«В далёком прошлом вам довелось выступать в литературной студии «Луч». С какими авторами из этой студии вы были близки?»
Не просто выступать, а я регулярно ходил в эту студию. Очень люблю Игоря Волгина и глубоко ему благодарен. Бог меня спас от того, чтобы в 15 лет там обсудиться. Я подал подборку на обсуждение и забыл об обсуждении, не явился на него. Меня извиняет то, что я был на свидании. Очень хорошо, что мне тогда не успели наговорить гадостей, потому что стихи были плохие. Ну, детские. Что вы в 15 лет хотите? Мне нравился и нравится Юлий Гуголев из тех, кто там был. Мне нравилась и нравится Инна Кабыш, она мне всегда очень эстетически близка. Не знаю, как её убеждения, каковы они сейчас. Да и не волнуют меня убеждения. Кабыш — блестящий поэт.
К суровой прозе клонят лета.
Мой друг, кругом такая суета.
Мой бедный друг, кругом такая мерзость!
Что даже как-то стыдно рифмовать…
— это чудо!
Вика Иноземцева, конечно, в огромной степени. Это всё более или менее тот же круг, который собирался у Дидурова в кабаре «Кардиограмма». Тогда круг молодых поэтов был довольно плотный, и он был более или менее один и тот же: Степанцов, Добрынин, естественно из маньеристов, Вишневский… Естественно, что в кабаре приходил Ряшенцев периодически. Из тех, кого я больше всего любил, я назвал. Татьяна Милова тогда мне была очень симпатична. Да много было тогда авторов, которые меня в разное время интересовали, — из тех, кто ходил к Волгину. Понимаете, не было в Москве сколь-нибудь хорошо пишущего человека, который бы не ходил к Волгину. Лена Исаева тогда ещё не пьесы писала, а стихи. Все мы были тогда более или менее одной тусовкой. И нас, кстати, никакие идеологические разногласия не развели.
«Нет ли у вас плана попробовать себя в жанре детектива? Лекции о писателях этого жанра мне показались лучшими у вас за год».
Нет, у меня не было такого желания. У меня было желание написать детектив без развязки, без разгадки, вроде «Дела Горгоновой», любимого моего польского фильма. Я вообще люблю, чтобы оставалась тайна. Может быть, я такую книгу напишу когда-нибудь. Я говорил уже о том, что у меня есть идея написать всё-таки цикл остросюжетных повестей о городских методистах, об учителях, о таком тайном обществе учителей, которые решают вместе с детьми серьёзные школьные проблемы. Преподавание в Московском институте открытого образования, сам этот институт с его немножко конспирологическим духом… Ну, тайный заговор учителей, которые собираются и решают, как им детей спасать, — это было бы мне очень интересно, и я с большим удовольствием написал бы такой цикл повестей. Например, узнают, что в одном классе было несколько суицидных попыток, — и бегут туда, спасают. Узнают, что в другом классе было несколько сектантских попыток, возникла секта, — спасают там. Вот это мне было бы интересно. Это такое «Над пропастью во ржи» — детей спасать. Это было бы занятно.
«Посоветуйте 10–15 романов, где ищут Бога. А то скоро много праздников — не телевизор же смотреть. «Человек, который был четвергом» уже прочитан».
Детективов, в которых ищут Бога, не так много, к сожалению, поэтому я ничего особенного в этом смысле вам посоветовать не могу. Попробуйте почитать, во-первых, Стивенсона, естественно, про доктора Джекила и мистера Хайда. Но вы, наверняка, уже читали. А во-вторых, есть такой роман «Хайд», я забыл сейчас его автора, это продолжение на современном уровне того же Джекила и Хайда. У Байетт довольно неплохой роман «Обладать» — думаю, что вам понравится. Детективов вообще много хороших. «Стоунер» Уильямса — хороший роман, но это не детектив совсем.
«Какая трактовка образа Наполеона вам ближе — у Толстого или у Мережковского?»
Я знаю, кем считал Мережковский Наполеона. Да, действительно его книга… Мне не нравится книга Мережковского о Наполеоне. Я имею право это говорить о любимом авторе. Я очень люблю Мережковского, и мне не нравится его книга про Наполеона. Она хорошая, она разговорным языком написана, в живом диалоге с читателем. Это яркая книга, но эта концепция Наполеона мне совершенно не близка. Концепция толстовского Наполеона мне тоже не близка, но у Толстого лучше написано. Мне близка та концепция Наполеона, которая у Бондарчука в фильме «Ватерлоо». Вот так! Я вообще считаю, что это лучший фильм Бондарчука и лучший Наполеон, когда-либо сыгранный. Вот такого Наполеона я готов и любить, и понимать, и жалеть. Это очень хорошая картина! А надо ли читать Мережковского? Конечно надо! Мережковского надо читать, чтобы с ним спорить. Что с ним соглашаться-то, в конце концов? Подумаете…
«Близка ли вам попытка Джона Гарднера (в нашумевшем эссе «On Moral Fiction») вернуть литературе нравственное измерение, снова укоренить её в системе абсолютных этических ценностей? Реакция остальных американских писателей была похожа на шельмование Гоголя после «Выбранных мест».
