«Какое ваше отношение к стихам Елены Щаповой (де Карли)?» И к стихам, и к прозе отношение, к сожалению… Скажем так: мне это не интересно совсем.
«Ваше мнение о „деле библиотекарей“?» Уже высказался. И завтра можете посмотреть на «Дожде».
Понимаете, тут есть некоторая несовместимость жизни, некоторая стилистическая несовместимость. Если у вас идёт война, доходящая до того, что вы арестовываете библиотекаря за распространение украинской литературы, то в этих условиях присылать труп военнослужащего и говорить, что он повесился из-за ссоры с девушкой, — это неправильно. Когда во время войны, которую вы позиционируете как великую, гибнет герой, он гибнет как герой, он пал смертью храбрых, других вариантов нет. А у вас священник забывает… не забывает, а отказывается его отпеть, потому что нельзя самоубийцу отпевать. Это стилистическая несовместимость.
Нельзя одной рукой направлять Гиркина (Стрелкова) в Славянск, а другой рукой его разоблачать и кричать, что он убийца, потому что он, видите ли, стал представлять для вас опасность. Я предупреждал, кстати, что это будет. Все говорят: «Вот ваши прогнозы не сбываются». Да как же они не сбываются? Вот они сбываются — уже начали его травить. Я категорически против того, чтобы…
Понимаете, я за стилистическую цельность. Меня очень смущают все эти диссонансы. Нельзя, с одной стороны, говорить «наши друзья и партнёры», а с другой — про «радиоактивный пепел». Даже ужасная определённость, даже ужасный конец лучше, чем ужас без конца. Я, конечно, не хотел бы, чтобы за два дня танками прокладывали путь на Киев, но: или вот такая риторика и «дело библиотекарей» — и тогда действительно быстрый конец; или уж, простите, полный отыгрыш назад — и тогда никакого «дела библиотекарей».
Ну просто смешно! Смешно бороться с журналом «Барвинок». Смешно пожилую женщину арестовывать из-за того, что у неё есть книги про Бандеру в её украинской библиотеке. Я хорошо знаю эту библиотеку. Она находится в том же здании, где раньше было «Сити FM». Просто оно потом переехало оттуда, да и меня оттуда погнали. Ну не то чтобы погнали, а сделали невозможной там мою работу за несколько упоминаний о московских митингах в эфире. Ну, что поделаешь? Тогда попёрли оттуда, кстати, всё начальство наше любимое. Поэтому я хорошо знаю эту библиотеку и прекрасно понимаю, что если бы в этой библиотеке хранилось что-то действительно экстремистское или радикальное, то, конечно, профессиональный библиотекарь ущучил бы это немедленно и выкинул оттуда. А теперь ещё говорят, кстати, что эти книги были подброшены.
«Знакомы ли вы с творчеством Латыниной? — знаком. — Не возникали ли у вас ощущения, что „Вейская империя“ — это „Трудно быть богом“ наоборот?»
Это интересная мысль, конечно, но «Вейская империя» — это «Трудно быть богом», написанная женщиной (вот что очень важно), потому что больше деталей. «Трудно быть богом» — это книга с огромной степенью обобщения, а «Вейская империя» — это цикл с огромной степенью детализации, практики, конкретики. Не хочу сказать, что это более мелочная книга. Нет, она не мелочная. Просто это «Трудно быть богом», написанная не с мифологической, не с теологической, а с социально-экономической стороны. Вот у Юлии Латыниной такая специализация. Мне это очень нравится.
Спасибо за хорошие слова…
«Могли бы вы чего-нибудь порекомендовать из Пелевина подросткам 12–13 лет?»
На опыте дочери моей — конечно, «Принц Госплана». Кстати, Женька, руководствуясь этой книгой, прошла первого «Принца [Персии]». Я очень люблю «Принца», я очень люблю «Затворника и Шестипалого». Ну а если ребёнок элегический, печальный, то «Антология детства» — один из лучших рассказов, написанных по-русски в XX веке.
«Разделяете ли вы мнение профессора Зубова, что если есть какой-то текст, пусть даже экстремистского содержания, то его нельзя запрещать, а решать, читать ли, люди должны сами?»
Не знаю. Я согласен с Зубовым в этом смысле. Просто, знаете, есть такие тексты… Ну как вам сказать? «Mein Kampf», например, — это скучнейший, нуднейший роман о воспитании, где плохие евреи мешают хорошему герою. И чтение, принудительное изучение этой книги могло бы многих отвратить от фашизма, потому что понятно, какие закомплексованные, больные, мучительные, плохие люди выдумывают всё это — ну просто некачественные. Вот это было бы очень интересно. Ведь быть некачественным человеком — это значит быть прежде всего озлобленным дураком, обиженным, ещё и с мессианскими комплексами. Изучение этой книги было бы очень полезным. Наверное, есть тексты, которые опасны в самом деле, поэтому я не могу вот так однозначно сказать.
Знаете, что можно сделать? Вот! По-моему, компромисс — это очень хороший вариант. Можно объявить текст экстремистским, но при этом его не запрещать, а просто повесить на него такую метку. Как некоторые книги продаются в целлофане, и мы знаем, что там внутри порнуха, но это же не запрещается. Просто, покупая, ты знаешь, что ты покупаешь порнуху. А так ты знаешь, что ты покупаешь «духовную порнуху», если угодно. То есть я бы не запретил.
«Жду лекцию о Кормильцеве». Попробуем.
