Пожалуй, единственный британский прозаик за всю жизнь, который не вызвал у меня ну ровно никакого интереса и никакого созвучия. Не знаю почему. Наверное, потому что проблемы, которые волнуют Ивлина Во, от меня предельно далеки. Я понимаю, что «Незабвенные» — это прекрасное произведение, но почему-то я ничего не чувствую.
«Есть ли сходство между русской „усадебной литературой“ и „южной“ литературой США? Например, „Суходол“ напоминает Фолкнера или Стайрона», — спрашивает Антонина.
Прекрасный вопрос! Вы прекрасно понимаете сами, в каком смысле, в каком аспекте там наблюдается сходство. Это литература традиционалистская, литература традиционных ценностей. Шолоховский «Тихий Дон» очень похож на «Унесённых ветром» (я много раз об этом говорил), потому что это книга о распаде традиционализма, о том, как выигрывают проигравшие. Конечно, русская усадебная проза очень похожа на американскую готику. Фланнери О’Коннор когда-то сказала: «Южную прозу всегда считают гротескной, когда мы пишем именно сугубый реализм. И только когда мы хотим написать что-то гротескное, нас называют реалистами». Это справедливо.
Когда описывают русскую жизнь, тоже всё время говорят: «Да ну, гротеск, такого не бывает». Видите ли, ужасные страсти: родовые проклятия, влияние предков, культ этих предков, мучительная внутренняя борьба между желанием начать новую жизнь и ответственностью перед старой усадьбой, перед старыми костями, перед этим осыпающимся домом, который тебе не нужен, но ты должен им заниматься.
Многим из нас знаком этот комплекс в таком облегчённом, несколько разбодяженном варианте — это отношение к старой даче, которую хочется и забросить, и продать, и забыть про неё, но надо ею заниматься, потому что там прошло твоё детство, там ты впервые столкнулся с усадебной прозой в её дачном варианте, и там родители пахали, грядки клубничные тебе делали. У меня это не насильственно, потому что я дачу люблю, люблю на ней что-то делать, люблю там писать. Но я знаю, что многие мои друзья разрываются между желанием послать это всё подальше и ответственностью перед старой усадьбой. Это фолкнеровская проблема, она очень заметна.
Между прочим, Фолкнер в своём поэтическом натурализме немножко похож на моего любимого Золя, и поэтому я его люблю и за густопись, и за чувственность, и за постоянные эротические подтексты. Конечно, в Фолкнере много патологии, чего говорить. Я тут интервью делал как раз с Аллой Пугачёвой, оно скоро выйдет в «Новой газете». Она сказала, что патологию действительно гораздо проще всегда изображать, а ты поди изобрази обыденность, потому что без обыденности жизнь ничто. А патология всегда очень привлекательная, потому что довольно элементарна.
У Фолкнера много патологии, но она описана с такой невероятной силой, что я понимаю то наваждение, которое заставляло его писать «Шум и ярость», четыре раза возвращаться к одной истории. И этот образ Кэдди безумной тоже на меня действовал очень сильно. Мне нравится, конечно, тема довлеющей, определяющей все рамки, предопределяющей вашу жизнь традиции. Для русской литературы тема любви к традиции и борьбы с ней очень напряжённая и очень мучительная. Кстати, этого очень много и в Чехове, который и любит, и ненавидит свои корни.
«Ваше отношение к Андрею Макаревичу как к поэту?» Я думаю, что он лучший поэт в русском роке (наряду с Гребенщиковым).
«Хочу услышать лекцию про Дрюона». Ничего про Дрюона не знаю, толком никогда не интересовался.
«Где получили образование ваши дети и где они видят своё будущее?» Дочка закончила психолого-педагогический университет, она психолог (и, по-моему, хороший, судя по результатам её работы). Андрей пока ещё закончил только киношколу. О его будущем образовании я вам расскажу, когда он его закончит. Пока киношкола. Думаю, что она ему кое-что дала.
Так, два политических безумно длинных вопроса про ИГИЛ, на которые я отвечать не могу.
«Меня покоробил ваш совет читать Шаламова. „Мне плохо, но кому-то ещё хуже — значит, всё нормально“».
Это не рабский принцип, нет. Это совсем не снобизм, Сергей. Это не снобизм. Понимаете, просто вы тогда перестанете ныть, вы перестанете жаловаться, если вы это прочтёте. Это не утешение, что кому-то хуже. Нет, это просто понимание, что ваши проблемы ничтожны на фоне мировых трагедий. Это и терапия, и некоторая школа смирения.
В детстве на меня очень сильно подействовали такие луконинские строчки… Я понимаю, что Луконин — вообще не бог весть какой поэт, а человек был просто довольно противный, как мне кажется, прости господи (хотя, может быть, кто-то думает иначе), но он очень хорошо сказал:
Я бы всем запретил охать.
Зубы [губы] сжав — живи!
Плакать нельзя!
Не позволю в моём присутствии
плохо
отзываться о жизни,
за которую гибли друзья.
