Со своей стороны я таких людей вижу очень много и в России. Они почему-то ко мне тянутся. Видимо, потому, что чувствуют, что я их не обижу. Я от них получаю довольно много писем. Многие люди меня в письмах (я их не зачитываю просто) спрашивают: «А вот я ни с кем не хочу общаться. Я не имею друзей. Мне они не нужны. Я живу один. Что со мной не так?» Да радоваться надо! Самодостаточность — признак сложившейся личности.
Я ужасно не люблю, когда люди много общаются. Вот я недавно в самолёте летел из Штатов, и рядом со мной несколько мальчиков и девочек болтали всю ночь. Я всё думал: о чём можно так долго говорить?! Они болтали на иврите, потому что это были израильтяне с какого-то молодёжного лагеря. О чём можно говорить так долго? Вообще о чём можно разговаривать восемь часов? Когда я отвечаю на ваши вопросы — да, понятно. Но если бы я эти два часа просто сидел в студии и с кем-то общался, я был бы вымотан невыносимо! Ну зачем общаться? Ну что это? Так что я к хикки отношусь с большим уважением.
«Как вы относитесь к культурному явлению под названием «панк»? Какие музыкальные коллективы можете выделить?»
Никакие. Не интересуюсь.
«Вы не лучшим образом отозвались о романе Гессе «Игра в бисер». Можете более основательно выразить своё мнение о данном произведении?»
Я вообще к романам-эссе отношусь очень настороженно. Мне кажется, что там больше эссеистики, чем действия. Это хороший роман, прекрасный, такой уютный, но я всегда над ним засыпаю, потому что это такие хрустальные абстракции, знаете, как облака. И вообще там много очень хорошего, но я люблю литературу, что ли, более «мясную». Я вообще Гессе не люблю, честно сказать, не хватает мне у него темперамента. Знаете, есть два лауреата Нобелевской премии — Гессе и Фолкнер. Фолкнер лучше, хотя они очень разные.
«Почему Саймак популярен в России и Украине, а на родине практически нет?»
Ну вы загнули! Он абсолютно культовая фигура на родине. И все люди, которые следят за премией «Хьюго» и читают серьёзную фантастику, Саймака очень любят. Другое дело, что я мало знаю Саймака, недостаточно. Вот меня тут просят отозваться о рассказе «Воспителлы», а я не читал этот рассказ. Про Саймака давайте я поговорю потом отдельно. Это, в общем, стоит того.
«Слушаю лекции Андрея Аствацатурова. Как вы к нему относитесь и какие его книги можете посоветовать?»
Я очень люблю Андрея Аствацатурова. Просто Андрей очень хороший. И я люблю его лекции. Из книг его — практически всё. «Осень в Петербурге» — прелестный роман, и сколько там про меня хорошего. Нет, я его люблю. Он добрый.
Про Железникова: «Узнал о смерти Железникова, — а я не знал. Царствие ему небесное. — Хотел попросить о лекции про его вещи. Прочитал большую часть в 11–12 лет. Основным впечатлением была неоднозначность, а особенно, конечно, от «Чучела»».
Про Железникова стоит поговорить. Мне очень нравилась в детстве (сам я дитём это читал) прекрасная книжка «Пароль «Стрекоза»», там собачку жалко ужасно, мне нравились «Про нашу Наташу», «Чудак из шестого «Б»». Но, конечно, лучшая его вещь — это «Чучело», тут и говорить нечего. Это он просто прыгнул выше головы. А уж Ролан Быков сделал из этого абсолютный шедевр. Когда она печаталась в «Пионерии» ещё под названием «Всего-то несколько дней», уже тогда я понимал, что произошло серьёзное событие: кто-то заговорил о том, о чём мы все знали, но вслух говорить боялись.
«Читали ли вы роман «Тростниковые волки»?»
Грех, не читал. Буду читать.
«Когда я сочиняю стихи и музыку в своих четырёх стенах, аккомпанируя себе самому, то в моей голове всё давно уже звучит и торжествует, но в реальности ничего нет — ни аудиозаписей, ничего. Пока я жив, есть внутреннее звучание, память рук, голос, а потом ничего не остаётся?»
Нет, конечно, остаётся. Вы что, думаете, вы сами, что ли, сочиняете? Физические законы существуют объективно, независимо от нас. Точно так же физически объективно существуют оптимальные сочетания букв, слов, сюжетов, а мы их только находим. Поэтому всё хорошее, что приходит вам в голову, будет написано другими. «Всё, что вы когда-то не умели, кто-то обязательно умнёт», — писал Илья Кричевский, Царствие ему небесное, одна из жертв 1991 года. У него очень хорошие были стихи.
«У меня вопрос об Оруэлле, — здравствуйте, Володя Ушаков! — Про «1984» принято говорить, мол это зловещее предсказание, предостережение человечеству. Но, принимая во внимание, биографию Оруэлла и его эссе, не напрашивается ли иное мнение? По-моему, суть этого романа — всего лишь констатация того, что Оруэллу представляется обыденной данностью. Гротеск «1984» — это просто высказывание о природе любой власти над человеком».
Нет, всё-таки не любой. Хотя Оруэлл вообще о человеке думал не очень хорошо. Оруэлл всё-таки написал «Памяти Каталонии» — одно из самых трезвых эссе о 30-х годах. Да и, в общем, «Keep the Aspidistra Flying» тоже («Да здравствует фикус!») — помните, там, где взята цитата из Библии, но вместо «любовь» везде подставлены «деньги» в эпиграфе. Это, конечно, сильный писатель, довольно циничный.
