Мне когда-то Яськов (очень хороший, кстати говоря, палеоархеолог и по совместительству замечательный писатель) объяснял этот феномен. Ну, я человек-то, в общем, малопросвещённый, и я этого не скрываю. Он объяснял феномен стадиального развития эволюции, внезапного появления новых видов: нет, нет — и вдруг есть! Вот когда вырезают эту колонну грунта, и в ней обнаруживается… Я, кстати говоря, представляю уже, сколько сейчас профессиональных биологов набежит меня поправлять. Ребята, я же не лезу к вам говорить, что вы в литературе ничего не понимаете. Ну терпите здесь мой дилетантизм. Или возражайте аргументированно, ради бога, я буду только рад.
Просто я к тому, что стадиальное развитие не означает постепенные мутации, а происходят скачки. Эволюция скачкообразна. Во всяком случае, в литературе она такова, потому что происходит шедевр, который сразу вдруг резко меняет всю парадигму. Вот появилась книга «Гаргантюа и Пантагрюэль» — бац! — и после неё нельзя писать по-прежнему. «Уленшпигель» — бац! — и нельзя писать по-прежнему. И так далее. Появляются новые жанры, скачки. Вот Пруст появился. Можно сказать, что Пруст эволюционно подготовлен? Нельзя. А Ницше? Нет, нельзя. Хотя были люди, типа Штейнера, которые как бы его готовили, но вот он появился — и взорвался.
Людены — это такая же история. Люденом можно, во-первых, только родиться, им стать нельзя (об этом подробно в «Гадких лебедях»: мокрецы — это болезнь врождённая). И во-вторых, сожительство возможно, но чаще всего это кончается просто уходом на разные планы существования — и на настолько разные планы, что вы даже перестаёте пересекаться в транспорте. Вот даже так.
«Не нашла в списках в защиту украинской библиотеки вашей подписи и немного забеспокоилась. Появится ли она?»
Она появится, но пока это члены ПЕН-Центра подписывают, это их воззвание. А я не член ПЕН-Центра, и не хочу туда вступать. Это не умаляет моего хорошего к ним отношения. Но там есть несколько людей, с которыми я в одних списках находиться не хочу, простите. Поэтому я подпишу, разумеется. Может быть, напишу отдельный свой текст. Посмотрите программу «Всё было» на «Дожде» завтра. Конечно, для меня ситуация с библиотекой совершенно убийственная. И особенно мне это напоминает… Там же, видите, главным объектом ненависти стал журнал «Барвинок», а я собираюсь как раз в программе «Всё было» напомнить гневное стихотворение Маршака в ответ на запрет «Мурзилки» во Франции. Я хорошо помню это стихотворение, но сейчас не буду цитировать. Завтра посмотрите программу.
«Как вам песня ДДТ „Русская весна“? Не слишком ли всё буквально и упрощённо?»
Нет. Ну, это же плакат, жанр такой. Помните, Леонида Андреева все упрекали, что он пишет помелом. Но такая пьеса, как «Царь Голод» (условная), она и должна быть написанной помелом. Никто почему-то не обращает на это внимания (почти никто), я всего две работы встречал на эту тему, и очень робкие. Плакатный метод Маяковского — метод комедии (его «Мистерия-Буфф»), метод трагедии («Владимир Маяковский») — знаете, это же из Леонида Андреева всё пришло. Леонид Андреев — отец плакатной эстетики, такой грубой театральности. В этой же манере работает и Шевчук иногда. Что здесь плохого?
«Спасибо, что сподвигли на чтение „Повести о жизни“ Паустовского». На здоровье. Хорошая история.
«Я не согласен с вашим отношением к Нобелевской премии, — ради бога. — Кто-нибудь помнит лауреатов первого десятилетия XX века?»
Понимаете, совершенно необязательно их помнить. Важно, что для своего времени эти люди были этапными. Ну вот кто сейчас помнит Халлдора Лакснесса? А тем не менее Халлдор Лакснесс — это крупнейший писатель, который нанёс Исландию на карту мира, ведь её просто не было. Нобелевскую премию обычно получает писатель, который наносит новую территорию на литературную карту мира. Шеймас Хини. Отчасти Бродский, наверное, потому что такого Петербурга, такой деревни Норинской до Бродского не было. Такой станицы Вёшенской не было до Шолохова. Человек наносит свою аудиторию, свою территорию. Может быть, поэтому я и думаю, что хорошие шансы у Искандера, потому что до него не было такого Кавказа, такого насмешливого Кавказа.
«Чего следует опасаться писателю в своём деле?»
Двух вещей. Двух страшных вещей. Первая — осознание своего всесилия. А второе — осознание своего бессилия. Нельзя писать в двух состояниях: либо когда ты уверен, что ты уже всё можешь (тогда пойдёт лажа), либо когда ты уверен, что ты не можешь ничего. От того и от другого можно вылечиться очень просто — берём тему и начинаем работать. Это как вязать: первые три строчки идут трудно, а четвёртая… Ну, это называют «первая колом, вторая соколом». Просто расписывать руку регулярно. Вы знаете, как трудно идут первые три строчки, как трудно заставить себя перестать раскладывать пасьянсы и начать писать. Первые три пошли трудно, а дальше — фить! — и не остановишь. Это совершенно нормально.
«Вы встречали людей такой же эрудиции, как у вас?» Какой приятный вопрос! Да больше чем надо встречал. Очень много встречал.
