступник — это немного другая история. Но дело в том, что без таких отступничеств не может существовать прогресс. Мы живём в эпоху как раз такого отступничества. В это время варяги не договариваются с хазарами. В это время они объявляют, если угодно, что ли, «водяное перемирие». С чем это связано? С тем, что формально требования варягов удовлетворены — прогресс остановлен, он частично вернулся. Но это не значит, что противоречия сняты. Могут ли они договориться вместе? Да, могут — когда они вместе начинают истреблять третьих, в частности васек. Потому что васьки — коренное население — не нужны ни варягам, ни хазарам. Помните, в романе [«ЖД»] специально так сделано, что васькам одинаково плохо и при варяжской власти, и при хазарской. При истреблении коренного населения они могут прекрасно договориться.
А теперь про Вийона.
Меня тут много спрашивают о том, как выглядит перевод Франсуа Вийона в русской традиции. Я рискну сказать, что вообще лучший перевод Вийона сделал Юрий Ряшенцев (привет вам, Юра, если вы меня слышите!) для очень хорошей пьесы Юлиу Эдлиса «Жажда над ручьём». И самый лучший — конечно, «Баллада поэтического состязания в Блуа»:
В своей стране — а будто на чужбине,
Горю в мороз, дрожу вблизи огня,
Я вечно жду, хоть нет надежды ныне,
И вновь кричу, хоть это глас в пустыне,
И все зовут, и гонят все меня.
Тяжка мне власть, и тяжек мне ярем,
Я — дьявол сам, когда вокруг — Эдем,
Но, изгнан в ад, о, как стремлюсь я к раю!
Я — властелин, не властный ни над чем…
Я над ручьём от жажды умираю!
Неверность мне одна верна отныне,
Наследства жду, но где моя родня?
Я помню всё, чего уж нет в помине,
Мне странно то, что ясно и дубине,
Я ночь зову уже в начале дня.
Я вновь паду, хоть низко пал совсем,
Всех обыграв, я вечно должен всем,
Я счастлив только с тем, кого не знаю.
Я жизни полон! Живу, а между тем —
Я над ручьём от жажды умираю!
Беспечней всех, я враг моей судьбине,
Я все храню, что трачу, не храня,
Я верю лжи, молюсь я чертовщине,
Приму врага при дружеской личине,
И мне святей молитвы болтовня.
И дружбу я вожу лишь только с тем,
Кто мне скучней скучнейшей из поэм,
И весь свой слух отдам я пустобаю.
Я сыт одной — но мал мне и гарем,
Я над ручьём от жажды умираю.
Мой добрый принц! Я говорю затем,
Что внятен мне и тот, кто вечно нем,
Я мудрецу кивну, и шалопаю,
Но я есть я! Увы, кому повем —
Я над ручьём от жажды умираю!..
Абсолютно гениальный перевод и гениальная баллада! Кстати, и »[Балладу о том, как варить] языки клеветников» он очень хорошо перевёл. Все баллады переведены очень хорошо.
Что касается Вийона. Лучшее, что написано о Вийоне, как мне кажется, — это статья [Осипа] Мандельштама «Франсуа Виллон» (и, конечно, пьеса Павла Антокольского). В статье Мандельштама очень подробно разбирается задолго до мысли [Михаила] Бахтина о «карнавальной культуре Средневековья», замечательно разбирается мировоззрение Франсуа Вийона, мировоззрение парижского школяра Позднего Средневековья и вера в то (вот это гениальная догадка Мандельштама, провидческая. Как мог мальчик в 22–23 года об этом догадаться?), что в иерархии Вийона есть Бог и над Богом, что всегда есть кто-то, кто его помилует, и нет окончательной справедливости и окончательного приговора, а есть тот, кто всегда его простит. Удивительно, что это так и было, что его всякий раз прощали.
Вийона всякий раз судили за то, в чём он не был виноват. Убийство по неосторожности? Ну, он должен был защищаться. И за это его вообще не тронули, хотя он сбежал из Парижа надолго, спасаясь тогда. Кража? Ну, в краже он был вообще одним из последних соучастников и вполне за неё поплатился тюрьмой и изгнанием. Дальше его ложно обвинили в убийстве, он рядом стоял. Но в конце концов, учитывая, что он был человек очень дурного нрава, его в 1432 году изгоняют… Нет, вру, в 1462-м. Сам он 1431 года рождения, по-моему. В 1462-м его изгоняют из Парижа — и о нём ничего не слышно больше никогда. В 1489-м выходит его собрание, и уже ясно, поскольку это не правленые тексты, что Вийона уже нет в живых. Где он погиб и как — был ли повешен, погиб ли от руки какой-то, от ножа ли убийцы в кабаке, как [Кристофер] Марло, — ничего не понятно. И вообще долго не жили гении тогдашние.
