И написанное в ту же ночь стихотворение «Я полон нежности к мужичьему сну…» — это тоже абсолютно гениальный текст:
Рассвет по ромашкам шёл к мужичьему дому
Поглядеть в окошко, как мужику спится.
Как мужику спится? Плохо мужику спится.
Вот какая-то птица к нему садится
И начинает разговаривать по-худому.
Из этого вышел весь Юрий Кузнецов. Вообще из Васильева, как из такого зерна, развилось огромное количество поэтов самых разных направлений: и песенный, иронический и горький Шпаликов, и Юрий Кузнецов с его страшными стихами и с его ужасами, и Шкляревский с его чувством неуклюжего колючего простора. Это действительно поэт, в котором вся русская поэзия 70-х годов уже есть, как в зародыше.
При этом, конечно, чего нельзя забывать, у Васильева (это редчайший случай в русской поэзии, пожалуй, только у Твардовского это есть) лирика очень органично сочетается с повествованием. Он умеет так повествовать, чтобы это было не сухо, не протокольно, чтобы это всё-таки оставалось песней. Просто от наслаждения это читать вслух я не могу никак отделаться.
Видите ли, тут одна есть проблема. Все говорят «сила, сила» — и возникает какой-то культ силы. Нет, сила сама по себе и мастерство само по себе немного значат. Важно, конечно, вот это русское отчаяние, которое лежит на дне всех этих текстов. Эти тексты горькие, полные самоненависти и тоски, а не наглого самоутверждения. Васильев — это всё равно всегда отчаявшийся юноша, а вовсе не какой-то крушитель морд. Вот в этом, собственно говоря, его настоящая русская природа.
Я просто не могу не прочесть под занавес уже, потому что у нас времени-то мало остаётся. Надо было больше, конечно, времени на стихи, но ничего же не поделаешь.
И в июне в первые недели
По стране весёлое веселье,
И стране нет дела до трухи.
Слышишь, звон прекрасный возникает?
Это петь невеста начинает,
Пробуют гитары женихи.
А гитары под вечер речисты,
Чем не парни наши трактористы?
Мыты, бриты, кепки набекрень.
Слава счастью, слава, жизни слава.
Ты кольцо из рук моих, забава,
Вместо обручального одень.
Вот если вы не чувствуете в этих стихах подспудного отчаяния и издевательства, значит вы не чувствуете ничего. Весь Васильев — это заломленная кепка нечеловеческим страданиям. На этом нам приходится закончить. Но какое счастье, что в России в самые безнадёжные времена есть такие абсолютно великие поэты!
Услышимся через неделю.
20 ноября 2015 года(Пётр Луцик и Алексей Саморядов)
― Добрый вечер, доброй ночи, дорогие полуночники! В эфире Дмитрий Быков в программе «Один». Мы сегодня с вами, как всегда, в первой половине эфира отвечаем на вопросы.
Что касается лекции. Мне напоминают, что я задолжал лекцию о Стайроне. Очень много почему-то желающих услышать о нём. И вообще как-то этот автор возвращается в моду. Стайрона — в следующий раз, я отложу (на этот раз уже точно), потому что я поклялся, что наконец мы тоже после двух отсрочек поговорим о Луцике и Саморядове.
Пётр Луцик и Алексей Саморядов — две безоговорочно самые интересные фигуры в русской драматургии, кинодраматургии 90-х годов. И что-то мистическое есть в их уходе, потому что они, по-моему, были единственные люди, способные заново придумать Россию, заново придумать имидж страны. И как-то так вышло, что в явно гибнущей системе — в России постсоветской, которая находилась, в общем, на грани уже полного разлада и безумия, — они представлялись мне самыми здоровыми. Какая-то страшная сила, вроде описанного у Стругацких гомеостатического мироздания, их убрала. Поэтому мы поговорим про них. Тем более, смотрите, прошло пятнадцать лет со времени смерти Саморядова, без малого десять — со смерти Луцика, и так получилось, что никто их не забыл. До сих пор сияют эти два имени, и сделанное ими оказывается очень важным. Они заложили, мне кажется, какую-то основу нового мировоззрения, которое потом, так страшно исказившись, привело к феномену «Брата 2».
Пока я начинаю отвечать на вопросы. Нет, перед тем как отвечать на вопросы, я должен, братцы, сделать очень важное заявление. Я действительно всем, кому не успел ответить, отвечу обязательно, но это, простите, больше 100 писем, поэтому придётся вам потерпеть.
Было обещано, что мы начнём делать студенческий журнал. Я успел побывать в профильном министерстве, в министерстве просвещения, где эта идея одобрена — идея научного студенческого журнала. Он будет не только научным, конечно, а он будет рассказывать о переднем крае научного поиска. Теперь уже понятно, что называться он будет «Послезавтра». Я нашёл для него, по-моему, очень хорошего главного редактора. Сам я главным редактором быть не могу, я в жизни никогда не был большим начальником. Я могу возглавить там отдел культуры, если хотите (и я хочу, во всяком случае), потому что там, естественно, будут публиковаться материалы гуманитарные.
