. Очень многих стали переводить недавно.
И вообще американская литература очень же большая. Вот вы заходите в американский книжный магазин большой. Например, сохранились ещё кое-где в супермаркетах эти огромные четырёхэтажные книжные магазины где-нибудь в моллах загородных. Входишь — и видишь столько всего! Одного нон-фикшна там сколько полок, одних биографий! А уж художественной прозы каждый год выходит как минимум 15–20 книг, достойных перевода и дающих серьёзную фору современной русской прозе. Но кто же будет их переводить? Джесс Болл, например, тоже ещё не переведён. Это я виноват, потому что до сих пор не закончил перевод его романа «Дальше тишина». Роман-то крошечный, но всё нет времени. «Маяковский» сожрал у меня весь год.
«Ваше отношение к Николаю Агнивцеву?» Хороший поэт. Он классом пониже Саши Чёрного, но примерно в том же направлении.
Вот отличный вопрос: «Почему в начале XX века у Брюсова, Цветаевой и Мандельштама возник интерес к Державину?»
Это объяснил Тынянов в статье «Промежуток», объясняя интерес Мандельштама и Маяковского, кстати говоря, к оде, к одической традиции. А вот Ходасевича он там не назвал, за что ему так и прилетало всю жизнь от Ходасевича. Совершенно правильно пишет Тынянов (я бы от себя добавил по своей схеме — во все чётные века), что Державин — поэт разломов, а не эволюций, поэт масштабных, великих сдвигов. И наше время таково же, поэтому время обращается к одической, державинской традиции. Ну, эта традиция, скажем, у Маяковского; в таком маяковском преломлении подробно, может быть, даже чересчур подробно, но всё равно очень интересно показана в книге Вайскопфа «Во весь Логос». Если вас это интересует, то почитайте — вы найдёте там массу полезного и интересного.
Я считаю, что одическая, вообще державинская традиция XX веку близка, потому что XX век — это время «революционной ломки». Кстати, в моей теории инкарнаций Державину как-то трудно найти место, потому что Державин — всё. Он, как какая-то клетка, из которой развился в результате Большого взрыва весь современный мир. В Державине есть и Пушкин, и Некрасов, и Блок, и Жуковский, и Вознесенский. Вознесенский же сказал: «Державина тяжёлая ладья меня с чугунной лёгкостью уносит». Это прекрасно сказано! Действительно, неуклюжая чугунная лёгкость. Державин — абсолютно гениальный поэт. Попробуйте прочесть «Водопад»: «Алмазна сыплется гора // С высот четыремя скалами…» Ну, это действительно гений. А ода «Бог» — это, наверное, основа всей мировой религиозной лирики, уж русской точно. Поэтому, конечно, в эпохи великих разломов, разрывов актуализируется державинский, во многом иронический опыт (он же очень весёлый поэт на самом деле).
«Что вы взяли за точку отсчёта, когда сказали, что русской литературе 200 лет?»
Начало XIX столетия. Ну, можно взять ещё вторую половину XVIII века. Но когда вы говорите про «Слово о полку Игореве», давайте вспомним, что кроме «Слова о полку Игореве» и, может быть, «Задонщины», от древней русской литературы к нам почти ничего не дошло — во всяком ничего, что может сравниться по масштабу. Не будем же мы сравнивать «Повесть о Петре и Февронии» (произведение, безусловно, гениальное) с «Кентерберийскими рассказами», которые есть уже сами по себе результат развития очень утончённой культуры. Это не значит, что одно лучше, а другое хуже. Это значит, что просто одно в младенчестве, а другое уже прошло огромный путь. Русская литература молодая. И как всем подросткам, ей свойственны величие, наглость, отвага — в общем, много прекрасных вещей.
Вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Работаем! Продолжаем разговор. Ещё на пару вопросов я отвечу — и переходим к лекции о Павле Васильеве.
«Я посмотрел по каталогу сайты всех издательств. Оказалось, что рукописи не принимают, или только в редакции, как «АСТ». Послал в несколько издательств, шансы у любого текста маленькие. Что делать? Евгений Бережной».
Женя, вы пишете: «Как до вас достучаться?» Вы достучались, это не проблема, но я не занимаюсь устройством рукописей. Мой совет вам очень простой. Есть два варианта: либо вы, если вы уверены в том, что текст хороший, вывешиваете его на хороший, проверенный (вы можете это найти) сетевой сайт, собираете отзывы и становитесь широко обсуждаемой персоной и явлением в Сети; либо вы издаёте книгу за свой счёт. Совершенно необязательно издаться в «АСТ», чтобы привлечь к себе всеобщее внимание. Очень много авторов, которые либо состоялись в Сети (я не буду их вам перечислять, вы их знаете), либо которые издались за свой счёт и потом постепенно… Я понимаю, что не у всех есть возможность издаться за свой счёт. Ну, попробуйте прислать в «Геликон». «Геликон Плюс» — это издательство в Петербурге, основал его Житинский, и оно, как правило, хорошо и быстро реагирует на хорошие, действительно талантливые рукописи. Да и потом, нет другого варианта, кроме как так напечататься.
«Напомните тему лекцию Ошуева». «Откуда взялся Достоевский?», 27 ноября.
