«Хотелось бы в честь праздника Хануки узнать, почему христианство вам оказалось духовно ближе, чем иудаизм».
Я не могу ответить, почему оно мне оказалось духовно ближе. Наверное, потому, что я воспитан в христианской культуре. А может быть, потому, что христианство соответствует моим эстетическим вкусам. А может быть (и это самое вероятное), потому, что христианство — это самое лучшее, что появилось в человеческой истории. Вот только так я вам могу ответить. Оно же оказалось ближе и чем буддизм, и чем ислам, и чем синтоизм, и чем разнообразные секты. Почему только иудаизм? Оно мне оказалось ближе всего. Наверное, полярностью своей ближе, тем, что оно совмещает в себе и Уайльда, и Честертона…
Вот! Иногда всё-таки говоришь-говоришь — и что-нибудь да сообразишь. Христианство — это не то или это, а это то и это в великолепной полноте, в изумительном единстве. Христианство — это, как Фицджеральд называл, «умение удерживать в голове две противоположных мысли и действовать». Христианство — это божественная сложность мира. И потом, оно такое радикальное! Понимаете, оно всегда прыгает на передний край, оно всегда с последними. Оно так утешает, оно так иронично! Это такой кислород среди земной пустыни! Ну о чём мы говорим?
«Скажите о вашем отношении к Виктору Франклу. Читали ли вы его книгу «Сказать жизни — да!»?»
Вообще экзистенциальной психологией, грех сказать, я занимался довольно много. Кстати, я хочу предупредить, что в январе у нас, скорее всего, Лиза Верещагина (девочка из моих студентов) в «Прямой речи. Второй поколение» будет читать про Франкла лекцию. Она, конечно, молода, чтобы про Франкла лекцию читать, но она настолько талантлива, она такой яркий и интересный поэт, что, мне кажется, она во Франкле что-то очень новое увидит. Тем более она сама живёт по Франклу. Это не так просто. Это очень близкий мне мыслитель. Ну как я могу называть его близким? Это такая величина, что там не подберёшься. Но мысли его мне очень нравятся.
«Интересно ваше мнение о Державине как о предшественнике Маяковского».
Это мне моё мнение, а это мнение Тынянова, очень точно высказанное в статье «Промежуток», что тектонические сдвиги XX века совпадают с тектоническими сдвигами XVIII века, поэтому возвращается одическая традиция, и державинская традиция есть у Маяковского. На эту тему столько написано и такие есть полезные работы, что куда уж мне там…
«Всегда ли вы участвовали в политической жизни страны, или это пришло постепенно?»
Я участвовал в журналистике, а она всегда как-то связана с политикой, поэтому мне всегда нужна была свобода. И сейчас нужна. И вообще свобода творчества — для меня серьёзная ценность.
«Дело в том, что я сама ещё в школьные годы убедилась, что сражаться за общую справедливость глупо, ибо именно те, за чьё счастье ты сражаешься, сдают тебя первыми».
Иногда — да. А иногда — нет. И потом, знаете, парадокс. У Стругацких была описана тоже такая девушка, которая, решая какую-нибудь проблему, всегда решала другую непредсказуемо, а ту, главную, игнорировала. Так и тут: те люди, которых вы спасаете, вас, может быть, предадут, а спасут, выручат неожиданно какие-то совершенно другие люди, про которых вы думать не думали. «Спасение неожиданно пришло с розового пуфика». Понимаете, никогда не знаешь, кто это будет.
«Не теряйте время, отвечая на опусы…» — и перечислены какие-то люди. Я и не отвечаю, слава богу. Они сами всё понимают.
«Вы меня удивили, что не знакомы с творчеством Орсона Скотта Карда. Его «Игра Эндера» о войне человечества меня буквально потрясла, я ходил под впечатлением полгода. Пару лет назад сняли блокбастер, но плохой — философская часть была опущена. Обязательно прочитайте».
Я прочитал. Вы давно же прислали это письмо, и я прочитал. Я не могу сказать, что меня это порвало. Это интересный роман, это неожиданный роман. Вернее, неожиданные те критерии, по которым герой оказывается люденом, условно говоря. Это не доброта, это не сила, а это другие вещи. Это даже не храбрость. Это особое рациональное умение так выстраивать конфликты. Это сложная история. Да, это хороший роман, но я не могу сказать, что это ахти. Он интересный, да.
«Что вы думаете о Владимире Орлове?»
Я хорошо знал Владимира Орлова. Мы сидели в одной и той же рюмочной многими днями и вечерами, на моих глазах он писал свои последние книги. Мне нравится многое во Владимире Орлове, а особенно нравится он ранний — по «Альтиста Данилова» включительно. Есть очень хорошие куски в «Шеврикуке». И вообще он был прекрасный человек.
«Не кажется ли вам, что когда де Костер начинает перечислять сорта пива и закусок, получается похоже на «Мёртвые души»?»
Конечно получается, потому что и то, и другое — инвентаризация мира, роман-странствие, странствие хитреца. Поэтому естественно, что там много инвентаризации.
«Знакомы ли вы с творчеством Жана Жене? Что о нём думаете?»
Я не люблю Жана Жене, понимаете. Мне кажется, что опять-таки там есть некий культ патологии, жестокости, странная сентиментальность в сочетании с жестокостью.