Франсуа Вийон — первый настоящий лирик во французской поэзии, первый человек, наполнивший её не ритуальным, не формальным, а глубочайшим интимным содержанием. Взять «Балладу поэтического состязания в Блуа». Орлеанский герцог постоянно давал одну и ту же фразу для поэтического упражнения: «Я умираю над ручьём от жажды». Как это может кто-то развернуть? Сам он пишет, что вот ручей, отделяющий его родину от чужбины, и он над этим ручьём умирает от патриотической жажды. (У Эдлиса, кстати, в пьесе «Жажда над ручьём» замечательно всё это сделано.) Другой пишет балладу: «Не могу утолить свою жажду водой и умираю в тоске по вину». А Вийон делает гениальный поэтический ход — он из противоречия в этой фразе пишет «Балладу поэтического состязания в Блуа», которая вся состоит из противоречий:
От жажды умираю над ручьём.
Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.
Повсюду я брожу, весь мир — мой дом,
Чужбина мне — страна моя родная.
Это я Эренбурга цитирую перевод. То есть совершенно нормальная, гениальная попытка развернуть зерно противоречия в этой строке и вывести сразу тему на великий метафизический уровень.
И «Большое завещание», и «Малое завещание» поражают редким для той поры (и обычным впоследствии) сочетанием высокого штиля и абсолютно домашней семантики, абсолютно домашних дел. И упоминания о толстухе Марго, обо всех друзьях своих попоек и эротических похождений. Но при всём при этом, конечно, Вийон сохраняет высокий стиль и трагическую интонацию.
Вийон — действительно поэт внутренних противоречий человека абсолютно кровавой и переломной эпохи, поэтому на этих внутренних противоречиях строится у него всё. Знаменитая «Баллада противоречий» и знаменитое: «Я знаю всё, но только не себя», — потому что действительно даже для мудреца, для школяра, каким был он, в это время собственная личность абсолютно табуирована. Проникновение вглубь её — это главное табу средневековой культуры: вы можете испытывать предписанные чувства, а о своих подлинных чувствах вы должны молчать. Конечно, Вийон — первая фигура Возрождения, фигура того же масштаба, что Рабле. И неслучайно Рабле ссылается на его биографию, говоря, что Вийон стал впоследствии шутом при английском дворе. Se non è vero, è ben trovato [Если это и неправда, то хорошо придумано].
Но что особенно интересно в Вийоне, в его интерпретации в России — это именно его диалектическая, глубокая, трагическая религиозность. Он находится с Богом в непрерывном диалоге, но в диалоге немножечко с интонацией Блаженного Августина, — интонацией глубоко трагической, глубоко уважительной, но временами почти панибратской.
И очень интересно, что точнее всех в эту интонацию проник Окуджава. Сколько бы вам ни говорили и сколько бы ни повторял он сам в своё время, что «Молитва Франсуа Вийона» не имеет никакого отношения к Франсуа Вийону… Во-первых, имеет. Это было посвящение, во всяком случае мелодия эта была написана как посвящение Павлу Григорьевичу Антокольскому. Это довольно известное стихотворение Окуджавы. Не сохранилось исполнение, в Пахре на даче у Антакольского он это пел. Записывали это, а где эта плёнка — неизвестно. Он написал «Здравствуйте, Павел Григорьевич!» — знаменитое поздравление.
Пушкин долги подсчитывает,
и, от вечной петли спасён,
в море вглядывается с мачты
вор Франсуа Вийон!
А потом он просто на этот мотив положил свои стихи, написанные действительно тогда, когда жена была в больнице. «Господи, мой боже, зеленоглазый мой!» — это обращение к Ольге Владимировне, когда она рожала ему сына Антона, то есть Булата Булатовича.
Но дело в том, что сколько бы ни говорил Окуджава, что эта песня о жене, на самом деле, конечно, в ней использованы все вийоновские приёмы. «Умному дай голову, трусливому дай коня», — это та же самая «Баллада внутренних противоречий». «И не забудь про меня», — вот эта робкая интонация, я бы сказал, робко-наглая интонация прошения, потому ведь очень многое Вийоном написано в жанре прошения — прошения к высшему, к сильному — с той сложной интонацией глубоко религиозной, которая может быть расшифрована примерно так: «Господи, я виноват, но ты же знаешь, что я хороший». Или скажем иначе: «Господи, я виноват, но ты же знаешь, как я талантливый и как мне трудно». Все прошения Вийона — это прошения льстеца, исполненного собственного достоинства. Это же и интонация «Большого завещания», это и интонация более комического «Малого завещания», и главное — это интонация баллад.
Конечно, баллады Вийона тоже всегда стоят на внутреннем конфликте, конфликте классического, очень строгого содержания. Настоящая баллада всегда очень строго построена: три куплета по восемь строчек, посылка — из четырёх всегда, начинающихся со слова «принц». Вспомните «Балладу о дуэли», которую имели поэт де Бержерак с бездельником одним»: посылка — обязательно, и обязательны три строфы со сложной и строгой рифмой.