ое, самоироничное. И побеждает оно с помощью простых человеческих техник: с помощью говорящего музыкального инструмента, с помощью говорящего кота. Понимаете, нельзя победить тоталитаризм железом и камнем. Его можно победить хрупкой, кричащей, жалобной человечностью. Вот она побеждает. Человек побеждает. Всё остальное бессмысленно.
И ещё я хочу сказать одну важную штуку. Конечно, Шварц не был бы знаменитым писателем и писателем бессмертным, если бы он не был просто гениальным драматургом, если бы он не знал гениально законов драматургии. Лучшая сцена, когда-либо написанная Шварцем… Я не говорю о последней сцене — объяснение принцессы с принцем: «Я покажу тебе комнату, в которой я столько плакала. Я покажу тебе три полки моих книг о медведях!» Это невероятно! Я не могу это пересказывать.
Но, конечно, самая мучительная сцена — это когда смертельно раненый, как ему кажется, Ланцелот (его выходили, но мы-то этого не знаем) произносит свой последний монолог, и среди этого последнего монолога о любви постоянно всплывает ремарка «музыкальный инструмент отвечает». Вот этот рефрен музыкального инструмента, который бессловесно отвечает умирающему, — это потрясающий диалог, конечно! Немножко похожий на пьесу Шнитке, где идёт загробный диалог альта на сцене и скрипки за сценой, если я не путаю. Ну, по-моему, у Шнитке есть такая пьеса музыкальная. У Шварца это гениально решено! Понимаете, бессловесная музыка, которая вторгается в этот диалог — тонкий ритм, рефрены, повторы мелодические, — это показывает, что он действительно великий писатель.
Кстати, у Шварца есть просто очень смешные и прелестные пьесы (например, как «Голый король»), но самые пронзительные, добрые, беззащитные и человеческие его тексты, эта живая человеческая интонация, противопоставленная ледяной лавине, — это работает безупречно. И именно поэтому Шварц с его кажущейся наивностью, с его кажущейся простотой — это главный писатель XX века, главный писатель этого времени, потому что, кроме человечности, ничего нет. Это то единственное, что можно противопоставить смерти. И поэтому Шварц оказался вечен.
А мы с вами услышимся через неделю.
06 ноября 2015 года(Людмила Петрушевская)
― Здравствуйте, братцы! Доброй ночи! Дмитрий Быков с вами в программе «Один». Как всегда, первый час посвящён форуму, а второй — письмам, которых в этот раз очень много, спасибо. На форуме, впрочем, тоже довольно густо.
Что касается лекции. Я должен признаться, что своим волюнтаристским решением я выбрал Петрушевскую. Решение не совсем моё. Меня об этом попросили участники моего сообщества ru-bykov.livejournal.com. Я не участвую в нём никак, только иногда комментирую. Вообще-то, моя бы воля, конечно, я бы не вывешивал все мои публикации, чтобы не было видно, какое у меня количество повторов. А оно неизбежно, потому что я же не могу меняться. Моё мнение по разным вопросам — более или менее константа. Но я очень люблю это сообщество, его ведущего Лёшу Евсеева в частности, я ему за многое благодарен. Привет вам, Лёша! И поэтому — раз он попросил, то я отказать не могу.
Очень много заявок пришло почему-то вдруг на поэтов. Больше всего, видимо, по следам лекции про выбитое поколение тридцатых годов, про Павла Васильева, — восемь заявок. Я с удовольствием о Васильеве, хотя и с болью большой, расскажу в следующий раз. Это выдающийся поэт. Думаю, что, и великим его назвав, я не ошибусь.
Очень много что-то заявок на Лимонова. Братцы, я не буду читать лекцию про Лимонова, я уже это сказал. Я могу говорить о нём одно хорошее, а его это травмирует. Зачем нам травмировать прекрасного человека?
Если несколько раз подряд я не отвечаю на вопросы и не комментирую людей, которых вы просите прокомментировать, то это потому, что мне эти люди неинтересны, или они больны, и мне не хочется им добавлять страданий, или они мне неприятны по каким-то причинам. Говорить об этом я не хочу, чтобы не добавлять в ночной эфир (и так достаточно динамичный) некоторую толику лишнего напряжения. А просто вы можете понять: если я об авторе не говорю, значит этот автор либо мне противен, либо болен.
«Вы как-то сказали, цитируя кого-то, что Ницше надо успеть прочитать в детстве. Не является ли эта формула капитуляцией перед плотными по мысли текстами?»
Нет, во-первых, это был Роберт Шекли, большой шутник. Мы с Иркой его интервьюировали (просто потому, что Лукьянова лучше меня говорит по-английски), это хороший был разговор, Шекли был очень доброжелателен. И я думаю, что он сострил всё-таки отчасти. Он прочёл «Так говорил Заратустра» в тринадцать или четырнадцать лет, «Also sprach Zarathustra». И он сказал, что после четырнадцати читать Ницше бессмысленно, потому что становится смешно, высокопарно, напыщенно.
Илья Кормильцев, наоборот, полагал, что Ницше — конечно, это для взрослого чтения, и вся его напыщенность происходит от переводов, потому что в оригинале Ницше чрезвычайно изящен и лапидарен. Я вообще полагаю, что Ницше — это писатель для подростков, потому что он мотивирует к поиску, мотивирует к высокой самооценке, а это подростку необходимо. А потом, в позднейшие годы, не знаю, «Заратустру» — наверное, нет, а «Рождение трагедии из духа музыки» можно читать, по-моему, и в зрелости.
