, «Ночной базар» он называется, «Базар ночных вещей». Там есть несколько вещей исключительного качества! Особенно я вам рекомендую, конечно, рассказ «Morality».
И последний отсюда вопрос: «Когда ждать продолжения повести «Списанные»?»
Думаю, что лет через пять. Она написана давно — «Убийцы», вторая часть «Списанных». Часть материла оттуда попала в «Сигналы». Да не хочу я её печатать, просто не хочу. Это история одного довольно… Ну, это история о «деле Иванниковой». Я совершенно не хочу это печатать. Знаете, иногда важно написать книгу, избавиться от проблемы — и пусть она лежит. Как говорил Виктор Петрович Астафьев, не желая печатать вторую часть «Проклятых и убитых» (он всё-таки её напечатал): «Да пусть она лежит, каши не просит». Ну, лежит — и нормально.
«Ведёте ли вы личные дневники?» Нет, мне это совсем не нужно.
«Микромир эстонского фильма «Класс» — это мир России–2015?» — начинаю задавать вопросы из почты.
Нет, конечно. Но сходство есть определённое, потому что во всех замкнутых вертикальных и пирамидальных сообществах это есть. Уже есть ниши шутов, есть ниши пассивных наблюдателей, есть радость от наблюдения за конфликтом. Понимаете, в любом конфликте самые отвратительные даже не те, кто травят, а те, кто наблюдают, запасшись попкорном, те, кто, по выражению Гребенщикова, «сбегаются смотреть на пожар». Вот этих я ненавижу больше всего. В «Классе» такие есть. В современной России таких тоже много. Но с радостью замечаю, что в современной России есть уже и те, кто готов переламывать это отношение. Особенно те, кому 18–20–25 лет, — они уже не наблюдатели, не злорадные свидетели, они уже не участники травли, а они уже готовы защищать травимых. Кстати, в фильме «Класс» очень точно показано, что травимым становится именно сильный, а не слабый (может быть, самый сильный).
«Стоит ли в 21 год читать «Голый завтрак» Берроуза?»
Видите ли, это не вопрос возраста, а это вопрос темперамента. Мне, например, его не хотелось читать ни в 21, ни в 30, ни в 40. Это мне совершенно неинтересно. Но кому-то нравится. Можно читать в любом возрасте.
«Стыдно ли вам за свою наготу перед людьми, когда они читают вас впервые? Есть ли у вас этот страх? Что делать, чтобы преодолеть это? И как отличить свой плохой текст от своего хорошего?»
К сожалению, нет надёжного критерия. Стругацкий Борис Натанович говорил: «Разница между профессионалом и графоманом та, что профессионалу не приятно, не нравится». Это не всегда так. Я могу всегда отличить собственный хороший текст, потому что… Пелевин иногда точно формулирует, он замечательно сказал: «Когда я перечитываю свой текст и мне кажется, что автор его не я, вот тогда хорошо». Такое бывает иногда. В процессе всегда понимаешь, хорошо или нет.
Сейчас сформулирую, пожалуй. Можно получать от творчества удовольствие, а можно — наслаждение. Это две разные вещи абсолютно. Удовольствие — гораздо более низменная вещь. Так вот, когда получаешь наслаждение, велик шанс, что пишешь бред. А когда получаешь просто грубое физиологическое удовольствие от написанного, почти всегда это будет хорошо, и будет хорошо читать. Наслаждение — это такое состояние, когда ты впадаешь в пророчества, в мистику, когда тебе кажется, что ты открыл что-то, чего никто не знает (а это знают все). А вот когда ты получаешь грубое физиологическое удовольствие от того, что пишешь, тебе смешно, тебе увлекательно самому, то тогда текст хороший.
«Можете ли вы оценить «Диагностику кармы» Лазарева? По-моему, Лазарев такой же проплаченный идеолог криминал-фашизма, как и Дугин».
Ну, это вы сказали. Я не могу этого разделить, потому что они же теперь обидчивые все очень стали. Вообще обратите внимание на то, что о чём я говорил: магизм, мистика, вообще увлечение всем нечеловеческим, всем, что снимает с человека ответственность. Да, это очень часто маркируют в фашизм. Фашизм вообще склонен к магизму, к эклектике, к архаике, к магическому понимаю, к мистике. Хотя истинный смысл термина «магизм», хочу сразу сказать, немного другой. Я просто это употребляю в своём смысле — в смысле мистики.
«Недавно закончил читать Битова «Он — это я», его первый роман. Не находите ли вы, что Кирилл Капустин — это Холден Колфилд, который подрос и переехал в Союз?»
Нет, не нахожу. Понимаете, Холден Колфилд только считает себя интеллектуалом, а у Битова все герои рефлексируют очень много. И потом, Колфилд какой-то, по-моему, более добрый, он трогательный. Но то, что вся российская литература этих времён находилась под сильным влиянием американской прозы, в частности Сэлинджера, — что же тут спорить?
«Что вы скажете про корневого идеолога евразийства и Новой России Дугина? Должен ли автор отвечать за реальную кровь как результат воплощения его идей?»
Видите ли, это вопрос скользкий (скользкий, как кровь пролитая). А Христос должен отвечать за костры инквизиции? — спросите вы. Другое дело, что человечество любую, даже самую гуманную идею способно превратить в костры. Я не думаю, что Дугин как идеолог должен отвечать за тех, кто ему поверил, но вот Дугин как конкретный пропагандист конкретной войны, пишущий об этом, отвечать, конечно, должен.
