Понимаете, я очень люблю «Поминки по Финнегану» (то есть то в них, что я могу понять и прочесть), и влияние их огромно, и «Улисса» я очень люблю, но всё-таки в «Улиссе» я больше всего люблю главы, которые читаются без усилия, а не «Сирены», скажем. Хотя это и гениально сделано, но это для меня скорее экзотические крайности, такие маргинальные. Вот Андрея Белого, скажем, я очень люблю, причём «Москву» люблю больше «Петербурга» (по-моему, она логичнее и понятнее), но я вижу у него всегда точки перехода в патологию, и эти точки меня всегда смущают. Я стараюсь оставаться пока в мейнстриме. Может быть, когда-то я уйду в эти же маргинальные крайности. Это вообще с поэтами бывает.
«Какова роль Араты Горбатого в «Трудно быть богом»? Причастен ли он, на ваш взгляд, к убийству Киры? — нет, ну это уж очень глубокая конспирология. — Не страшнее ли такие «профессиональные революционеры», чем «профессиональный интриган» дон Рэба?»
Нет, не страшнее, и могу объяснить почему. Дон Рэба хочет зла, а Арата хочет добра. Можно сказать, что результаты одинаковые, но результаты, знаете, всегда одинаковые. А всё-таки для меня большу́ю роль играет то, на чьей стороне, на какой стороне находится человек — находится ли он на стороне ада или на стороне рая.
«Что становится со страной после Арканарской резни? Благодаря Стругацким мы знаем, что серых сменяют чёрные. А кто сменяет черных?»
Это очень хороший вопрос. Видите ли, в фильме Германа… Как раз сейчас мне Любовь Аркус заказала для «Сеанса» довольно пространную статью об этом фильме, и мне, наверное, придётся её писать, потому что этот фильм вообще один из моих любимейших. Я его смотрел раз восемь, наверное. Он меня абсолютно завораживает, в отличие, скажем, от »[Моего друга Ивана] Лапшина». Действительно великая картина. Она очень совпадает как-то с моими эмоциями.
И вот как раз эта картина нам показывает, кто приходит после чёрных. Чёрные знаменуют собой некий предел, после которых есть только один шанс спасти страну, спасти людей — пасть жертвой у них на глазах. Понимаете, без жертвы Христа ничего бы не было. Христос тоже пришёл туда, где уже были сначала серые, а потом уже Рим, потом чёрные. При всей прелести и при всём обаянии Понтия Пилата нельзя не признать, что Понтий Пилат — это всё-таки чёрный применительно к Иерусалиму. Не потому, что он махровый революционер, а потому, что он — абсолютная власть. Слово «реакционер» здесь вообще не очень уместно. Он — просто абсолютная власть. «Нет и не было власти, лучшей императора Тиберия». И вот тут в какой-то момент кто-то должен пожертвовать собой. Это и делает, собственно говоря (чего нет у Стругацких), Румата у Германа. И в этом я вижу больший смысл, более высокий.
Там, кстати, гениальная финальная реплика. Помните, когда уезжает на лошадях страшно переменившийся Ярмольник, страшно переменившийся Румата, с небольшой толпой апостолов-единомышленников, играют на саксофоне, и караван, по-моему, играет. И девочка с отцом идёт и спрашивает: «Тебе такая музыка нравится?» Тот так мычит: «Не знаю… » Она говорит: «А у меня от неё живот болит». Это, по-моему, идеальный финал такой картины (от которой тоже у многих болит живот).
После чёрных приходит Христос, после чёрных приходит Бог. Трудно быть Богом, но выхода не остаётся. Помните: «Бога действительно нет, пока кто-то из нас не сознается».
«Ваше мнение о романе Эдуарда Дворкина «Ремонтантность лобелии»?» Ребята, ну чего вы только не читали! Я этого, к сожалению, не читал.
«У вас всегда была такая развитая речь?» Нет, что вы? Лет до пяти — совсем нет.
«Лимонов — это постепенное развитие или деградация? Что бы сказал Эдичка семидесятых, взглянув на себя через 40 лет? Наверное, застрелился бы».
Нет, что вы? Почему застрелился? Он последовательный человек и проводит над собой последовательную операцию по расчеловечиванию. Результат этой операции ему мог не понравиться, но он и не должен нравиться. Скажите, а кто из нас, взглянув на себя через 40 лет, не застрелился бы? По-моему, очень мало таких людей. Ну, есть, конечно, люди, которые уж так собой довольны, что они, в любом виде взглянув на себя, приходят в восторг, но таких людей я встречал очень мало.
«Раньше военнослужащие слушали «Полевую почту Юности». Какие у вас остались воспоминания о радио «Юность»?»
Ребята, у меня вообще остались очень тёплые воспоминания о Детской редакции радиовещания. Детские и юношеские программы делались очень классно. И я вам могу сказать почему. Там очень широко привлекали школьников и студентов, им давали в руки работу. Я вот сейчас ношусь с идеей сделать студенческий журнал, журнал руками студентов. И я думаю, что у меня всё получится. Там и денег-то больших не надо. Студенты — едва ли не единственные люди в России, которые готовы работать за интерес. У них ещё сильное тщеславие, желание себя попробовать и так далее.