Хороший вопрос. Видите ли, беда Гарднера не в том, что он пытался проповедовать мораль, а в том, что он делал это довольно скучно. И сам Гарднер представляется мне (даже не столько «Никелевая гора», наверное, а сколько «Осенний свет») писателем довольно нудным, но всё равно это хороший писатель. И, конечно, эта попытка насчёт моральных ценностей справедлива, но, видите ли, её же не только Гарднер исповедовал. В американской литературе очень много моралистов. А что, Чивер не моралист? Совершенно прелестный. Меня тут спрашивают, как я отношусь к Уайлдеру и к «Теофилу Норту». Я готов с удовольствием про «Теофила Норта» и вообще про Уайлдера прочесть отдельную лекцию. Хотя, конечно, это вам бы к Веллеру — вот кто любит этого автора, и действительно всё у него читал, и очень глубоко его понимает. Кстати, он меня подсаживал в своё время, ребёнком ещё начинающим. Я подумаю. Может быть, мы поговорим про «Теофила Норта», потому что это хороший комический роман.
А что касается моральной функции, то моральная функция вообще американской литературе очень присуща, и Гарднер в этом смысле не исключение, он не какой-то отдельный чудак. В американской литературе очень мало релятивистов. Там релятивисты всё больше пай-мальчики, как тот же Маркс. А так, по большому счёту, я не могу найти в американской литературе ни одного аморального автора. Гэддис, что ли, аморалист? Да тоже моралист абсолютный. «Нехорошо подделывать произведения искусства».
«Какое произведение Гарднера, кроме «Осеннего света», вы бы порекомендовали почитать?» Вот «Никелевую гору» я назвал. Ещё у него был какой-то первый роман, я совершенно забыл какой, но помню, что он мне когда-то нравился.
Максим Викторович, здравствуйте! «Если проект «человек» был закрыт в культурной Германии победой нацизма, то в чем смысл всей той высокой музыки и литературы, которая в итоге привела целый народ к строительству концлагерей?»
Послушайте, негативный опыт — тоже опыт. Я не думаю, что непосредственно музыка, непосредственно Вагнер привёл немецкий народ к строительству концлагерей. Там были очень многочисленные причины, но в их числе была и эта. Почему бы об этом не помнить иногда? Негативный опыт — да. Понимаете как? Можно сказать, что алкоголь некоторых людей привёл к смерти, но это не повод полностью отказываться от алкоголя, а это повод с осторожностью его дозировать или, скажем так, немножко музейно относиться к этому состоянию, к этому наследию; или, потребляя алкоголь, всё-таки воспринимать его не как руководство к действию, а как эксперимент, переводящий вас в другое состояние. Это же касается и некоторых других веществ, которых я, правда, никогда не пробовал и судить об этом не могу.
«Не является ли любой писатель заложником своего сознания, которое беспрерывно толкает его на написание текстов?» Нет, не является ни в какой степени. Это такая физиологическая функция. А является ли любой человек заложником своего дыхания? Наверное, в какой-то степени является.
«Понимаете ли вы, как мыслят китайцы?» Нет. Иероглифическое сознание и иероглифическое мышление мне совершенно не понятны.
«Я думаю, что вы глубоко ошибаетесь в одной очень важной вещи, — я думаю, что и не в одной. — В школе с первых классов должна быть не только дифференцированная система обучения, а в ней должна отсутствовать система оценок… » — бла-бла-бла.
Максим Викторович, дорогой друг, если в школе не будет оценок, у ребёнка не будет стимула. Я настаиваю на том, что здоровое тщеславие необходимо, оценка необходима, комплексы из-за оценок тоже необходимы. Если школьника не оценивать, это будет тёплая ванна, абсолютно больная среда.
«Почему у нас не так популярен Мережковский? С какого произведения вы бы рекомендовали знакомство с этим автором?»
Однозначно — с «Царства Зверя», то есть со второй трилогии. Наверное, с романа «14 декабря». Может быть, с «Петра и Алексея». Если вы умеете противостоять соблазнам, если вы умеете возражать автору, лучше всего написан «Пётр и Алексей», гениальная пьеса «Павел I» и очень хороший роман «Александр I». Образ Карамзина там — просто шедевр! И вообще мне нравится, как написано. Там потрясающее описание скопческих радений, вплоть до запахов — очень острое, страшное такое. Нет, сильный писатель. Уж во всяком случае не хуже, чем «Петербург» Белого. Так что, наверное, с «Александра I».
«Знаете ли вы историю контактёра Трумена и инопланетянки Ауры Ранес? Знали ли вы её, когда работали над «Эвакуатором»?» И тогда не знал, и сейчас не знаю. «Эвакуатор» — это вообще не про контактёров, а про меня и Лукьянову.
«Дима, напиши стишок про Совет национальной безопасности Украины. Очень весело». Сказал бы я, где у тебя Дима. Меня зовут Дмитрий Львович. Я пишу стихи не о том, что весело, а о том, что меня непосредственно касается. Был бы я украинским поэтом, написал бы. Но я живу в Москве.
«Как вы думаете, почему в России такой затяжной кризис детского и юношеского кино? Практически нет хороших фильмов для детей!»
Ещё раз говорю: чтобы снять хороший фильм про детей, надо относиться к детям, как к взрослым. А сегодня мы и к взрослым относимся крайне инфантильно. И я совершенно солидарен здесь с мыслью Бабченко, хотя ещё раньше эту мысль замечательно высказал Владимир Новиков в своём эссе «Детский мир». Правда, это эссе было, дай бог памяти, 1983 года.