«Перечитал Мережковского. Какой-то русский Ницше — не такой цветастый, но павлиний хвост в масть Фридриху. „Галимая“ достоевщина, много ерунды. Не кажется ли вам, что противопоставление природы и культуры, органики и искусства и есть фашизм?»
Это настолько умный и настолько точный вопрос, что отвечать на него мне придётся долго. Zarinich, друг дорогой, конечно, это некоторые пролегомены к фашизму. Впервые это противопоставление (такой quantum satis) появляется, конечно, у Шпенглера в «Закате Европы», во втором томе особенно. Я Шпенглера очень не люблю, потому что само противопоставление цивилизации и культуры, которое назрело тогда, о котором многие говорили, — это, мне кажется, глупость. Я думаю, что два человека — Шпенглер и Гумилёв — больше всего сделали для того, чтобы эта глупость вкоренилась. Дикость и варварство стали этим людям казаться утверждением самобытности, пассионарности, усталости от цивилизации.
Помните, когда Курт Ван в начале «Городов и годов», в начале войны кричит Андрею Старцову: «Всё, Андрей, никакого мира больше между нами! Я — немец, ты — русский. Я тебя ненавижу! Искусству нужна свежая кровь!» Эта тяга к варварству, к свежей крови — она и есть фашизм. Почему? Потому что фашизм — это как раз (я уже много раз говорил) наслаждение падением, это радость от расчеловечивания, расчеловечивание с полным осознанием того, что происходит. Противопоставление культуры и цивилизации именно этой природы: когда деревня противопоставляется городу, потому что в деревне — корневые основы бытия, а в городе — комфорт и горячая вода; потому что воспитанный и хорошо учащийся мальчик противопоставляется мальчику грубому и наглому, в нём больше корня. Любая апология дикости — это фашизм.
Мы вернёмся через три минуты.
НОВОСТИ
― Продолжаем разговор. Мне очень приятно, что вопросы прибывают.
«Спасибо за лекцию про Ахматову». Спасибо и вам.
«Вопрос по поводу „Хорошо“, — имеется в виду моя колонка в „Русском пионере“. — Вы действительно ощущаете „это“ — насчёт мытья полов перед цунами? — да, чувствую. — Судя по интонации, „это“ что-то большее, чем даже 1917-й, и речь не только о России».
Да, конечно. Видите ли, я же говорил в лекции про «Поэму без героя», что в этом-то и главная трагедия истории: заслуживают расплату отдельные личности, а расплачиваются толпы, расплачиваются массы за забвение некоторых простейших нравственных норм. Тяжелее всех расплачивается тот, кто больше всего отошёл от этих нравственных норм.
Германия, на мой взгляд (я уже говорил об этом), расплатилась самым катастрофическим образом, потому что подавляющее большинство людей верило и подавляющее большинство людей оказалось просто… Ну, они не выдержали экзамена на звание Человек. Вот так это получается. А что вы думаете, Господь с этого экзамена отправляет домой, и «приходи в следующий раз, голубчик», и по головке ещё гладит? Нет. Это довольно серьёзный экзамен, довольно суровый. Тут целая нация может не выдержать экзамена, не сдать его. Сейчас весь мир очень далеко, на мой взгляд, отошёл от некоторых базовых заповедей, поэтому, как это ни ужасно, напомнить о них может некоторая встряска. Кто больше всего забыл, тому больнее всего и напомнят.
«Я работаю воспитателем в кадетском корпусе, у меня взвод мальчишек десятого класса. У нас в распорядке дня предусмотрено 45 минут чтения художественной литературы. Подскажите, пожалуйста, что бы вы посоветовали почитать?»
За эти 45 минут можно прочесть один рассказ. Это должны быть хорошие, смешные, сильные рассказы. Подумайте какие, подберите сами. Какой-нибудь чеховский, пострашнее — типа «Спать хочется». Какой-нибудь американский, поэффектнее — типа «Хорошего человека найти нелегко». Вот такие вещи. Дать кадетам почитать Фланнери О’Коннор — это круто, конечно!
Про деизм вопрос. Не понимаю, о чём идёт речь. То есть недостаточно знаю тему.
«В своих передачах по разным поводам вы упоминали почти всех известных фантастов, но ни словом не обмолвились о Клиффорде Саймаке». Да, верное наблюдение. Я из Саймака почти ничего не читал, так сложилась моя жизнь. Почитаю — вам расскажу.
«Как вы относитесь к книгам так трагически ушедшей от нас только что Маргариты Хемлин?» Хороший писатель, мне кажется. Мне всё-таки они несколько… Ну как вам сказать? Это очень чуждый мне опыт, очень чуждая мне среда. Но, как написано, я могу оценить: это хорошо.
«Вопрос о влиянии того, о чём пишет автор, на него самого и его судьбу. Понятно, что автор влияет на героя. А существует ли обратная связь?»
Стивен Кинг об этом очень много писал, когда вдруг появляется герой и начинает сводить счёты с автором. Конечно, есть эта связь. Конечно, она есть. Могу вам порекомендовать свою повесть «Икс», которая по мере сил ответит на этот вопрос. Если вы писатель и если вас волнует эта проблема, могу сказать одно: старайтесь всё худшее, что вы думаете, выбрасывать в книгу, все свои худшие мысли — и тогда они пощадят вас в реальности. Не надо бояться, что написанное страшное как-то повлияет на вашу судьбу. Наоборот — вы из себя это выкинете.