И ещё хуже, что надо опять прерываться на три минуты.
РЕКЛАМА
― «Один», Быков в студии. Продолжаем разговор. Сейчас будет, естественно, про «Волшебную гору». Ну, ещё три вопроса — и всё.
«Прокомментируйте ваше впечатление от прочтения «A Confederacy of Dunces» Джона Кеннеди Тула».
У нас он переведён как «Заговор остолопов». Джон Кеннеди Тул — это действительно интересная, такая трагическая фигура. Он покончил с собой в 1969 году, 31 год ему был. Кстати, у него скоро день рождения, он декабрьский тоже, я это помню. А погиб он в марте. Это довольно важная для меня фигура. Почему? Роман этот я прочёл и в своё время он на меня большого впечатления не произвёл. Мне показалось, что там очень хороший слог, этот роман очень умный, но он немножко, как бы сказать, пустоватый. Герой обаятельный, действительно замечательный гедонист, толстяк, чудак, чудик. Он сюжетно не очень плотный, он разреженный, но ужасно обаятельный. Вот видно, что он был очень хороший человек. И страшно его жалко.
Но покончил он с собой не из-за того, что роман не издавали, как вы пишете, а он впал в очень долгую депрессию из-за смерти двух символов шестидесятничества — сначала Мэрилин Монро, а потом Кеннеди. Они все очень трудно в Америке переживали конец 60-х. Отсюда — «Вудсток», в котором было, может быть, больше отчаяния, чем мы думаем. Многие тогда очень быстро погибли, как Моррисон или как Джоплин. В этом-то и ужас. Да и Пресли — тоже жертва этих времён. Кончается прекрасная эпоха — и люди от этого гибнут. Но мне показалось, что всё-таки в этом романе больше остроумия и больше возможностей, чем реализации.
«Может ли, согласно вашей теории, быть реинкарнация одновременно двух поэтов в одном?»
Нет. Чаще они на двоих распадаются, потому что целостность больше невозможна. А чтобы два в одном — нет, потому что творческие индивидуальности слишком разные.
«Можно ли всерьёз воспринимать слова Пушкина из письма Вяземскому: «…почитая мщение одной из первых христианских добродетелей»?»
Во-первых, ему было 23 года, когда он это написал. Во-вторых — да, можно. Да, мщение — это христианская добродетель. Да, нельзя спускать подонков.
А теперь поговорим о Томасе Манне и конкретно о «Волшебной горе».
Меня с этой книгой фактически насильно, заталкивая её в меня, познакомила Елена Иваницкая — один из моих самых любимых критиков и вообще один из самых важных людей в моей жизни, сейчас она ещё и прозаик превосходный. А вообще из людей нашего или околонашего поколения для меня Иваницкая — пожалуй, самая знаковая фигура, самая значимая. Я очень рекомендую вам её статьи и книги. Она мне объяснила, почему надо читать Томаса Манна.
Кстати говоря, когда она мне пересказывала… Как сейчас помню, я Ирку ждал из роддома с Андрюшей, а Иваницкая пришла помочь мне навести стерильную чистоту в квартире, думая, что я это сделать сам не смогу. Она пришла, и, я помню, мы сели в кухне передохнуть, чаю попить, потому что выгребли из квартиры ну всё, что только можно, довели её до полной стерильности. И она мне пересказывала «Марио и волшебника». Представляете, 31 год мне был, а я «Марио и волшебника» ещё не читал. И, клянусь вам, как всегда, в её пересказе это было гораздо интереснее, чем в оригинале. Я очень запомнил этот пересказ. Лена, если вы меня слышите, передаю вам горячий привет!
Томас Манн — конечно, один из величайших новаторов XX века. Он очень сильно, очень радикально реформировал жанр романа. В сущности, философский роман XX века только им по-настоящему и представлен. В этом смысле на его фоне и Сартр, и Камю, и Фаулз всё-таки гораздо более формальные, более традиционные. «Волшебная гора» — это такой чудовищный монстр, роман-монстр. Точно так же и абсолютное чудо его тетралогия про Иосифа, хотя она мне кажется дико многословной. Я согласен с Пастернаком, что он ленится выбрать одно слово из десяти, и поэтому приводит все десять. Но местами, кусками это замечательное чтение. И можно понять его машинистку, сказавшую: «Наконец-то понятно, как оно всё было».
Мне кажется, что лучший роман Манна — это «Доктор Фаустус», самая глубокая и сложная его книга. Это роман-эссе, история жизни композитора Адриана Леверкюна, написанная его другом. Конечно, чтобы понимать по-настоящему роман, надо очень хорошо знать немецкую литературу, немецкую историю и в особенности, конечно, музыку, додекафоническую систему, потому что Шёнберг — безусловно, один из прототипов.
Что важно в этой книге? В ней как раз разобрано главное заблуждение века, вот тот самый демонизм, что зло соблазнительно, что зло — великий обманщик. Там есть это ощущение зла как великого творческого соблазна. Там сифилис, который переживает герой, — это метафора этого увлечения злом. Вот эти булькающие в позвоночнике пузырьки, которые ласкают как-то мозг в спинной жидкости и как-то внушают мысль о собственном величии, — ну, такой случай Врубеля, если угодно. Так вот, эта метафора, сифилис мозга — это переходы на сторону зла, увлечение злом. И там, пожа