Я считаю, что молодому человеку надо давать работу, потому что один из важных критериев совести, важная причина, raison d’être наличия совести — это профессия. Профессия — основа дисциплины и ответственности. Поэтому я за то, чтобы Молодёжная редакция была как угодно, но возрождена. Мне скажут: «Да она немедленно начнёт служить новой пионерской организации, которую Путин распорядился создать». Ну, может быть, начнёт. А я в это не верю, честно говоря.
Понимаете, ведь формально говоря, мы же все жили при коммунистическом режиме, и все «Ровесники», вся эта «Пионерская зорька», вся эта «Юность» и её «Полевая почта» делались формально под советскими лозунгами, но эти программы не были советскими. Они не были и антисоветскими тоже, но и идейными, идеократическими они не были. В них люди рассказывали о себе и себе подобных, они боролись с проблемами подросткового возраста, они помогали справляться с кризисами, с травлей и с трагедиями в армии. Это было, и это было не так уж дурно. Я знаю, что найдётся обязательно огромное количество людей, которые будут говорить, что я отмазываю «совок». Ну, если этим людям надо из-за чего-нибудь меня ненавидеть, то значит я гожусь хотя бы для того, чтобы служить им такой посильной терапией: они меня ненавидят — и им легче.
Но объективная правда заключается в том, что Детская и Юношеская редакции радиовещания (и телевидения, кстати говоря) готовили ведь кадры для этой самой перестройки. Вот сейчас мы понимаем все прекрасно… Кстати, замечательная статья Александра Эткинда только что вышла, её можно найти на gefter.ru. Саша, если вы меня слышите, привет вам большой! И довольно дельные мысли о необходимости перестройки высказывал Войнович, которого тоже я очень люблю. Ну, будет она, конечно, и будет по совершенно объективным причинам. А вот кадры для неё откуда возьмутся? Тогда они брались из Международной редакции, откуда пришли Захаров, Листьев, Любимов, по-моему, если я не путаю ничего. Тогда они брались из Детской редакции, из «Ровесников», откуда вышли, в частности, и Альбац, и Кожухов, и Бархатов, и ещё многие прекрасные люди. То есть я не очень представляю себе ту «кузницу кадров», которая сегодня возьмёт на себя разгребание этих авгиевых конюшен, которые — что ни день, то зловоние.
Меня тут, кстати, очень многие спрашивают (в основном в письмах, но есть и на форуме вопросы), что я думаю по поводу версии о теракте в Airbus над Синайским полуостров. Это довольно важное для меня размышление, и я сейчас попробую это сформулировать. Мне не принципиально — теракт это или нет. Потому что люди погибли всё равно, а причина для меня не так принципиальна. То есть для меня факт их гибели важнее, трагичнее, чем причина. Но одно могу сказать точно.
Я хорошо помню осень 1999 года, когда случились московские и буйнакские теракты, и погибло очень много людей, и очень страшно погибло. Я тогда ходил дозором ночами, как почти все в московских спальных районах, караулил, чтобы нам в подвал что-то не завезли. Это было совершенно бессмысленно, но это была наша форма ответа на вызов. Тогда все понимали, что это теракт. И нации был брошен вызов. Ну, не буду употреблять так страшно скомпрометированное слово «нация». Стране был брошен вызов. И страна на это ответила — она сплотилась. Она не стала тогда говорить: «Вот если бы Путин не начал войну, то эти люди были бы живы». Все понимали, что разговоры о том, чтобы «оставить Чечню в покое», как тогда многие говорили, — это уже не выход на тот момент. Война уже в Москву тогда пришла.
А вот сегодня я вижу, что очень многие делают всё возможное, чтобы только версия о теракте не появилась, не была широко распространена. Почему? Потому что тут же начнут говорить: «Вот вы полезли в Сирию — и вот вам за это прилетело».
Я вот думаю — что же случилось со страной за эти 16 лет, что в страшные девяностые, в ельцинское время патриотизм отзывался и возникал немедленно, а сегодня так боятся сказать, что это теракт, чтобы патриотизированная, настолько невротизированная страна тут же не загалдела: «А вот это вам за Сирию!»?
Неужели мы в 1999 году были большими патриотами, чем сейчас? Да, конечно. Потому что тогда была и ответственность, была и мобилизованность, и каждый понимал, что никто не придёт и не спасёт, а надо барахтаться самим. А сегодня быть патриотом — это значит орать про «пятую колонну», приставать к тем, кто тебе не понравился на улице, шагать на платных, простите, демонстрациях за 300 рублей и рюмку коньяку с долькой лимона, о чём рассказывает широко растиражированный сайт. То есть патриот сегодня — это трусливый крикун. В своё время, в двадцатые годы, был такой замечательный публицист Чужак… «Героическая сервильность» — вот есть такой термин. «Бузотёры с разрешения всех святых».
Сегодняшний патриот, тот, кто позиционирует себя в качестве патриота, — это наглый трус. Он буянит, потому что ему можно. А вот тогда, надо сказать, были патриоты подлинные. И меня это очень настораживает, потому что тогда, в 1999 году, эти теракты вызвали всеобщее единство, сплочение. Можно спорить о том, к чему привело это единство и это сплочение, можно спорить о причинах этих терактов. Я и тогда не верил, и сейчас не верю, что ФСБ взрывало Россию. Я считаю, что это действительно были теракты. Нас таких мало, но я продолжаю в это верить.