«Почему вы назвали свою книгу о Горьком «Был ли Горький?»?» Потому что это скрытая цитата из романа «Жизнь Клима Самгина» — «А был ли мальчик?».
Вопрос про Виктора Голышева. Ну да, я считаю, что Виктор Голышев — блистательный переводчик. О чём там говорить? «Вы сказали: «Если я не читаю вопросы, значит они заданы о человеке, который мне представляется дураком или душевнобольным». К какой же категории вы относите Голышева?»
К категории людей, с которыми всё понятно, которые, безусловно, очень талантливы. Ну спросите меня… Помните, как Вера Панова писала: «Кто я такая, чтобы критиковать Вас, Апта?» — писала она Соломону Апту в своей переписке с ним. Ну как я могу критиковать Голышева или иметь какое-то мнение о нём? Голышев — классик русского перевода, лучший ныне живущий переводчик, как мне представляется. Что тут можно к этому добавить?
«Рэд Шухарт переполнен отчаянием и жаждой справедливой мести, но перед золотым шаром может только повторять слова мальчишки Арчи. Андрей Воронин, пропустив через себя все существовавшие в истории варианты, приходит к абсолютному непониманию, чего же человеку и человечеству хотеть. Может быть, мы сейчас находимся в этой нулевой точке? Ведь недаром после прохождения нулевой точки было невозможно остаться и невозможно вернуться».
Там принципиально разные ситуации. Я не буду говорить о «Пикнике [на обочине]», о котором говорил уже много раз (в меру глубины своего понимания, я думаю, эта вещь неисчерпаемая), но что касается финала «Града обреченного», то он, по-моему, совершенно очевиден: пока ты не уничтожишь себя в каком-то смысле, ты не сможешь двигаться дальше. Уничтожить себя, разумеется, не путём самоубийства, а уничтожить свои убеждения, свои взгляды — «расстрелять» себя. Пока ты поверх себя, как поверх рукописи, не напишешь что-то новое, у тебя не получится никакого величия. Собственно, реплика на эту мысль у меня содержится в романе «Икс». Может быть, вы когда-то прочтёте сцену поминок по Маяковскому и что-то для себя там поймёте.
«Какое изображение старости в кино вам ближе — натурализм («На Верхней Масловке», «Запомните меня такой», «Воротилы») или преклонение перед мудростью («Отец солдата», «Не горюй!», «Мандарины», «С тех пор, как уехал Отар» и так далее)?»
Я могу вам совершенно однозначно ответить, что для меня старость — это не время распада и деградации. Для меня старость — это время мудрости. Большинство людей, моих учителей, с которыми я общаюсь довольно тесно, которые и сейчас подходят к своим девяносто, всегда являли мне образец ясного и трезвого ума, почти полной независимости от чужого мнения, абсолютного бесстрашия, потому что бояться нечего. Понимаете, я общался довольно много с Эльдаром Рязановым, дай бог ему здоровья, особенно общался после его 85-летия. Про Мочалова я уже сказал. Много раз говорил про моего главного радийного учителя, Лилиану Сигизмундовну Комарову, которая когда-то была одной из создательниц Детской редакции радиовещания, а сейчас руководит по-прежнему всеми моим радийными проектами и идеями, и слушает меня и сейчас, и будет мне давать, я знаю, самые точные советы. На фоне этих людей, конечно, мать моя сравнительно молодая. Я её не могу записать, к сожалению (или ещё, по крайней мере), в «совет старейшин», тем более что она продолжает довольно много работать, и вообще как-то не представляется мне человеком старым. Она воспринимается мною скорее как несколько более авторитарная ровесница.
Но тем не менее я никогда не воспринимал (и в этом смысле, думаю, я согласен с Акуниным) старость как распад, я всегда воспринимал её как совершенство. Мы должны двигаться в сторону совершенства. Кстати, Мочалову, когда он начнёт в очередной раз, бывало, сетовать на то, что плохо слышит, плохо видит, всё забывает, я люблю задать какой-нибудь вопрос позаковыристее по истории искусства и вижу, как он мгновенно достаёт нужные факты из головы, сам себе удивляется и приговаривает: «Ну ничего. Пока ещё ничего». Пока у человека работает голова, ни о какой старости и ни о каком распаде говорить нельзя. Вот это для меня самое драгоценное и самое важное.
Вот очень хороший вопрос: «Нет ли у вас ощущения, что жизнь и её итог — серость? Отличающийся от массы человек подвергается травле, молодость сопротивляется серости, но вечно сопротивляться невозможно. Когда силы кончаются, серость проникает внутрь, человек начинает её считать оптимальным состоянием, отказывается от радостей прошлого, признаёт их ошибочными. И чем дольше длится жизнь, тем больше в ней серости и меньше красок. Старость приходит как время серости. И наконец смерть — это главная серость. На кладбищах нет места радости: камень, лишайник, скверные памятники из серого бетона… Кремация приводит к той же серости. В серой пряже запуталась героиня «Меланхолии» Ларса фон Триера. Сила энтропии во Вселенной выше силы созидания?» — это спрашивает меня Октавиан Трясиноболотный. Хороший псевдоним, вроде — Иегудиил Хламида.
