У меня была попытка (я рассказывал об этом много раз). Мои студенты в Принстоне писали рассказ для Путина. Я получил там больше 20 прекрасных рассказов, некоторые из которых могли бы действительно, я думаю, на него подействовать. Но тут вот какое дело. Во-первых, когда Булгаков писал свой роман, он был уверен, что Сталин — это очень надолго, и у него было время очень долго писать этот роман. Мне кажется, что сейчас события будут развиваться значительно быстрее.
И последнее соображение, гораздо более печальное на самом деле. Я тоже уже рассказывал, что у меня в романе «Июль» действует человек, немножко похожий на Сигизмунда Кржижановского, уверенный, что он может написать книгу для Сталина, которая на Сталина подействует. И он даже устраивается на должность в комитете (не буду говорить, по каким делам). Совершенно крошечная должность в комитете, но он знает, что Сталин один раз в год будет просматривать никому не нужный, незначительный, но всё-таки обязательный доклад. И вот он начинает так писать эти доклады, чтобы это подействовало. Мне уже писали, кстати, что это не новая схема, что у многих так бывало. Ну, такую схему, которую я придумал, пока ещё не придумал никто. Дело в том, что его доклады начинают действовать очень непредсказуемо. Да, Сталин их читает, да, они производят на него действие, но от каждого доклада всё становится только хуже, только страшнее.
Мы можем представить себе аппликатуру вот этого верховного сознания, мы можем себе представить его клавиатуру, на что там нажимать, какими пальцами и на какие нервные окончания давить. Но последствия этого нажима мы не можем себе представить, потому что иногда, проникнув в душу тирана, умудряешься вызвать слёзы, иногда — раскаяние, а иногда — бешеную злобу.
Мне кажется, что с определённого уровня развития, когда человек находится у власти больше десяти лет (и лет довольно кризисных), он начинает с такой силой презирать всех людей вокруг себя, что в какое бы состояние — умильное, нервное, растроганное — он ни впал, это будет выражаться в действиях человеконенавистнических. К сожалению, предсказать эти результаты невозможно, поэтому лучше, по-моему, и не пытаться. Хотя вообще сделать такую серию книг или просто книгу «Рассказы для президента» собрать — это было бы очень интересно. Но я почему-то уверен, что никто не захочет.
«Недавно нашёл в Facebook картинку, — да, действительно есть такая картинка, — где Бунин говорит обо всём Серебряном веке в резких и точных, на мой взгляд, эпитетах, — совершенно не точных, ну ладно. — Например, Цветаева… — цитируются все эти гадости. — Там было много чего. Не согласен я, пожалуй, только по Андрееву. Ваше мнение? Бунин не принял модернистов?»
Да если бы только модернистов. Модернисты здесь как раз совершенно ни при чём. Бунин сам был модернистом (чего он, правда, конечно, не осознавал), такой модернист-архаист, двойственная фигура, пограничная фигура в русской литературе. Конечно, поздние рассказы Бунина, особенно «Тёмные аллеи» и все не вошедшие туда, типа «Три рубля», — это абсолютно модернистская проза: очень сжатая, динамичная, очень откровенная и, как писал Катаев, «очень раздвинувшая границы традиционной изобразительности». Это всё так. Он не принимал не то чтобы модернистов. Что, Горький уж ахти какой модернист? Да ничего подобного. Он не принимал вообще коллег, он был раздражительный, жёлчный человек.
Я говорил, кстати, об этом недавно в интервью одном, но почему-то это не напечатали. Они от меня, наверное, хотели услышать что-то очень предсказуемое. Там они меня спросили: «Почему русские писатели так плохо отнеслись к Нобелевской премии Алексиевич?»
Я могу сказать, что у писателя есть свои профессиональные риски, и один из этих профессиональных рисков — плохо отзываться о коллегах. У шахтёра есть профессиональный риск лёгочных заболеваний, у гонщика — я не знаю, вылететь с трассы, а у писателя есть вот такой риск — плохо говорить о коллегах. И тут необязательно цитировать уже ставшую пошлостью, хотя очень хорошую строчку Кедрина: «У поэтов есть такой обычай — в круг сойдясь, оплёвывать друг друга». Это необязательно поэты. У поэтов я как раз наблюдал гораздо большую солидарность, потому что они более больные люди, они больше друг друга, что ли, берегут. Но вообще у писателя…
Знаете, от конкурента не жди комплимента. Тут идёт серьёзный спор — спор за вечность. И писатель совершенно не обязан о коллегах отзываться хорошо. Когда я слышу, что писатель нахваливает какого-то коллегу, я всегда вспоминаю замечательный императив Андрея Битова: «Завидуешь? Хвали!». Если человек хвалит — значит, он завидует. Мне нечего в этом смысле скрывать. Мне никто, например, из поэтов моего поколения и старшего поколения не мешает. Ну, они мне не мешают — и я могу себе позволить не отзываться о них плохо.