Это сказано, конечно, с избыточным пафосом, понятным для 1940 года, Это про Финскую войну, стихотворение «Коле Отраде». Кстати, действительно хорошее стихотворение:
У нас у всех
были платки поимённые,
Но откуда могли мы знать
двадцатью зимами,
Что когда на войну уходят
безнадёжно влюблённые,
Назад
приходят
любимыми.
Поскольку я писал сейчас роман про 1940 год, то мне как-то довольно близки все эти истории. Понимаете, я просто считаю постыдным жаловаться в такой стране, как Россия, где было такое, что и не снилось. Просто меньше брюзжания, меньше нытья!
«СССР называли „самой читающей страной“, а читать было нечего — только Пушкин, которого, как признавался Розанов, даже в его время уже не читали». В его время не читали, естественно, потому что гений опередил своё время. И даже Энгельгардт писал: «„Борис Годунов» — какое падение таланта!» — потому что не понимал ничего. А потом читали.
СССР был самой читающей страной не потому, что в нём много издавали хороших книг, а именно потому, что в нём мало издавали хороших книг, поэтому хорошие книги были на вес золота. Я помню до сих пор, как я два чемодана книг привёз из Нагорного Карабаха. Вот они там почему-то были, а в Москве — нет. Просто я считаю, что читающая страна — это не та, где читают много, все и поголовно, а это та, где знают цену печатному слову и соотносят с ним свою жизнь. Кстати говоря, когда говорят, что много читали Семёнова и Пикуля — ну, это не худшие варианты. По сравнению с тем, что сегодня является беллетристикой и паралитературой, Семёнов и Пикуль — это титаны.
«Возникает ли у вас чувство, что вокруг практически одни сумасшедшие? Ремарк тоже подобное замечал, когда жил в нацистской Германии».
Нет, знаете, не замечаю я этого, то есть такого чувства у меня не возникает, наверное. Я могу понять людей, у которых это чувство возникает, когда посмотришь телевизор некоторое время. Лечиться от этого очень просто. Во-первых, подбирайте себе круг, создавайте себе контекст общения другой. А главное — вы вот о чём подумайте. Вы посмотрите внимательно… Может, мне легче именно потому, что дочка психолог, и она научила меня некоторым простым приёмам.
Всегда же видно, когда человек себя накручивает и врёт. Вы задайте себе вопрос: почему им это нужно, почему им это нравится? Фильм Ларса фон Триера «Идиоты» про то, что можно быть сумасшедшим, а можно играть сумасшедшего. Зачем люди играют сумасшедших? Конечно, они не сумасшедшие вокруг вас. Подумайте, зачем они в это играют, каких эмоций они добиваются. Ведь действительно они понимают, что они лгут, они понимают, что они накручивают себя. Значит, им приятно быть плохими. Вот это и есть, собственно говоря, фашизм — когда человеку приятно быть плохим. Это наглядный случай, интересный. Понаблюдайте. Вы же понимаете, что они прекрасно отдают себе отчёт в том, что они лгут.
Помню, я посмотрел какой-то ура-патриотический фильм, и многие, выходя, так глумливо улыбались, как будто их только что публично отхлестали и они вошли в восторг от этой публичной порки, вошли в некоторый экстаз. Посмотрите, понаблюдайте. Вообще всегда, как учат нас Стругацкие… Помните, в «Трудно быть богом» Румата идёт по пыточному застенку и говорит: «Смотрите, наблюдайте, кинографируйте. Вы такого ещё не видели! Вы внукам будете рассказывать». Ужасно интересно.
«Возможно ли примирить высокую мораль с действительностью, — конечно, — которой безразлична эта высокая мораль?»
Нет, совершенно не безразлична. Бог не фраер, ещё раз говорю. Понимаете, мораль может быть придуманной людьми, но некоторые простые правила, которые от морали, может быть, даже и отличаются, придуманы Богом. Попробуйте их понарушать — и вы увидите, что будет.
«Зачем человеку стремиться в этой жизни, если конец один и все свои знания он унесёт с собой?»
Кто вам это сказал?! Ну кто вам сказал, что конец один? Если вы всей душой, всей своей физиологией не можете примириться с мыслью о своём полном исчезновении, значит не будет никакого полного исчезновения! Ну сколько можно жить в когнитивном диссонансе?! Мысль о смерти для человека невыносима, неприятная, непонятна. Ну, значит, нет никакой смерти.
«В повести Кафки „Превращение“ и в романе Франзена „Поправки“ всё заканчивается гибелью главного персонажа. Его смерть приносит радость и облегчение всем его близким. Значит ли это, что старое должно обязательно отмереть, чтобы дать жизнь новому, или просто от сильно больного человека лучше избавиться, как от лишнего груза?»
Нет, это не лишний груз. Это испытание, которое… Ну, об этом грех говорить. Понимаете, это надо иметь очень большой опыт, чтобы иметь право так говорить. Но в любом случае больной ребёнок… Вот спрашивают: «А зачем рождается больной ребёнок? Какой смысл вкладывает Бог в это?» Если Бог и вкладывает какой-то смысл в это, то это же не ему нужно, не Богу, и не больному ребёнку, а это нужно людям вокруг, которые, глядя на него, начали бы что-то понимать. Вот так мне кажется. Это очень радикальная, по-божески решительная проба на гуманизм.