Я, кстати, с большим наслаждением перечитываю роман «Журбины», с которого был сделан в своё время фильм Хейфицем «Большая семья» (если я опять же ничего не путаю). В романе «Журбины» есть пронзительный эпизод, который меня когда-то совершенно поразил. Там есть такой летун, отрицательный герой, естественно еврей. Летун — это, как вы понимаете, не фамилия, а амплуа. Он всё время меняет работу, он не платит алименты, и он вместо культурно-просветительской работы в клубе (он завклубом) устраивает там танцульки. А потом один из Журбиных (Матвей, кажется), уходя на пенсию, говорит: «А я могу лучше сделать!» — «Так ты же никогда не заведовал клубом». — «Нет, я даю рабочее слово пролетарское, что я сделаю лучше!» И вот он две недели мучительно думает, как ему сделать лучше, и хочет уже отказаться. А он уже дал рабочее слово, и ему некуда деваться. И он наконец придумал: появились плакаты везде на заводе. Там судостроительный завод, там долгая борьба сварщиков и клепальщиков, там холодная клёпка и горячая. Там производственная тема безумная: а вот есть клепальщики и есть сварщики, и между ними дискуссия. И вот появляются плакаты, на которых на чёрном фоне изображены два жёлтых овала — и, естественно, читатель начинает предполагать самое ужасное. Оказывается, анонсирована лекция о лимонах, приедет человек и будет рассказывать о разведении лимонов. Это первое просветительское мероприятие Журбина. На три часа затянулась дискуссия о том, как вырастить лимон из семечка, как его привить и как сделать, чтобы в каждой семье были витамины.
Конечно, каждый скажет, что Кочетов идиот. Может быть, он и идиот, но всё-таки в этом есть какое-то величие, такое величие свидетельства. Что бы мы знали без него о социалистическом реализме? Эти романы полны таких штампов. Мне предстоит, кстати, говорить в лекции о Фалладе (если всё-таки проголосуют за него), в чём обаяние плохой литературы, почему её так приятно читать. Вот Кочетова читать безумно приятно, он наглядный.
«Что вы имели в виду, когда в вашей последней статье о 90-х заявили, что сейчас «культуры нет, в отличие от эпохи 90-х»? Сегодня наоборот — хоть и медленно, хоть и с заскоками, но возрождается культура, воспевающая Россию, подвиги и героизм русского народа, а достоянием прошлого становится чернуха балабановых и циничное издевательство над русским народом алексиевичей, войновичей и шендеровичей», — пишет istorik76.
Друг милый, конечно, я восхищён тем, как вы духовно богаты. Если для вас с маленькой буквы пишутся «алексиевичи», «войновичи» и «шендеровичи» — один лауреат Нобелевской премии и два крупнейших современных сатирика, — то и дай вам бог здоровья, живите в своём прекрасном мире, и пусть его не омрачает никакое вторжение. Если для вас Балабанов, пишущийся тоже с маленькой буквы, — это чернуха, если он уходит в прошлое, то есть если вам отрадна его смерть, то вы молодец, вы правильно рассуждаете, вы прекрасно иллюстрируете собой возрождение культуры. И вообще человек, радующийся чужой смерти, всегда очень наглядно иллюстрирует состояние собственного ума.
Теперь то, что касается «медленно, хоть и с заскоками, но возрождается культура, воспевающая Россию, подвиги и героизм русского народа». Приведите пример, пожалуйста. Ну вот приведите мне пример культуры, воспевающей подвиги и героизм русского народа, просто за последнее время. Если ещё в первой половине нулевых снимались фильмы вроде «Звезды» Лебедева (прекрасная, глубоко профессиональная экранизация повести Казакевича), то что вы считаете собственно «культурой, воспевающей подвиг народа» за последнее время? Приведите пример. Правда, очень интересно. Когда военная картина Миндадзе «Милый Ханс, дорогой Пётр» едва на полку не легла и до сих пор проката не получила? Что вы имеете в виду? Фильмы «Цитадель» и «Предстояние»? Ну спасибо вам большое…
«С разочарованием обнаружил, что современное юношество совершенно не знакомо с Уэллсом! Можно ли надеяться на лекцию об авторе «Двери в стене» и «Стране слепых»?»
«Дверь в стене» — конечно, гениальный рассказ, один из моих любимых в детстве. Да нет, вообще что там говорить? Уэллс — гений, гений страшного, увлекательного. Я больше люблю как раз не реалистические его произведения, а самые общие, самые знаменитые, общественно-любимые, и больше всего «Человека-невидимку», конечно. Мне кажется, что книга Максима Чертанова об Уэллсе в серии ЖЗЛ очень многие точки над «i» расставила. И если вам интересно про него, то рекомендую. А если хотите лекцию, то я с удовольствием прочитаю лекцию про «Войну миров», потому что «Война миров» — по-моему, это самая страшная фантастическая книга. Вот этот опустевший город, который заселён инопланетянами… Это книга, которая оказала самое большое влияние, мне кажется, на апокалиптическую фантастику XX века. Давайте я сделаю о нём лекцию, с удовольствием.
«Вы изучали предвоенную эпоху конца 30-х годов прошлого века. Не кажется ли вам, что советский народ сам напросился на войну, зомбированный сталинской военной пропагандой?»