«Когда-то прочёл „День опричника“, „Норму“ [Сорокина], а потом — „Кысь“ Толстого. Такое впечатление, что писал один человек».
Когда-то мне Кабаков сказал: «Русской литературе для того, чтобы угадать будущее, достаточно его экстраполировать, потому что всё идёт по прямой, очень предсказуемой линии». Они разные по манере, конечно, но очень сходные по эсхатологическим предчувствиям. Я люблю повторять фразу Новикова: «В девяностые годы над каждым издательством следовало вешать табличку „С антиутопиями вход запрещён“», — воспретить это дело, немножко этого стало многовато.
Ну а проза двадцатых годов — тоже, господи помилуй, сколько одинаковых вещей. И вы сравните, кстати говоря, Маяковского и Замятина. Маяковский, конечно, не читал Замятина, тем более что «Мы» тогда по-русски не был издан (ну, может быть, ему пересказывал Якобсон), но стеклянные стены — это же тоже удивительное совпадение. И, кстати говоря, большинство тогдашних антиутопий (или утопий, как казалось Маяку) строилось абсолютно по одним и тем же лекалам. «Клоп» — это классическое «Мы», только воспринятое со знаком крайнего одобрения.
«Как вам описание и определение Лимоновым современной российской либеральной общественности в книге „Дед“?»
Я рассматриваю книги Лимонова не как пособие по политологии. Мне нравится стиль. А что он там пишет, мне совершенно не интересно. Если ещё начать вдумываться в сложные эволюции его религиозного чувства, его идей… Ну, какой-то ад просто там делается. Этот ад мне совершенно не интересен. Мне интересно то, как он пишет: интересно строение его фраз, динамика, его безусловная подвижность, его переменчивость, его самолюбование и при этом горькая самоирония — вот это мне интересно. А что он там пишет про политиков и либералов — господи помилуй. Ещё только мне не хватало… Вы ещё спросите, как я отношусь к доносу депутата Дмитрия Захарова — не к доносу, а к заявлению, чтобы уж быть совсем корректным, — на директора библиотеки Наталью Шарину. Ну как? Я просто к тому, что у Лимонова, скажем, есть стилистические чудеса, а в этом доносе нет стилистических чудес.
«Как вы относитесь к творчеству Тома Клэнси?»
С большим уважением. Правда, то, что он спроецировал захват Крыма и войну на Украине — это до него очень многие выдумали, и это были всё совершенно очевидные вещи. Я и к собственным угадывательным способностям (которые, может быть, даже слишком проявились в «ЖД») отношусь совершенно спокойно, потому что это не сложно. Понимаете, это как в том анекдоте, когда мужик сидит и рубит сук под собой, а мимо проходит другой и говорит: «Да ты упадёшь». Тот наконец падает, догоняет его и кричит ему: «Колдун ты, твою мать!» Не надо быть колдуном, не надо быть Томом Клэнси, чтобы предугадать очевидные вещи.
«Можно ли лекцию про Лимонова?»
Наверное. Я бы с удовольствием прочёл. И знаете, про какие вещи? Но ему будет обидно, наверное, потому что он же ждёт, что я гадости буду говорить, а я буду говорить приятное — а для него, мне кажется, это худшая обида. Но если уж о чём-то и говорить, то я бы очень хвалил. Я бы хвалил «Дневник неудачника», совершенно гениальную прозу в стихах. Вот где стихи настоящие! Я бы хвалил «Укрощение тигра в Париже», а особенно главу про котёнка. Изумительный, нежный и сентиментальный роман! Рассказы «Mother’s Day», «Смерть старухи» — рассказы потрясающие, совершенно удивительные. «Обыкновенная драка». Вот такие вещи. Я бы хвалил его новеллистику. И я думаю, что это для него было бы ужасно. Помните, как садист и мазохист беседуют? «Ударь меня, ударь!» — кричит мазохист. Садист говорит ему: «А вот не ударю!» А вот не ударю! Потому что люблю.
«Есть ли у нас хорошая фантастика без политического подтекста и без „высокого гражданского звучания“, а просто фантастика вроде Мирера, Булычёва?»
Ну как это у Булычёва и у Мирера нет гражданского звучания (а особенно у Мирера)? «Мост Верразано» — там нет высокого гражданского звучания, что ли? Я знал хорошо Александра Исаковича. Это был, по-моему, гениальный человек, реализовавшийся в своей прозе далеко не полностью. Автор замечательной прозы: «Обсидиановый нож», «У меня девять жизней», «Дом Скитальцев» (самая знаменитая его вещь).
Если вы ищете фантастику совсем без подтекста, а просто ради чистого наслаждения, я бы вам посоветовал «Глегов» Ариадны Громовой, Геннадия Гора (в особенности повесть «Мальчик»), посоветовал бы, наверное, совсем раннюю, но уже абсолютно гениальную повесть Алексея Иванова «Земля-Сортировочная». Вот такие вещи посоветовал бы. Ну как вам сказать? Это чистый пир фантазии, такое пиршество. Некоторые рассказы или сказки Петрушевской. «Номер Один» Петрушевской, кстати, — замечательный роман, действительно номер один в её творчестве, лишённый прямых социальных подтекстов. Он очень страшный. Ну, очень жестокая книга, а вторая часть особенно, там просто… Но вам понравится. Мне тоже очень нравится.
«Кто более образован в вопросах литературы — Набоков или его герой Гумберт Гумберт?» Автор всегда образованнее героя. Это очень грустно, но это так.