Что касается евразийства. Евразийство — это такой псевдоним. (Ну, как бы так сделать, чтобы они опять не обиделись? Да чего, собственно, их бояться-то особо?) Это такой псевдоним крайне реакционного, крайне архаического учения, в котором что-то есть. Ну, тут надо уточнять термины. А что такое «фашизм»? «Фашизм» — термин итальянский. А что такое «нацизм»? Термин немецкий. Поэтому скажем так: в этом очень много от экстатического архаического учения, которое учит человека снимать моральную ответственность с себя, наслаждаться своим падением. Да, это и есть.
Евразийство и у Льва Гумилёва, и пассионарность, кстати, тоже — это такой псевдоним дикости, псевдоним антикультурности. Это понятие, восходящее к шпенглеровскому представлению о конфликте культуры и цивилизации, о конфликте абсолютно надуманном, что вот есть цивилизация, а есть культура, и культура вернётся с варварством, с дикостью, с архаикой. Упоение дикостью очень хорошо описано у Федина в «Городах и годах». Помните, когда Курт Ван говорит Андрею Старцеву: «Хватит дружить, Андрей! Я — немец, ты — русский. Я тебя ненавижу! Я хочу тебя ненавидеть. И буду тебя ненавидеть». Это уловка дьявола, попытка на низменных эмоциях поймать экстатический восторг. Дьявол — великий обманщик. Ничего хорошего ненавистью ещё не было продиктовано.
И среди евразийцев, и среди сменовеховцев были талантливые люди (например, Святополк-Мирский), но не было людей, которые бы открыли нечто великое и вечное. И когда Блок скатился в евразийство, написав «Скифов»… Вы знаете, что целая идеология появилась из этого стихотворения. «Скифы» — плохие стихи, просто очень плохие стихи, в которых Блок предаёт себя, написавшего «На поле Куликовом». «На поле Куликовом» — это крик России против всякой татарщины, а «Скифы» — это радостное падение в татарщину, в евразийство, которое тогда ещё так не называлось.
«В литературе есть герои, с которых молодые люди могут брать примеры, чтобы заинтересовать девушек? Ведь редкая дама устоит перед Онегиным или Печориным».
Я не думаю, что Онегин и Печорин. Ну, Печорин в большей степени. Онегин — пустышка, что там говорить. А вот у Тургенева есть такие герои — например, Рудин, Инсаров в значительной степени. А люди, с которых хочется брать пример, — это обаятельные герои советской литературы, такие как Серёжа Крашенинников (он же Крош), Саша Панкратов. Вообще Рыбаков умел обаятельных героев писать. Страшно обаятельны молодые герои у упомянутого Нагибина, трифоновские герои очень обаятельные.
«Есть ли в литературе типаж женщины, который понравится большинству мужчин?»
Знаете, женщина, которая понравится большинству мужчин, как правило, интереса не представляет, потому что интересна та, которая нравится мужчине, но очень сильно, или небольшой категории мужчин, но сильно. А всем нравятся, знаете, такие гламурные кисы. Вот эта «гламурная кисость» мне глубоко противна. Я не люблю женщин, которые нравятся большинству.
Женщин, которые нравятся немногим, но сильно, — таких в литературе очень много. В замечательном рассказе Сергея Эфрона «Детство» вот этот образ… Помните, есть у него такая глава, которая называется «Волшебница», там описана Марина Цветаева молодая. Вот она очаровательная совершенно. Образ автора в дневниках и в прозе Али Эфрон. Сонечка Голлидэй. Ну, я люблю цветаевскую прозу, что вы хотите. Из других? Вот мой любимый женский тип — это каверинский тип: это Ива Иванова из «Верлиоки», это главная героиня «Открытой книги», это Таня из «Лёгких шагов», Катя из «Исполнения желания». Вот такие девочки.
Пример самой обаятельной женщины в русской литературе мне трудно как-то привести, вспомнить, может быть, потому, что я слишком переборчив. Между прочим, кстати, Лолита — какой удивительный образ, какой притягательный! Особенно, помните, когда она говорит: «Самое страшное в смерти — это то, что остаёшься совсем один». Вот Ада мне не нравится. Я согласен с определением Набокова, что это шлюшка. Не очень мне нравится Аксинья, есть другие типажи, более для меня привлекательные. Знаете, принцесса из Шварца мне очень нравится. У неё отвратительный характер, она вся в папу, но она мне нравится ужасно. «Я скакала за вами три дня, чтобы сказать, как вы мне безразличны!» — вот это я обожаю.
«Вопрос о вашем товарище, чью передачу «Колба» вы вели, когда он заболел, — Александре Уварове (Лаэртском). Почему талантливейший без сомнения поэт так сильно увлёкся криминал-фашистской, — это мой термин, — идеологией Дугина?»
А почему этим увлекался, например, Летов? А почему этим увлекался, например… Господи, как же? Вот склероз-то проклятый! Ну, вот этот великий джазовый музыкант и соавтор Гребенщикова, который умер от рака сердца. Забыл… Курёхин! Почему он этим увлекался? Потому что, понимаете, надо уметь отличать увлечения художника от увлечений политика. Художник может увлекаться разной ерундой.