«В своё время вы брали интересное интервью у Андрея Зубова. Как вы относитесь к его политическим и религиозно-философским взглядам?» Как бы я ни относился к его взглядам (а я в большинстве случаев, конечно, с ним согласен), он очень смелый человек, замечательно защищающий свои взгляды; один из тех, благодаря кому независимая профессура традиции академической независимости в России сохранила.
«Как вы относитесь к драматургии Гавела, в частности к его пьесе «Протест»?» Я не люблю драматургию Гавела. Я считаю его прекрасным государственным мыслителем, очень хорошим человеком, но драматургия его мне кажется скучной. И пьеса «Уход» мне кажется скучной, хотя она лучшая у него.
«Нельзя утверждать, что смерти нет. Это может подтолкнуть к самоубийству». А утверждение, что смерть есть, тоже может подтолкнуть. Всё что угодно может подтолкнуть к самоубийству. Я как раз думаю, что то, что смерти нет — это стимул жить.
Вопрос о белорусской литературе. Отдельно рассмотрю со временем.
И наконец: «Огромная просьба остановиться подробнее на «Анне Карениной»». Я с удовольствием прочту в следующий раз (через раз, потому что будут Луцик и Саморядов), просто прочту лекцию об «Анне Карениной» как о политическом, на мой взгляд, романе.
А теперь переходим к точке сегодняшнего нашего рассмотрения — к творчеству Павла Васильева.
Павел Васильев был, безусловно, самым талантливым из поэтов 1910 года рождения, хотя у него здесь хорошая конкуренция. Это и Твардовский, с которым его можно сопоставить по эпическому размаху. Это и Бергольц, и её первый муж Борис Корнилов, с которым Васильев дружил и с которым он одновременно погиб, и у них очень много интонационных сходств. Но Васильев, конечно, изначально, гораздо масштабнее. Он эпический поэт, мастер того, что называется в русской литературе «большим полотном», — мастер повествовательной поэмы, в которой он плавает внутри жанра даже с большей свободой и с большей изобретательностью, чем Цветаева. Я не думаю, что поэтический нарратив умер, что писать поэму сегодня архаично (как думает, например, Кушнер). Вот у Кушнера есть другой жанр — книга стихов. Это тоже своего рода эпический жанр, но более дробный и пёстрый.
Я не думаю, что умение высекать искру из столкновения поэзии и прозы утрачено навеки. Это жанр Леонида Мартынова в советское время… Я не привожу Маяковского, потому что поэмы Маяковского — это просто развёрнутые лирические стихотворения, очень большие. Он фабулу, как правило, в поэме не соблюдает, его фабула не интересует. Но Леонид Мартынов, безусловно Павел Васильев, безусловно Твардовский. Умение рассказывать историю в стихах — это высокий жанр. Это примерно то, что в прозе (ведь это тоже поэмы, по сути дела) делает Гарсиа Маркес в «Осени патриарха» или в некоторых своих текстах, например, если брать кого-то… Ну, у Фолкнера есть тексты очень близкие к поэтическому повествованию.
То есть я не думаю, что поэтический нарратив умер. У меня есть ощущение, напротив, что Павел Васильев, что называется, как говорила Цветаева, «ушагал далеко вперёд и ждёт нас где-то за поворотом». Я хорошо помню, как Леонид Юзефович мне в «Литературном экспрессе» на перроне в Улан-Удэ читал «Принца Фому». И действительно «Принц Фома» — это удивительно яркая, плотная, насыщенная поэзия.
Давайте просто вспомним для примера. Очень много же на самом деле у Васильева таких текстов, которые ну просто хочется цитировать наизусть, есть определённое наслаждение от произнесения вслух этих текстов. Это касается, кстати говоря, не только его масштабных и эпических поэм, но и вполне себе лирических мелких стихотворений. Возьмём того же «Принца Фому», которого я с тех пор ещё полюбил в чтении Леонида Абрамовича:
Он появился в темных сёлах,
В тылу у армий, в невесёлых
Полях, средь хмурых мужиков.
Его никто не знал сначала,
Но под конец был с ним без мала
Косяк в полтысячи клинков.
Народ шептался, колобродил…
В опор, подушки вместо сёдел,
По кованым полам зимы,
Коней меняя, в лентах, в гике,
С зелёным знаменем на пике,
Скакало воинство Фомы.
А сам батько́ в кибитке прочной,
О бок денщик, в ногах нарочный
Скрипят в тенетах портупей.
Он в башлыке кавказском белом,
К ремню пристёгнут парабеллум,
В подкладке восемьсот рублей.
Это удивительное сочетание точности в деталях и абсолютно свободного повествовательного мастерства. Просто жидки силёнки у большинства современных авторов, чтобы написать такой плотный, лихой и литой нарратив, в котором бы точность деталей и сюжетная напряжённость сочеталась бы с абсолютной чеканкой звука. Этого у Васильева было очень много.
Я сразу хочу сказать, чтобы больше к этой ерунде просто не возвращаться: конечно, Васильева поднимают на щит (с лёгкой руки Сергея Станиславовича Куняева, который написал несколько замечательных текстов) русские националисты, которые утверждают, что вот ещё одного великого русского поэта погубили евреи — Джек Алтаузен и Михаил Светлов, которые якобы на него доносили. Во-первых, Светлов никогда и ни на кого не доносил. Во-вторых, действительно драка между Васильевым и Алтаузеном была. Алтаузен расчётливо оскорбил Наталью Кончаловскую, чтобы вызва