Октавиан любимый, у меня такое состояние бывает. Ну бывает! Оно означает, что я недоспал, я переработал, что я столкнулся с каким-то… Иногда иной раз читаешь какой-нибудь отзыв на форуме — ну идиот пишет! И ты понимаешь, что это идиот, но тебе кажется тогда, что серость торжествует. Что я могу вам сказать? Самый простой случай — это, конечно, «Откупори шампанского бутылку // Иль перечти «Женитьбу Фигаро»». Причём в наше время шампанское действует гораздо лучше, чем «Женитьба Фигаро». Ну, можно много текстов перечесть в этом состоянии, которые довольно сильно взбодрят. Я вот Викторию Токареву рекомендую, в этих текстах какой-то витамин. Человек всё понимает про серость жизни, но в себе хранит радугу абсолютную — не в смысле, конечно, символа определённого меньшинства, а радугу в смысле многоцветного восприятия мира. (Пинать меньшинство не хочется, просто уточняю.)
Понимаете, есть очень много способов вызвать в себе яркое ощущение жизни. Для того чтобы его вызвать, я хожу в школу или общаюсь со своими студентами. Достаточно мне послушать на том же журфаке мнение нескольких детей, задать им какой-то вопрос, спровоцировать их на дискуссию — и проходит у меня ощущение серости. Вы говорите, что молодость не может вечно сопротивляться. Так вы помогите сопротивляться! Конечно, «Наши матери в шлемах и латах // Бьются в кровь о железную старость», но наши дети тоже бьются в кровь о железную молодость. Помогите им — и полегчает вам.
И потом, очень помогают собаки. Я, в общем, не котолюбитель. Мне как-то Ксюша Драгунская, любимый мой автор, сказала: «Больше всего помогает — поймать кота и мять». Я никогда не мну котов, и я котов не очень люблю. Но поймать собаку и чесать — это здорово! А их у меня две же: одна такая рыжая, а вторая такая чёрная. И это действует, потому что, понимаете, они вас любят бескорыстно.
И потом, что значит «серость»? Вы вообще задумайтесь о чуде появления человеческого разума среди этой серости. Среди тотально недружелюбной к нам природы, да ещё в России — такой трудной, с точки зрения климата и истории, стране — есть мы с вами. Как говорил когда-то у того же Синявского герой в рассказе «Пхенц»: «Что же мне делать на свете, как не восхищаться собой?» Восхититесь чудом вашего разума среди серости — и всё станет сразу хорошо.
Я уже не говорю о том, что в таких ситуациях… Ну, я сказал бы, что хорошо помогает секс, но для того, чтобы захотеть секса, надо выйти из депрессии. Тут такой замкнутый круг. Но здесь аппетит приходит во время еды. Здесь главное начать, а потом уже вы не остановитесь.
«Выдели ли вы фильм Говорухина «Конец прекрасной эпохи»?»
Нет. А с чего бы мне его, собственно, смотреть? Я не люблю автора, по которому снят фильм. Люблю режиссёра. Если меня слышит Говорухин, то привет ему большой! Но я не люблю ту прозу, из которой это сделано. Зачем же мне лишний раз мучиться? И вообще надо делать, по большей части, то, что хочется.
«Скажите пару слов о Кормаке Маккарти. Не кажется ли вам, что он повествует от лица судьбы?»
Есть такое дело. Ну, не скажу, что от лица судьбы, но то, что у Маккарти нет протагониста, — это факт. Он смотрит на действие всегда свысока. Я очень люблю «Кровавый меридиан», очень люблю «Дорогу». Пробовал читать ещё какую-то книгу (сейчас не вспомню какую), но не пошло. Ну, по-английски. У него, надо сказать, очень сложный язык, он не пускает в себя. Но Кормак Маккарти — прекрасный автор. Конечно, не того уровня, что Кинг, не такой изобретательный, не такой человечный, но «Дорога» — это здорово.
«Что вы думаете о Джоне Ирвинге?»
Джон Ирвинг — превосходный писатель. Кстати, мой друг Вадим Прахт очень хорошо его переводит. И «Мир глазами Гарпа» — хороший роман. И ещё какой-то у него есть очень хороший роман, «Агнец Божий»… Или как он? Сейчас я уточню, скажу.
«Я недавно зашёл на книжный базар и купил повесть Александра Мирера «Главный полдень». По ней ещё был снят фильм, — был. — Ещё я узнал, что есть другой вариант этой повести — «Дом Скитальцев». Уделите немного времени и расскажите о Мирере».
Александра Исаковича Мирера я хорошо знал. Его лучшими книгами мне представляются «У меня девять жизней», «Обсидиановый нож» и «Мост Верразано». «Дом Скитальцев» — конечно, блистательная книга, но просто мне кажется, что «У меня девять жизней» гораздо интереснее. А «Мост Верразано» — это вообще прекрасный роман, очень пророческий. И там потрясающий женский образ — Амалия.
Мирер был человек сказочного обаяния, большой друг Стругацкий, мудрец, спокойный, ироничный, красивый, в старости (опять-таки о старости) патриарх настоящий, умница большая с копной седых кудрей. Он был блистательным переводчиком и мужем очень хорошей переводчицы. Он был при этом замечательный человек, руководитель большого семинара фантастики, редактор текста. Он открыл Пелевина, он первым его прочёл и сказал, что здесь будет большой толк. Ну и вашего покорного слугу он тоже как-то жаловал и помогал ему. Первую мою публикацию в «Завтра» он осущес