ия, даже мужской любви. Там такая кровь, такой надрыв — и об её романе с Шукшиным во время съёмок «Живёт такой парень» (она там играет молодую журналистку, если вы помните), и вообще об её изменах, об её пьянстве. Ну, она там выходит и порочной, и неотразимой, и при этом святой. Понимаете, образ святости там есть.
Он там пишет: «Я знаю, что если бы ты летела в самолёте, и объявили бы, что он падает и все бросились бы в хвост, потому что это самое безопасное место, ты сидела бы, не трогаясь с места, и ела бы яблока». Да, она была такая, она сидела бы и ела яблоко. Лучшее, что написано о Белле Ахмадулиной, — вот эти страшные дневники Нагибина. Я вам очень их рекомендую. Вообще я думаю, что слишком умиляться женщиной не стоит. Как говорил Андрей Синявский, «смотреть на женщину с постоянным благоговением может только маньяк». Так и слышу его дробное хихиканье.
«Человек — это звучит грустно?» Нет, я склонен думать, что это звучит гордо.
«Какие вы знаете книги, в которых не обозначено время действия? Насколько это оправдано, как в «Очарованном принце» Леонова?»
Таких книг очень много на самом деле. Из последних — «Письмовник» Шишкина, где действие не обозначено вообще, но можно догадаться, что оно происходит с интервалом в сто лет. Письма одного написаны к другой, и они входят друг в друга, как в паззле, но они совершенно разных эпох, и эпохи рифмуются. Вообще у Шишкина никогда точно не обозначено время. Время действия, естественно, не обозначено в замечательном романе Радзинского «Агафонкин и время» (я имею в виду Радзинского-младшего, Олега), потому что там время меняется, и всегда очень трудно угадать. Мне кажется, что «Агафонкин и время» — это выдающееся произведение, хотя чёрт ногу сломит в его хитросплетениях. И много есть других, я потом вспомню. Ну а у Грина когда всё происходит? Я не думаю, что надо ко времени слишком привязывать книгу. Лучше всего, если она существует вне времени. Когда всё происходит в «Уленшпигеле»? Хотя там всё очень политически тесно привязано к Нидерландской революции, принцу Оранскому, всё равно мы прекрасно понимаем, что помимо XVII века это могло происходить когда угодно, в любом Средневековье.
«Как вам книга Михаила Зыгаря «Вся кремлёвская рать»? Если не знакомы или не понравилась, скажите, пожалуйста, какие книги о современной России стоит прочесть, чтобы лучше понять то, что происходит со страной? И что вы думаете о Марине Ахмедовой?»
Марина Ахмедова — хороший журналист. И её проза — это проза хорошего журналиста. Я думаю, что если бы Ольга Алленова захотела писать прозу, это тоже была бы хорошая проза. Вот проза Латыниной — это всё-таки проза писателя. Ахмедова очень хорошо знает материал по большей части, но там нет той многозначности, которая возникает в большой литературе (и которая, кстати, есть у Латыниной). Представляю, как сразу порвало многих её профессиональных ненавистников.
Что касается книги Зыгаря. Я же работаю на «Дожде», я там веду программу, и мне, наверное, будет не очень корпоративно высказываться о Зыгаре. Ни хвалить его, ни ругать его я не могу. Об этой книге я могу сказать только одно. Мне представляется, что в этой книге странным образом сочетается разоблачение с любованием. Если бы такая книга появилась лет пятьсот спустя, я бы это любование понял. Хотя, с другой стороны, наверное, Кремль сейчас уже такое законченное эстетически явление, такое яйцо, что можно уже как-то им полюбоваться. Не знаю. Мне как-то в этой книге не хватило, может быть, авторского темперамента. Но она интересная. Это зависть, всё зависть.
«Монтан, Брель или Азнавур?»
Ребята, вы хотите от меня невозможного. Во-первых, это три совершенно разных автора. Монтан никогда не был поэтом, он гениальный исполнитель. У нас дома культ Монтана. Я помню, как мать мне пела «C’est à l’aube» («На рассвете, на рассвете…»), это наша с ней любимая песня. Сейчас как раз с французами, приехавшими на конференцию в Бостон, я шёл и, плохо помня французский, ночью в ночном университете, в Babson, распевал это «C’est à l’aube» чуть ли не со слезами. А о Бреле и Азнавуре я сейчас подробнее поговорю.
РЕКЛАМА
― Продолжаем разговор.
Что касается Бреля, то для меня Брель прежде всего великий поэт. И «В амстердамском порту» великая песня, и «Вальс на тысячу счетов». Господи, да всё практически. Только «Ne me quitte pas» я не люблю, потому что слишком её любят моветонные девушки, им всем очень хочется, чтобы она была им посвящена. Но я помню, как её пела Ирина Мирошниченко, и тогда она воспринималась как обращённая к мужчине. Не знаю, я очень люблю Бреля. Кстати говоря, вот те пять песен, которые он забраковал и которые вышли сравнительно недавно уже в чужой оркестровке, они мне тоже показались прелестными.
Азнавур — замечательный автор, героический. Ему 92 года, а он продолжает петь. Я был, кстати, однажды в Швейцарии на концерте его и помню ощущение невероятной духоподъёмности. Но для меня лучше всех Монтан, потому что я вырос на Монтане. Мы с матерью и сейчас его нередко поём при случае.