Вы правы, наверное, отчасти, что «1984» — это портрет любой власти. Миша Успенский, Царствие ему небесное, очень точно писал в романе «Райская машина»: «Фашизм — это естественное состояние человечества». Поэтому Уайльд так ненавидел всё естественное. Естественно для человека ну не то чтобы быть свиньёй, нет. Как раз быть свиньёй естественно для немногих. Для человека естественно быть конформистом, есть такое дело.
Я не думаю, что «1984» — это уж такая антиутопия. Это прозрение насчёт связи любви и свободы, очень точное прозрение о будущих технологиях управления человеком. Мне вообще «1984» нравится. Я всегда говорил: считалось, что Оруэлл слабый писатель и сильный мыслитель, а по-моему, наоборот. Но всё-таки это не о любой власти. Это, скорее всего, о том, что вообще управляемость человека, критичность человека с годами снижается. А особенно она снижается в Европе, где люди разбаловались. Вот об этом он писал.
«Как вы слушаете музыку? Как вы её понимаете? Понимаете ли её язык в сравнении с литературным текстом?»
Мне когда-то Градский объяснял, что музыка существует для выражения невербализуемого, её язык рассказывает о том, для чего слова не найдены, не придуманы. Но я человек литературный, и я в музыке, как и в живописи, ищу сюжет. Мне очень стыдно. Музыку я слушаю выборочно. Очень мало музыки, которую я люблю. Я люблю Прокофьева, люблю 8-ю, 4-ю и, пожалуй, 14-ю симфонии Шостаковича. Люблю Прокофьева, люблю Рахманинова. Как говорил Окуджава, «у меня вкусы традиционные». Бриттена люблю я, как ни странно.
А самый мой любимый композитор — это Олег Каравайчук. Что хотите, то и делайте. Самый любимый. И я так счастлив, что меня пригласили на его концерт 12 декабря, вот я поеду в Питер. Не буду вам говорить где, а то вы тоже туда пойдёте. В общем, вы найдёте легко. Каравайчук — это в моей жизни какое-то ошеломляющее событие просто. Я когда услышал его баллады из «Долгих проводов», потом из «Коротких встреч», а потом его музыку к «Чужим письмам»… У него всякая музыка гениальная! Я ужасно люблю его вальсы, антракты, его 24-й концерт. Он гениальный композитор! Как-то вся моя душа просто там.
«Расскажите о вашем отношении к рассказу Сэлинджера «Хорошо ловится рыбка-бананка». Как вы его понимаете?»
А что там понимать-то? Там очень простой рассказ, по-моему. Подождите, сейчас выйдет у Сэлинджера ещё рассказ о загробной жизни Симора. Вообще там будет штук 10–12 новых рассказов, лежащих в архивах, и мы поговорим подробно. «Хорошо ловится рыбка-бананка» — ну чего там не понять? Набоков очень любил этот рассказ. Это замечательная метафора возвращения с войны: рыбка-бананка съела так много бананов, что не может вернуться. Мне больше всего нравится, что крошка Сибилл, когда Симор поцеловал её пятку, убегает от него, забыв, кто он такой. «See more Glass» — «видеть больше стекла». Райт-Ковалёва перевела это как «Семиглаз», и мне это очень нравится. Это хороший рассказ. Понимаете, я гораздо больше люблю «Выше стропила, плотники», там как-то меньше понтов. А вот «Хорошо ловится рыбка-бананка» — там слишком много презрения к человечеству. Какие-то самодовольные люди мажутся кремом, ходят по пляжу — их ещё более жалко. И Симора тоже, конечно, жалко, но не так.
Про «Волшебную гору» расскажу. Про хикикомори ответил.
«Пару лет назад прочитал Гальего в проекции на «закон Димы Яковлева» и стал думать, когда же мы стали такими, что в наших детских домах перестало хватать места для детей. Когда же человеческая жизнь стала такой бесполезной и ненужной?»
Хороший вопрос. И Гальего — хороший предлог, чтобы об этом подумать. Она стала бесполезной и ненужной тогда, когда мы смирились со слишком большим количеством вещей, с которыми мириться нельзя. Это стало происходить в 90-е годы, когда мы стали считать естественным и нормальным слишком многое из того, чтобы было неестественным и ненормальным.
«Скажите несколько слов про ушедшую недавно Галину Сергеевну Гампер».
Галина Гампер была прекрасным петербуржским поэтом, человеком большого мужества. Она была инвалидом-колясочницей, всю жизнь к этой коляске прикованной, но она вела ЛИТО, писала и печатала стихи, растила молодых поэтов. Стихи её были хорошие. Она была подругой Ноны Слепаковой, учителя моего, поэтому я Галю Гампер знал, конечно, и любил. И мне нравилось её мужество, её веселье. Из стихов лучшее, мне кажется, она писала в 80-е годы. Как раз был такой период расцвета «ленинградской школы».
«Как вам «Повесть о двух городах» и вообще творчество Диккенса?»
«Повесть о двух городах» — в наименьшей степени. Из Диккенса я больше всего люблю «Тайну Эдвина Друда» (может быть, в силу её гениальной незавершённости) и, конечно, «Копперфильда». Я вообще человек вкусов традиционных. Я не могу сказать, что я прямо Диккенса люблю. Я в нём немножко вязну. Все попытки матери меня на него подсадить — вплоть до чтения вслух «Домби и сына», когда я, помнится, валялся в многочисленных ангинах, — ничего не дали. Я из «Домби и сына» до сих пор помню с любовью только один диалог: «Как вы думаете, миссис, есть ещё такие люд