Скажу вам честно: я, прожив всё-таки 47 лет, испытываю очень большую инерцию, очень большой страх. И как только у меня реализуется какое-то очередное дело, я прекрасно понимаю схему реализации всех российских идей. Сначала всё начинают делать стремительно, гнать — и всё, естественно, получается никак. Дают денег немного — требуют результатов немедленных. А когда этих результатов нет, потому что немедленно на коленке ничего сделать нельзя, говорят: «А, ну вот, мы же вам говорили — ничего сделать невозможно». И в следующий раз на все ваши инициативы: «А, ну вы же запороли журнал. Зачем же вам в чём-то помогать?» Так делается везде и во всём. Поэтому у меня возникло понятное уже в моём возрасте и при моём опыте заранее разочарование. Я стал думать: да ну, ничего у нас не выйдет! Но, спасибо вам, я получил такое количество писем, отзывов, предложений — и я понял, насколько эта идея назрела.
Сегодня можно торговать по-настоящему только одним брендом. Вы знаете, особенно пиарщики знают, что человек приобретать любит только одно — позитивный имидж самого себя. Сегодня в основе позитивного имиджа лежит интеллект. Люди хотят слышать и читать об умном, люди хотят получить такой журнал, читатель которого мог бы называть себя необязательно снобом (привет журналу «Сноб»), а чувствовать себя конструктором будущего, чувствовать, что будущее от него зависит. Вот поэтому он и будет называться «Послезавтра». Завтра уже наступило, оно уже вокруг, мы в нём погрязли.
Мы все понимаем (я хочу конкретизировать это как-то), что конец эпохи, которую сейчас переживает Россия, в общем, недалёк. Такие эпохи всегда разрешаются в России через войну. Война укрепляет, легитимизирует и истощает режим, истощает его окончательно. После этого, по всей видимости, мы переживём период более тяжёлый и более мрачный — как послевоенный период 47–49 был мрачнее во многих отношениях периода 37–38. Ну, мне так кажется, во всяком случае. Может быть, он был не так жесток по количеству жертв политического террора, но по совершенно безвоздушной атмосфере в стране он был, конечно, невыносимым. И только после этого пришло что-то хорошее. Всегда для того, чтобы ночь перешла в рассвет, она должна пройти свой самый тёмный фазис. После серых приходят чёрные, после чёрных — хочется надеяться, светлые. Поэтому период чёрных у нас в известном смысле впереди. Поэтому — «Послезавтра», а не «Завтра».
Что я предполагаю в этом журнале? Это будет журнал в формате «Химии и жизни». У него будет, кроме того, сайт. Мне нужно, безусловно, чтобы в каждом журнале было не меньше двенадцати больших научных статей, в которых или люди сами рассказывают о своём научном поиске, или студенты их расспрашивают. Я настаиваю, что в журнале не должно быть ни одного автора старше тридцати лет (может быть, даже двадцати пяти). Это журнал для студентов и о студентах. Потом мы можем перейти в какие-то более высокие и более профессиональные сферы, но этот журнал для молодых, это их стартовая площадка. Я сам туда писать не буду.
Вот очень важная штука. Я говорил сегодня об этом, кстати, с очень неплохим молодым поэтом, ещё совершенно ребёнком по возрасту, но очень талантливым поэтом — Лизой Верещагиной. И вот что она мне сказала: «Журнал не делается без среды». Это мне напомнило старую мою мысль, что Россия плохо производит, может быть, некоторые товары, но гениально производит среды.
Так вот, нам нужна будет среда. И если среди вас есть люди (два таких письма я уже получил), которые умеют не то чтобы раскручивать сайт, а делать его user-friendly, человекоудобным, если есть люди, которые умеют создавать среду профессионально (это всегда находится на стыке социальных и психологических задач), которые могут среду этого будущего журнала создать, представить место, где мы будем собираться, где мы будем писать, то я буду счастлив. Пожалуйста, обращайтесь. Я этого не умею. Я умею создать среду в классе, умею на курсе, но в творческой среде — в журнале — это сложнее, потому что писать будут люди, в общем, раздолбайского склада, и им нужно тонкое сочетание жёсткой руки и дружелюбной атмосферы. Это первое, что мне важно.
Второе. Я получил письма из Новосибирска и Казани. Для меня это очень важно, потому что и Новосибирск, и Казань — это серьёзные русские научные центры, откуда я ожидаю важной помощи. Сам я попытаюсь, конечно, связать этих людей — и делающих журнал, и читающих его — с теми американскими университетами (с Принстоном, с Брандайсом, со Стэнфордом), которые я знаю и откуда я могу получать студенческие работы. Я настаиваю на том, чтобы этот журнал был интернациональным, потому что научный студенческий поиск всемирный.
Я только что тут пересмотрел по своим нуждам чудовищный фильм 1948 года «Суд чести». Страшно сказать, что сделал Абрам Роом, — 1-я Сталинская премия. Фильм, который повествует как раз о безродных космополитах, об учёном, который нерасчётливо поделился своими даже не идеями, а намёком на идею с американскими производителями каких-то фармацевтических средств. И суд чести над ним: «Ты предал Лобачевского! Ты предал Менделеева!» Страшная картина! Всю эту риторику можно хоть сейчас перепечатывать в «Известиях». И вот я о чём подумал: мы не можем допустит