Вернёмся через три минуты… А, нет. Какое счастье — ещё две минуты есть.
Распутин, конечно, этот кризис переживал главным образом потому, что его Россия, начиная с «Последнего срока», — это Россия умирающая. Он писал об умирании. И пока он отображал эту трагедию, он был великим автором. Потом, когда вместо скорби появилась злоба, по-моему, художественное качество куда-то ушло.
Но надо сказать, что гений Распутина сопротивлялся до последнего. Такие рассказы, как «Нежданно-негаданно», «Сеня едет», «Новая профессия», и даже некоторые фрагменты в «Дочери Ивана, матери Ивана» (последней большой повести) выдавали ну медвежью силу пера, невероятную! Вот эта сцена, когда Тамара в повести «Дочь Ивана, мать Ивана» выходит из зоны и идёт по полю, покрытому вялой и горящей ботвой, горящей так же безрадостно, как живут люди, прибитые на этой земле, — это сильнейший кусок в русской литературе того времени! Он написан так, что физически ощущается и этот дым, и эта вялость, и эта высохшая земля. Ну просто это гений был! Просто этот гений действительно героически сопротивлялся до последнего страшным людоедским идеям, которые были иногда ему навязаны.
«Возможно, вы уже затрагивали эту тему, но хотелось бы услышать ваше мнение о творчестве Кира Булычева. Кажется, что ваши стили и даже голоса чем-то схожи».
Я очень любил Игоря Можейко — Кира Булычева. Я очень хорошо был с ним знаком, был знаком с Минцем — одним из его друзей и прототипов его героев. Общее у нас, наверное, только то, что мы пытаемся всё-таки увидеть следы иной реальности, мы оба любим фантазировать. За сходство спасибо, это комплимент.
Вот теперь — вернёмся через три минуты.
НОВОСТИ
― Здравствуйте, дорогие друзья! Мы с вами продолжаем отвечать на разнообразные и, как всегда, интересные ваши вопросы, которые в страшном количестве, всё пополняющемся, висят на форуме.
«Позвольте немного мелодрамы или даже драмы? Несколько лет встречался с одной женщиной. Два месяца назад расстались. Как же трудно одному! А как, собственно, жить-то одному? Я же не знаю, когда мне встретится самая желанная и любимая. Просто делать своё дело? Как себя настроить на бодрый, конструктивный лад?»
Совершенно правильно задан вопрос. Жить одному нельзя, мне кажется. Есть люди, которые рождены для такой одинокой жизни. Тут дальше будет вопрос об Эмиле Чоране — мне кажется, вот человек, который из своего одиночества сумел извлечь максимум литературного напряжения. Есть люди, которые рождены писать только о страдании. Я знал человека, который оптимальной для себя полагал ситуацию унижения и только в ней мог писать, и всегда себя в неё загонял.
Что касается вашего случая. Мне кажется, для вас совершенно неорганично жить одному. Что я могу сказать? Бывают в жизни ситуации, которые надо просто пережить, переждать, как пережидает растение под снегом. То, что это кончится, — это безусловно. Тут только главное — воздержаться от самого страшного соблазна — не нужно оттаптываться на первой попавшейся. Это то, что сказал [Алексей] Дидуров: «Сколько женщин ушло на бинты». Не нужно пытаться эту свою живую рану сейчас же затампонировать каким-то первым встречным человеком. Мне кажется, нужно подождать.
В конце концов, вот такая жизнь — жизнь в ожидании встречи, жизнь в ожидании перемены, жизнь под снегом — в ней есть свои какие-то преимущества. У меня были такие опыты, и я вспоминаю об этом, как об очень страшном времени. Но чему-то я в нём научился. Может быть, я в это время стал человеком более самодостаточным и более интересным для тех, кто мне встретился потом. В любом случае помните, что это временно, и даже думаю — ненадолго.
«Лотман говорил о влиянии судьбы поэта на отношение к его творчеству и приводил в пример казнённых декабристов, — ну, Муравьёва-Апостола, — чьи пафосные и неуклюжие стихи получили другое звучание после смерти автора». Помните: «Лишь после смерти внезапно озарённый узнает мир, кого лишился он», — французские стихи. «Примеры взаимного влияния творчества писателя на его жизнь и наоборот?» — Павел.
На эту тему есть хороший рассказ Борхеса «Пьер Менар, автор „Дон Кихота“» о том, как бы мы воспринимали «Дон Кихота», будь он написан в XIX веке французским стилизатором-учёным. Могло бы такое быть? Могло. Сумел же написать такую книгу де Костер, человек XIX века.
Да, есть такое влияние: судьба человека бросает отсвет на книгу, и обратно. Если мы знаем, что книга написана предателем и подонком, мы и книгу любить не будем. Отсюда — так мучительно важен вопрос об Александре Локшине, например. Все спорят, был ли Локшин действительно осведомителем, потому что если он был осведомителем Лубянки, то его адская, очень страшная и божественная музыка начинает звучать совершенно иначе. Попробуйте послушать «Песни Гретхен» Локшина, этот ледяной голос, как бы летящий над адом, — иррациональная музыка! Я знаю про себя глубоко внутри, что человек, писавший такую музыку, осведомителем быть не мог. И никакие показания, никакие доказательства меня в этом не убедят, потому что это человек с абсолютно живым и действительно трепещущим адом, а не хладнокровный искуситель, каким его часто называют, с адом в душе.