«Видел вас на фотографиях последних лекций о Гайдаре. Откуда такие моднейшие шинелька и сапоги?» Они не моднейшие. Шинель куплена в запасниках одного магазина, она поразила меня своим тёмно-синим, небесным, космическим цветом и этими серебряными пуговицами. Я купил её, потому что она тёплая, удобная. В армии я не очень любил военную форму, а после армии я стал её очень любить, потому что её ношение стало непринудительно, ненасильственно. А военная форма ведь вообще очень удобно скроена, она хороша для любых активных действий, сносу ей нет. Это то, что Борис Стругацкий называл «инфантильным советским милитаризмом».
И потом, мне очень нравятся, как вы можете по мне сейчас судить, всякие камуфляжные расцветки — и не потому, что они позволяют мне раствориться в пространстве, как бы исчезнуть толстой фигуре (я её совершенно не стыжусь, наоборот, я хотел бы её подчёркивать, это для меня какой-то знак масштаба), но просто потому, что это красиво, все эти ветки. Сапоги мне тоже очень понравились. Вообще я всегда мечтал о таких сапогах — очень высоких, красивых.
А надел я их на лекцию о Гайдаре, просто чтобы немножко театрализовать этот процесс, потому что Гайдар и есть бард этого «инфантильного советского милитаризма», когда ребёнок, ещё сидя на горшке, уже рисует: лётчики, пилоты, бомбы, пулемёты… Я помню, как мне в детстве всё это нравилось, как нравились медали деда, пришедшие с войны, его планшет. Очень многие помнят эти пропахшие дымом планшеты. Это то, о чём есть у Слепаковой в стихах, вот этот копчёный запах. Мне многое очень нравились. Я до сих пор горжусь, что у нас дома есть Дед Мороз 1946 года, и шубка ему пошита из дедовской шинели. Я это говорю не для того, чтобы понравиться ура-патриотам и, так сказать, спасти свою дешёвую жизнь. Этим ура-патриотам надо нравиться мне (и шансов у них нет, честно говоря). Для того чтобы как-то театрализовать процесс, я надел эту шинель синюю, такую звёздную. Интересно, что надеть на лекцию о Маршаке. Можно прийти в коротких штанишках. Хотя я говорить собираюсь в основном о лирике — малоизвестной, но, по-моему, блистательной.
«Как вы относитесь к творчеству Донны Тартт?»
Я говорил уже о том, что я не могу оценить почему-то всей прелести её творчества, хотя я признаю, что она очень талантливый человек. Но почему-то она кажется мне менее насущной, менее глубокой и более литературной, скажем, чем Фаулз, которому она недвусмысленно подражает.
«По каким книгам посоветуете читать на английском?» По Брэдбери.
«В последнее время растёт популярность Генона и Эволы, всё чаще встречаю в Рунете их упоминания. Не замечали ли вы такой тенденции?»
Ну, голубчик мой, эту тенденцию я замечаю, собственно, с 90-х годов, и ничего абсолютно в этом нет ни хорошего, ни интересного. Помню, как Людмила Сараскина сказала, что мы ещё в 70-е успели всё это в бледных ксероксах перечитать и к этой напыщенности всей моветонной охладеть. Тут же и всякие труды по магии, по инициации, определённая мода на Мирчу Элиаде (хотя он-то, в отличие от Генона, был, на мой взгляд, серьёзным мыслителем). Достаточно почитать Дугина, чтобы составить себе полное представление. Генон и Эвола, вот этот весь культ солнечного мужского волевого начала, противоположного женскому, лунному и изменчивому, часто еврейскому, — это всё, конечно, восходит к Отто Вейнингеру, как вы понимаете. Это всё подробно разоблачено, по-моему, в книге Александра Меня «Магизм и единобожие». Вот философия магизма очень живуча.
И потом, мне не очень приятен, не очень понятен этот культ архаики, культ традиции — одна из черт ур-фашизма (по Умберто Эко). Генон и Эвола действуют очень хорошо на прыщавые молодые умы, которые одержимы культом собственного величия. Мне кажется, что это совершенно неинтересно. Но есть люди, которые находят в этом какой-то экстаз падения. Отсюда же и мода на фашизм всякого рода.
Про Луцика и Саморядова давайте в следующий раз поговорим.
«Ваше отношение к акции Петра Павленского?»
Я солидарен со многими людьми, которые высказывались об этой акции и которые находят в ней высокий художественный смысл. Я считаю, что Пётр Павленский — это фигура того же класса, что и Максим Громов, один из моих любимых нацболов, наиболее мною чтимых, который когда-то просто зашил себе тоже рот. Это, знаете ли, не так просто, это требует определённого мужества.
Мне кажется, что очень дурно, как делает сейчас Лимонов — писать: «Вы думаете, что вы готовы к тюрьме? Да вы не готовы к тюрьме! И нельзя быть готовым к тюрьме! С вами в тюрьме такое могут сделать, что вы смерть предпочтёте тюрьме». Все эти разговоры об ужасах тюрьмы… Многие нацболы ведь шли на это. И такой полный поворот кругом мне кажется довольно странным. Не надо пугать Павленского тюрьмой. Мне кажется, это мужественный человек. Я солидарен с Кантором, который пишет, что он поджёг не конкретную дверь, а «врата Ада». Он говорит, что с этим родился