Вот Алексея Цветкова спросили на Colta: «Как вы относитесь к политическим стихам Быкова?» (Как будто политические стихи Быкова — это главное, что делает Быков.) Он сказал: «Ну а зачем нам ещё один Быков? У нас же есть уже один». Это хороший ответ. Я Цветкова ценю, он замечательный поэт. Вот он решил выразиться таким образом — он решил оставить такой свой образ. Это не очень его красит, на мой взгляд. При всех наших теоретических расхождениях всё-таки нужно вести себя прилично. Мне Цветков не мешает. Напротив — мне приятно читать, когда у него бывают поэтические удачи. И вообще никто из друзей, коллег-современников как-то не омрачает моего пути в вечность. Ну не могу сказать, чтобы я кого-то мучительно желал с этого пути убрать.
Другое дело, что несколько раздражать друг друга литературы обязаны, наверное. Ну, это норма жизни, потому что литература — это такая вещь, которая не предполагает особенного душевного здоровья, а она предполагает конкуренцию (и довольно жёсткую) за читателя, за вечность. Поэтому то, что Бунин плохо отзывался об этих людях, не говорит плохо ни о них, ни о Бунине, а это говорит о его профессиональной болезни, вроде геморроя. Ничего страшного в этом нет. Если бы вы знали, как он отзывался о Кафке, о Прусте, которого он вообще (как и я, впрочем) не мог читать, и не понимал, что там хорошего. Берберова ему говорила: «Да что вы, Иван Алексеевич? Да это же писатель того же класса, что и вы!» — мысленно добавляя «если не выше». И таким взглядом он её полоснул, что мама не горюй!
«Спросить я вас хочу о Владиславе Крапивине. Мне 63 года, но я и сейчас читаю его прекрасные книги. Думаю, если бы его произведения были включены в школьную программу, то дети получили бы „пилюлю“ доброты и порядочности».
Я очень люблю Крапивина, особенно люблю «Ковёр-самолёт», люблю «Мальчика со шпагой» — книги, на которых я сам рос. Мне известно несколько историй, в которых он проявил себя человеком высочайшего благородства и мужества. Многое меня отторгает в его прозе, особенно ранней, когда детям внушается, что взрослые ничего не понимают, что мир лежит во зле — немножко сектантское мироощущение. Но это не всегда так. Всё-таки доминирует то, что Крапивин… Например, он очень плодовит, он великолепный выдумщик. Сравнительно недавняя «Дагги-Тиц» — это прекрасная повесть. «Трое с площади Карронад», «Журавлёнок и молнии» — хорошие вещи. Он очень много написал, вот в чём дело, и далеко не все эти вещи совершенны. Но при всём при том и его отряд «Каравелла», и те идеалы благородства, настоящей взрослости и ответственности, которые есть в его прозе, — мне это близко и симпатично.
Другое дело, что я бы необязательно включал это в школьную программу. Мне кажется, это не нужно, потому что дети могут это вне программы прочесть. Любое навязывание Крапивина обескровит и обездушит его тексты. А так, конечно, мне он очень нравится и симпатичен.
«Как вы думаете, в какой период своей жизни Глеб Павловский был наиболее искренним? Что бы вы сегодня написали в своей статье об этом человеке? Интересны ли вам такие умные и „демонические“ личности как прототипы к персонажам будущих книг?»
Павловский — уже собственно персонаж собственной книги. Он прежде всего, как мне кажется, литератор, а не политолог. Он автор замечательных формул. Павловский мог бы выдумать новый язык. И он, строго говоря, его и выдумывал — новый политический язык, где свои авгуры опознают друг друга по сигналам, а для неготового человека (как белиберда в телефонной трубке в «Улитке на склоне») это не значит ничего. Он, я думаю, действительно замечательный создатель мерцающих слов-сигналов, великолепный политолог эпохи путинского межеумья, Путина промежуточного, примерно с 2004 года по 2008-й, времён книги Чадаева «Путин. Его идеология».
Что касается того, в какой момент Павловский был искренен. Я думаю, искренен он в своей жизни был только тогда, когда разговаривал с Гефтером. Думаю, что это были звёздные часы его жизни. И, может быть, звёздные часы жизни Гефтера, потому что обрести такого ученика — тоже, знаете, не последнее дело. Гефтер представляется мне самым интересным из советских историков, я бы сказал — из советских историософов. Историософия — это необязательно конкретная доктрина. Историософия — это познание мудрости истории, познание смысла истории. В этом смысле Гефтер был бесконечно интересным человеком. И моменты общения Павловского с ним, публикации его книг (то, что он предпринимает сейчас) — это, мне кажется, тоже великолепное занятие, и очень самоотверженное, кстати говоря.
Думаю, что искренним он был и в свой диссидентский период, искренним и азартным в период становления путинской реальности, когда и ему, и мне, и многим показалось, что действительно светят какие-то восхитительные перемены. Он раньше многих понял, куда всё идёт, куда всё заворачивает; понял, что надежды в очередной раз не состоялись и круг в очередной раз замкнулся — и с большим мужеством начал разоблачать в том числе и прежние собственные конструкции.
Вообще мне Глеб Олегович интересен, он человек глубоко мне симпатичный. Я это говорю не потому, что мне много раз ещё брать у него интервью и консультации, и я не хочу с ним портить отношения. Я не хочу с ним портить отношения, потому что он честно умеет говорить о себе плохо. Но Павловский мне интереснее всего тем, что он думает, что он не просто строит карьеру (а он давно её не строит), не просто пытается выжить и вписаться. Нет, он мыслит. Он человек, который действительно пытается осмыслить современную, рискну сказать — беспрецедентную, принципи