«Почему плеяда замечательных советских актёров в постсоветское время не превзошла свою советскую славу?»
Видите ли, в чём дело? Как я понимаю эту ситуацию? Советское время было масштабным и сложным. Для того чтобы получить удивительно сложную, противоречивую и многослойную культурную ситуацию семидесятых, надо было прожить кошмар тридцатых, сороковых, отчасти шестидесятых. И в результате получился тогда «дряхлый лев» — стареющая империя, у которой когти уже притупились несколько и зубы расшатались. Поэтому в ней сохранялась ещё, безусловно, и диктатура, хотя и уже вялая, и при этом процвели искусства. Вот была такая оранжерея, и я об этом много раз говорил.
После всё страшно упростилось. Вы задайте себе вопрос: вы можете себе представить Юрия Трифонова в девяностые годы? А можете вы представить себе в девяностые годы, например… Ну, Стругацкие продолжали работать (Борис Натанович, во всяком случае) на своём обычном уровне. Но попробуйте представить в девяностые годы Тарковского. Вот что бы снимал в девяностые годы Тарковский? А что писал бы Шукшин? Эти люди как-то чувствовали, что они просто задохнутся, что их разорвёт эта среда, поэтому они все как-то угробили себя — кто алкоголем, кто работой, кто самосожжением прямым, как Высоцкий, который жёг свечу с двух концов, безусловно. Они себя угробили благополучно к середине восьмидесятых годов. Уже из этого поколения никого не осталось.
Кстати, у меня 29 октября, по-моему, запланирована в Центре Окуджавы лекция по роману Окуджавы «Упразднённый театр», я выбрал сам эту тему. Даже не столько «Упразднённый театр», сколько «Свидание с Бонапартом» в основном. Вот вы сравните. 1983 год — «Свидание с Бонапартом» — сложнейшая книга, в которой столько зашифровано, столько не договорено! А «Упразднённый театр» — это 1994 год, и такая она простая. Понимаете, Окуджава, поскольку он всегда транслировал время и от него очень сильно зависел, стал главным выразителем этого упрощения.
Страшно упростилась русская культура в девяностые годы. Возьмите фильм «Мама» — хороший по нынешним меркам фильм, как мне кажется, Дениса Евстигнеева. Но самое сложное, что там есть, — это Нона Мордюкова. Сложные люди исчезли в девяностые годы, потому что время не предполагало сложности. Упрощения всегда происходят. Прочитайте статью Левидова (кажется, 1920 года) и довольно странный ответ Вячеслава Полонского на неё. Ну а как было отвечать, с другой стороны? Прочитайте эту полемику. Левидов говорит: «Пришла эпоха великого упрощения, надо её приветствовать». Полонский говорит: «Нет, не надо её приветствовать, конечно». Ну а что тут сделаешь, с другой стороны? Приветствуй, не приветствуй — а она пришла. Упразднение орфографии в известном смысле.
«Ваше мнение о таланте Хабенского и Безрукова?»
Хабенский — по-моему, грандиозный актёр. Несколько его ролей (очень разных, кстати) я считаю просто шедеврами. И не только географа. Я считаю, что он поразительно отработал в «Дневном Дозоре». Посмотрите, где они, по-моему, с Тюниной, если я ничего не путаю, изображают друг друга — ну это просто шик! Нет, он блестящий актёр, разговора нет. Моё мнение о Безрукове я не буду озвучивать.
«Вы не раз уже говорили, что предпочитаете сюжетную прозу — как читать, так и писать. Почему нарратив ваших романов достаточно традиционен, почему вы не экспериментируете, хотя в своих лекциях и хвалите писателей, искавших новые формы? У меня складывается впечатление, когда вас читаю, что главное для вас придумать идею, на первом месте — содержание, а за новаторской формой вы не гонитесь. Даже в «Квартале» вы очень традиционны, если присмотреться».
Ну, «Квартал» не традиционен хотя бы уже потому, что это книга другого жанра — это проживание, а не роман. Вы должны её проживать в процессе её чтения, вы — её главный герой. Вот в этом заключается новаторство. А написана она как раз довольно понятным образом, чтобы вы могли это проживание в мой любимый период — с 15 июля по 15 октября, вот такой ранней осенью, — осуществить. (Может быть, потому, что этот период сейчас соответствует моему самоощущению.) Кстати говоря, спасибо всем, кто присылает трогательные отчёты о прохождении «Квартала», рассказывает о том, как избавился от депрессии, выгодно женился, уехал за границу и нашёл работу. Спасибо, братцы! Я знал, что это действует.
Что касается традиционного нарратива, нормативного нарратива, сказал бы я. Он не очень традиционен, конечно, — ни в «ЖД», ни в «Эвакуаторе». Просто если вы вчитаетесь, там совсем нетрадиционные способы рассказывания истории, в «Эвакуаторе» в особенности. На уровне языка — да, наверное, это довольно традиционно. Я грешным делом не стремлюсь радикально реформировать язык. Мне просто хочется писать так, как для меня естественно. Вот крутить каким-то образом композицию — это да. Какие-то сюжетные техники менять — ради бога. А в смысле языка…