Но действительно вопрос о взаимоотношении судьбы автора и качества текста — вопрос очень неоднозначный. Лучший вариант: блажен автор, который сумел всего себя поместить в текст, который в этом тексте растворился, где образ его дан абсолютно ясно — как у [Валерия] Залотухи в «Свечке», например. Для этого надо суметь полностью вписать, выписать себя в книгу. Это очень немногим удаётся. В остальном, к сожалению, судьба автора остаётся очень значимым фактором, поэтому надо вести себя прилично.
«Услышал про роман Головкиной (Корсаковой) „Побеждённые“. Что вы думаете об этом романе?» Уже говорил о нём и рекомендовал читать его в полном варианте под названием «Лебединая песня». Роман, конечно, неумелый, но выдающийся.
«Как вы относитесь к ресурсу Lurkmore?» С удовольствием читаю, очень смешно.
«Дочитали ли вы „Смотрителя“? Будет ли лекция, или всё слишком печально?»
Всё слишком печально. И главное — я не очень понимаю, о чём читать лекцию. Я всегда в таких случаях испытываю сильнейший соблазн сказать: «Я не понял». Просто зачем мне про любимого автора говорить плохо? Наверное, это оказалось за пределами моего восприятия. Но всё-таки моё восприятие тоже я не на помойке нашёл, поэтому: к литературе, на мой взгляд, это отношения не имеет, а имеет отношение к каким-то другим метафизическим состояниям, о которых я ничего не знаю.
«Как вы относитесь к творчеству Сергея Калугина?»
Очень люблю я этого человека и то, что он делает. Особенно люблю, конечно, знаменитый «[Сицилийский] виноград», но и шуточные его песни, по-моему, тоже прекрасны. Удивительно, что у него практически нет вещей дурного вкуса, что при его таком фэнтезийном направлении, при всей этой «Оргии Праведников» казалось бы неизбежно. А Калугин — человек с образцовым эстетическим чутьём. Ну и очень хорошие стихи.
Про космодром «Восточный» я ничего сказать не могу.
«Известно ваше отношение к „Наутилусу“. А что вы можете сказать об „Агате Кристи“ как крайней степени наутилусовской экзальтации?»
Нет, это совсем другое дело. Понимаете, «Наутилус» — это явление мрачного свердловского рока. В «Синоптиках» они же сами написали, что есть синоптики белых ночей (это ленинградский рок — такой мерцающий, фантастический), а есть горькая и чёрная ночь Свердловска, горькая правда промышленного, мрачного, экспериментирующего с веществами Свердловска. Хотя у «Агаты Кристи» то же происхождение и тот же генезис, но это люди, которые осуществились и выросли в другое время и в другой среде, которые начали позднее формироваться. Самойловы и вообще «Агата Кристи» — для меня это явление скорее московской богемы (вот так я к этому отношусь), хотя они по происхождению своему люди совершенно другого клана и другого слоя. Понимаете, «Агата Кристи» играет, а «Наутилус» гибнет. Это не значит, что «Агата Кристи» хуже. Совершенно необязательно гибнуть. Но эстетика Кормильцева — это эстетика предельно серьёзного отношения ко всему. А «Агата Кристи» — это «Поиграем в декаданс». Я совершенно это не осуждаю, а даже больше люблю, если угодно.
«Кому бы вы дали Нобелевскую премию по литературе?» Петрушевской. Порассуждать пошире и поглубже об Алексиевич — давайте в следующий раз.
«Вы говорили, что война способна встряхнуть общество, вывести его из невроза, напомнить о настоящих ценностях, однако в современном мире при наличии ядерного оружия крупномасштабная война невозможна. Что же способно вывести наше общество из текущего состояния?»
Волна террора пыталась его как-то вывести. Правда, не очень вывела, потому что террор сам по себе — явление подпольное, провокаторское. Прав [Пётр] Григоренко: в подполье можно встретить только крыс. Я думаю, что глобальный экономический кризис мог бы быть таким явлением. Я писал уже когда-то, что во второй половине XX и в начале XXI века война проходит в формате олимпиады, а Великая депрессия — в формате рецессии. То есть всё делится на 25 и приобретает массовый формат, переносится в Интернет. Кстати говоря, может быть, массовое отключение Интернета очень способствовало бы возвращению человечества к каким-то нормальным состояниям, потому что в мире всё-таки надо отвечать за слова. Это только в Интернете за них отвечать не надо.
«Не испытываете ли вы диссонанса от сложной и комплексной постановки проблемы относительно бессмысленности человеческой жизни в „Исповеди“ Толстого и нарочито примитивным и лежащим в другой плоскости ответом Толстого по поводу народной веры?»
Нет, братцы, здесь диссонанса никакого нет. И даже я… Вот! Этот вопрос вообще очень точно задан. Хитрый вопрос, но я попробую вам ответить, как я это понимаю. В чём проблема? В литературе всегда вопрос задаётся в одной плоскости, а ответ на него приходит в другой. Я бы даже сказал так: вопрос всегда задаётся в плоскости философской, метафизической, а ответ приходит в форме стилистической.