«Литература должна читателя увлекать, ставя сложные вопросы не в занудной форме? Правда ли, что роман с интересной историей скорее будет успешным?» Я вообще уверен, что проза обязана быть интересной, увлекательной. Увлекательность — это отнюдь не последнее дело.
«Хочу выразить кардинальное несогласие с вами по одному литературному вопросу. Вы сравниваете „Бурю“ Эренбурга с „Благоволительницами“ Литтелла. У Литтелла различается повествование. „Буря“ — тяжелейший текст, неповоротливый, казённый. Рассуждения Эренбурга о природе нацизма не столь глубокие, как Литтелла, и больше похожи на агитку. У Эренбурга отсутствует главное — психологичность».
Насчёт психологичности не согласен. Психологичность Литтелла мне кажется, наоборот, как раз довольно-таки ходульной, довольно-таки вторичной. Я не назвал бы «Бурю» казённым и неповоротливым романом. Короткая фраза, журналистский лаконичный стиль. Мне было очень интересно читать (может, потому, что я читал как историк литературы).
Тут говорят, что сравнивать «Бурю» с Литтеллом — это всё равно, что «Жигули» сравнить с «Мерседесом». Наверное, да. «Жигули» были раньше просто, не забывайте (я имею в виду «Бурю»), эти «Жигули» появились раньше, чем Литтелл. Это смотря что вы сравниваете. Если сравнить какой-нибудь древний «Мерседес», то он сравнение с «Жигулями» выдержит. А вы сравниваете «Жигули» с шестисотым «Мерседесом». Мне кажется, что роман 1947 года, особенно написанный в тоталитарное время, имеет некоторое право на скрытность, тяжеловесность, агитационность и так далее. Физиологическая ненависть Эренбурга к фашизму придала этому роману очень живые и яркие черты. Так что я бы за Эренбурга здесь вступился.
«Хочется услышать ваше мнение о „Дептфордской трилогии“ Робертсона, в частности о „Пятом персонаже“». «Пятый персонаж» — замечательный роман, хорошо придуманный. Мне кажется, что там скелет лучше, чем мышцы, — он придуман лучше, чем написан. Ну, это часто так бывает.
«Полезно ли ведение дневников?»
Да, безусловно. Но есть люди, которые умеют это делать, а есть, которые не умеют. Я вот не умею. Почему — не знаю. Наверное, потому, что мне кажется это занятие каким-то эгоцентрическим. Про себя я и писать не очень люблю, то есть я не шибко автобиографичен (кроме «Квартала»). Есть такой старый анекдот: «Мне приснился потрясающий эротический сон». — «Какой? Ты и она?» — «Нет». — «Ты и он?!» — «Нет». — «А какой?» — «Я и я». Вот такую эротику по принципу «я и я» я не очень люблю.
«Как вы относитесь к творчеству Александра Иванова?» Хороший пародист, но Архангельского я больше люблю.
«Никогда не слышал вашего мнения о творчестве Бориса Васильева».
Мне нравились у Бориса Васильева не самые известные его вещи. Я ценю, конечно, и «В списках не значился», и мне интересно было читать «Не стреляйте в белых лебедей», но это, мне кажется, вещи очень советские, немного плакатные и не лишённые какого-то стилистического перебора. Борис Полевой всё время рисовал на полях его прозы знак «22», что означало перебор. Переборов таких у него много. А я люблю «Иванов катер» (очень жёсткую повесть, интересную), люблю «Экспонат №…», «Вы чьё, старичьё?». Его историческую прозу я читать не могу.
Тра-та-та-та-та… Глупости какие-то.
Дальше не глупости, а: «Где наши Золя и Фейхтвангеры?!»
Кстати, это здравый вопрос: почему нет сегодня серьёзной прозы? Серьёзной прозы сегодня нет потому, что она требует глубоких и точных нравственных оценок, а раздавать эти нравственные оценки себе дороже. Есть очень много людей, которые не способны, к сожалению, сегодня посмотреть объективно на происходящее, и поэтому не может быть разговора о будущем, не может быть разговора о настоящем.
«Интересно узнать ваше мнение о Черкасове». Смотря о каком. Если имеется в виду Глеб Черкасов как журналист, то хороший журналист. Если актёр Николай Черкасов, то великий актёр. О каком Черкасове вы говорите, не понимаю.
«Расскажите об Олжасе Сулейменове и его книге „Аз и Я“». Я не настолько владею темой, чтобы об этой книге рассуждать. Я помню, какой скандал она в своё время вызвала. Это интересная книга, название её просто гениальное, но я не настолько знаю творчество Сулейменова.
«Расскажите про Михаила Черкасского. Его книга „Сегодня и завтра, и в день моей смерти“ искалечила мою психику!» Не читал эту книгу. Ну, раз вы её так рекламируете, придётся ознакомиться.
«Леннон или Маккартни?» Маккартни, безусловно. «„Машина времени» или «Воскресение»?» «Воскресение». «Лирики или физики?» Лирики. Спасибо, приятные вопросы.
«Нравится ли вам Артур Хейли?» Нравится, но Золя нравится больше.
Здесь мы вынуждены, как я понимаю… А, нет, есть у меня ещё немножко времени.