Это вопрос из тех, за которые закрывают «Дождь». Поэтому ответ, соответственно, может быть такой, что… Я подчёркиваю всем, кто сейчас меня внимательно слушает, что это я зачитал вопрос. Хотя, по-моему, ничего криминального в том, чтобы задать такой вопрос, нет. Он просто сформулирован несколько провокативно. Когда-то Евгений Марголит, любимый мой киновед, очень точно писал о том, что невроз 30-х (в статье о Гайдаре он писал) мог разрешиться только через войну. Всё в этом неврозе шло к глобальному апокалиптическому событию, которое всё спишет. Об этом же написана Ахматовой «Поэма без героя». Не то чтобы напросились на войну, но, конечно, эта война была Сталину абсолютно необходима, потому что в условиях невроза надо постоянно подстёгивать угрозой войны. Избежать этой войны, вероятно, было нельзя, но можно было к ней иначе подготовиться. А главное — можно было не нагнетать с такой силой это ощущение в обществе, что все противоречия могут быть сняты только войной, что смысл жизни государства — только война. В результате мы до сих пор мыслим только в категориях войны. Мы уверены, что война — это единственное нормальное состояние нации. Один подонок даже пишет (я уж не буду его называть), что это вообще нормальное состояние России — воевать. Посмотрел бы я на этого белобилетника…
«У Умберто Эко в «Маятнике Фуко» был персонаж, который, играя со смыслами и фактами, доигрался до тяжёлой онкологии и в итоге мучительно умер. Неужели наши медийные персонажи, которые на белое говорят «чёрное», не понимают опасности своих слов и действий?»
Нет, не понимают, конечно. Но дело даже не в том, что они там играют словами и смыслами. Вот вам Нафта, пожалуйста, вот вам самоубийственность фашизма у Томаса Манна в «Волшебной горе». Кстати, мне многие пишут, что я обеднил смысл «Волшебной горы». Прочитайте другую лекцию о «Волшебной горе» на 15 минут — и обогатите её смысл. Расскажите про музыку, расскажите про пейзажную часть, расскажите про спиритизм. Я рассказываю про то, что волнует меня, иначе я был бы другим человеком и работал бы в другой программе. Хотя за ваши претензии я вам горячо благодарен.
Что я хочу сказать? Человек, который портит карму… Ну, чтобы не употреблять этого выражения… Я же, как вы знаете, не буддист и в карму не очень-то верю. Человек, который регулярно портит собственный характер, собственную душу враньём, «со скошенными от постоянного вранья глазами», как у Булгакова, — такой человек, конечно, укорачивает свою жизнь. И мне так страшно подумать о судьбе всех этих ребят! Но, с другой стороны, а чего мне их жалеть-то? Я люблю наглядность.
«Ваша оценка творчества Сергея Клычкова?»
После трёхминутной паузы вернёмся к этому вопросу.
НОВОСТИ
― Поехали дальше! «Один», Быков в студии. И я, с вашего позволения, поотвечаю на вопросы, пришедшие в письмах, потому что они традиционно интереснее.
«Существует ли такая форма произведения, когда проза плавно превращается в поэзию, и наоборот?»
Да. И очень много таких форм. Из сравнительно недавних я могу назвать «Свидание с Бонапартом» Окуджавы, где целые куски написаны в строку рифмованной прозой. Из дальнейших, если углубляться, то, конечно, «Маски» Белого. Он сам считал это романом в стихах, записанным в строчку лишь для экономии места, анапестом. Я думаю, что на границе поэзии и прозы находится «Осень патриарха» Маркеса, но там синтез жанров. А вот так, чтобы были стиховые и прозаические куски… Пастернак собирался написать прозой часть «Спекторского», которая заканчивается в 1916 году, а стихами — главную фабулу, которая доходит до 1922-го. Он этого не осуществил, но такие примеры были, когда часть эпоса пишется прозой, а часть — стихами.
Вот крайне интересный вопрос от Елены Фоминой. Простите, что я разглашаю, но в этом ничего криминального нет. Когда вопрос провокативный, я не разглашаю.
«Для того чтобы создать новую русскую матрицу, достаточно выделить решения, которые приводили к успеху в прошлом, и не повторять ошибок? Или такая матрица может быть создана только на принципиально новых идеях?»
Блестящий вопрос, Лена! Если бы от меня зависело, я бы вам книжку подарил. Пишите — я вам её подарю. Это вопрос для меня очень мучительный, потому что, с одной стороны, когда я изучаю периоды наибольшего культурного взлёта, периоды русского успеха, я замечаю, что Серебряный век и, скажем, 70-е годы (советский Серебряный век), высшие творческие и культурные взлёты Советского Союза были созданы в невыносимых социальных условиях. Я не говорю о том, что столыпинская реакция — это отвратительная эпоха: казни, массовые аресты, тюремный вагон называется «столыпин», петля — «столыпинский галстук».
Мы давеча с Веллером (у нас выйдет с ним интервью в первом номере «Собеседника») чуть ли не до драки спорили о 70-х годах: я говорил, что это время взлёта, а он говорил, что зловоннее этого времени он вообще ничего не помнит, что это было просто омерзительно. И, в общем, он прав в том, что конец 70-х — это время полного затухания культуры. Стругацкие после «Жука [в муравейнике]» ничего не пишут и с трудом печатают его; и остаётся один журнал, их печатающий, «Знание — сила». Трифонов не может напечатать «Исчезновение» и вскоре умирает. Аксёнова выдавили. Т