Я отвечу на один абсолютно потрясший меня вопрос, вопрос очень важный, вопрос из личной почты следующего содержания. Я его зачитаю, но не буду называть автора, потому что это довольно интимный вопрос. В общем, там речь идёт о том, что герой хочет уехать, а его подруга радикально против. И его очень мучает этот вопрос. Вот он пишет, что жить в России больше не может:
«Во мне борются два начала. С одной стороны — желание с головой погрузиться в работу, но при этом необходимо находиться здесь. С другой стороны — во мне как никогда сильное чувство уехать за границу, потому что меня дико угнетает окружающий меня здесь мир. Ехать не к кому. Появилось стойкое желание начать всё сначала. Жажды денег у меня нет. Есть большая вероятность, что проблема кроется во мне, и мне будет одинаково плохо везде. Я практически готов уехать, но любимый человек категорически против. Доводилось ли вам переживать подобное?»
Павел, доводилось, хотя, слава богу, в несколько смягчённом варианте. Что я вам могу сказать? Когда есть выбор «или…, или…», он практически всегда неверен. Попробуйте сочетать «и…, и…». Мне кажется, надо попробовать какое-то время пожить там, не окончательно бросая жизнь здешнюю, попробовать не обрывать все корни, попробовать как-то существовать на разных полюсах. Как говорил Скотт Фицджеральд: «Самое трудное — это удерживать в голове две взаимоисключающие мысли и при этом действовать». А ничего не поделаешь, мир состоит из взаимоисключающих вещей.
Я думаю, что время, когда надо было безоглядно выбирать — жить там или жить здесь, — это время прошло. По-моему, надо жить везде. Во всяком случае, если вам мучительно жить на Родине и вы не можете порвать с любимым человеком, попытайтесь часть времени проводить там. Может быть, попытайтесь пересадить себя на эту почву постепенно. Я вообще враг радикальных решений. Я считаю, что здесь нужно действовать умно.
Вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Мы разговариваем сейчас (ещё раз говорю — в программе «Один») сразу о двух темах, потому что по моей личной почте получил я восемь голосов за Шаламова и девять — за Алексиевич и Адамовича. Я сейчас их увяжу, ребята, это не проблема, потому что и то, и другое — в сущности, вопрос о парадоксальной, сверхчеловеческой, непонятной, внелитературной реальности, с которой надо как-то…
Только на один вопрос ещё отвечу. Денис пишет: «Вы говорите, что если ты не можешь примириться с мыслью о реальности гибели, то лучше допустить, что смерти вообще нет. Но такой мыслительной хитростью вы всё равно не обманете смерть, если она есть. Получается, что вы отрицаете смерть только на том основании, что вам страшно исчезнуть навсегда. Этого недостаточно».
Денис, «страх» — это совершенно не то слово, это совершенно другая история. Может быть, некоторые и хотели бы исчезнуть навсегда (вы правильно об этом пишете), но есть понятие когнитивного диссонанса — интеллектуальной несовместимости мысли о своём Я и мысли о его исчезновении. Иногда, когда вам снится во сне, что вы умерли, попробуйте проснуться с тем же ужасом, который вы там испытали. Есть такое Я, которое стремится к самоуничтожению, но всё равно это Я где-то на самом дне души не допускает мысли о полном своём исчезновении.
Когда мне люди говорят: «Биология доказала полностью смерть и невосстановимость»… Ну что мы знаем о способности мыслить, жить, думать и любить после смерти? Очень мало нам об этом известно, к сожалению (или к счастью). Так получается, что этот опыт каждому приходится переживать в одиночку, и утешение только в том, что он универсален, всеобщий. Хотя я до сих пор думаю, что умирают не все.
Короче, Денис, надо отличать страх от того когнитивного диссонанса, который описан в «Ultima Thule» у Набокова и особенно ярко у [Льва] Толстого в «Записках сумасшедшего». Перечитайте их, правда, и вы увидите, что там описано именно явление совершенно рациональное — явление ума, столкнувшегося с несовместимостью. А всё остальное вам станет понятным потом, как мне кажется.
Это знаете, как? Когда ты критикуешь другого писателя, всегда говорят, что это зависть. Когда ты говоришь, что смерти нет, всегда говорят, что это страх. Приписывать низменные мотивации оппоненту — это такой старый приём, что на нём даже не стоит останавливаться. Да, когда вы хвалите девушку, то это похоть. Ну не надо всё к физиологии сводить. Я очень не люблю (я не про вас говорю сейчас, а вообще) упёртых биологов, таких биологистов, которые всё сводят к биологии. Это не так. Человек к этому не сводится.
Теперь поговорим о сверхлитературе.
Я предпочитаю рассмотреть две тенденции сразу. Одна тенденция — Шаламов — то есть тенденция художественного преображения реальности всё-таки. И случай Адамовича, потому что, конечно, всё, что делает Светлана Алексиевич, — это продолжение традиции Алеся Адамовича. И я абсолютно уверен, что если бы он дожил, Нобелевскую премию, конечно, получил бы он (не потому, что она хуже, а потому что он раньше).
Кошмары XX века породили вечный вопрос, задаваемый [Теодором] Адорно: «Не подлость ли, не низость ли писать стихи после Освенцима?» «И какого качества должны быть эти стихи после Освенцима?» — добавим мы от себя. На мой взгляд, есть три пути решения этой проблемы, пути традиционные.