Нет, успокойтесь, Валера, пожалуйста. Вы не психопат. И даже скучно вам об этом говорить. Не надо вам выдумывать себе модные болезни. Вы здоровый и нормальный человек, нет у вас ничего особенного, и всё у вас в порядке. Если вашей девушке кажется, что вы психопат, то вы тоже ей скажите, чтобы она этим не увлекалась. Может быть, вы просто вести себя не умеете. Может быть, всё гораздо прозаичнее. Так и скажите девушке. А то объяснять всё психопатией, как я уже сказал, чересчур комплементарно.
Парочку вопросов ещё я успеваю взять.
«Ваше мнение о книге Новодворской «Карфаген должен быть разрушен»?»
Я люблю Новодворскую как публициста, и мне нравится это чисто как художественный текст. С её мнениями и взглядами на вещи я почти всегда не согласен. Но у Новодворской есть и в автобиографиях, и в «Карфагене», и в её литературных очерках одно безусловно очень важное свойство: Новодворская полно и честно выражает себя, она в своей прозе такая, какая была, и она не боится такой быть. Сейчас очень многие люди выдумывают себя, выдумывают себе, как мы уже слышали, модную психопатию, или выдумывают себе ура-патриотические убеждения, или выдумывают себе ненависть к несуществующим фашистам и так далее. Новодворская себя не выдумывала, и она никогда не боялась, поэтому её так приятно читать. Она — великолепный сам по себе пример литературной наглядности. Я считаю, что писатель должен быть в этом отношении очень честен.
«Чем вы объясняете награждение романа «Дорога» Маккарти литературными премиями? Ведь это ужасно скучно».
Нет, я бы так не сказал. Вообще, как вы знаете, я не фанат Кормака Маккарти (ни «Кровавого меридиана», ни «Дороги»), но он настоящий писатель со своим языком, довольно сложным, если читать по-английски. И «Дорога» — это не примитивный текст. «Дорога» — это текст настроений. Он немножко похож на кинговский «Stand» («Противостояние»), слишком похож, но всё-таки Маккарти — это писатель, безусловно.
«Творчество Фридриха Горенштейна как тема лекции?» Хорошо, сделаю обязательно. И вопрос: «Ваше отношение к драматургии, мемуарам и дневникам Александра Гладкова?»
Александр Гладков — это мейерхольдовский завлит, человек безусловного таланта, автор пьесы «Давным-давно». Хотя Эльдар Рязанов, например, считал, что он как минимум не совсем сам писал, потому что когда нужно было Рязанову несколько поэтических вставок в «Гусарскую балладу», Гладков отказался это сделать, всё время юлил и отказывался. Я думаю, не то чтобы он не сам писал, а просто такую волну вдохновения он вторично пережить не мог. В дневниках его много суждений наивных, а иногда и просто обывательских. Его отношение к «Доктору Живаго» мне не понятно и меня раздражает, он вообще в романе ничего не понял. Но всё-таки он был очень добрый и честный человек. У него был вкус безупречный. Он первым оценил новую прозу Трифонова с её подтекстами. В общем, его дневники — очень поучительное чтение.
Услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
― В студии Дмитрий Быков, и мы с вами начинаем последнюю четверть эфира. Тут ещё только на один вопрос я отвечу
«С какой вашей книги начать вас читать?»
С «Оправдания» попробуйте. Раньше я советовал «Эвакуатора» всегда, но я убедился, что «Эвакуатор» всё-таки на очень своеобразного читателя рассчитан. Попробуйте «Оправдание». Мне тут сейчас для итальянского перевода пришлось его перечитывать, и я многое там нашёл, чего раньше не замечал — видимо, потому, что я изменился, и автор этой книги для меня уже почти незнакомый человек, всё-таки 17 лет прошло. Там есть вещи, которые, на мой взгляд, сегодня заслуживают внимания.
Я, подумавши, решил всё-таки поговорить про Блока, потому что очень много заявок на него. Про Соловьёва я поговорю отдельно, но я не очень понимаю, что собственно про Соловьёва можно говорить. Что касается Блока, то, конечно, 15 минут — это глупость. И ни за 15, ни за 20 минут это нельзя сделать. Я очень хорошо помню, как к нам пришёл Богомолов на семинар… Я слушал семинар Николая Алексеевича Богомолова о поэтах Серебряного века, и он должен был нам читать Блока. Он пришёл и сказал: «Ребята, я понял, что Блока не могу, потому что это всё равно, что про Пушкина рассказывать. Давайте я вам про Сологуба». И мы Блока перескочили. Подвиг, что Владимир Новиков умудрился в довольно тонкой книге в серии «ЖЗЛ» о Блоке так много сказать, потому что «Гамаюн» орловский, 800-страничный, мне кажется неполным.
Поэтому говорить будем об одной только вещи, а именно о поэме, столетний юбилей которой скоро мы уже будем отвечать, будем говорить о «Двенадцати». О той самой поэме, про которую князь Святополк-Мирский когда-то сказал: «Если бы был передо мной выбор — оставить ли в вечности всю русскую литературу или только эту поэму, — я бы, по крайней мере, серьёзно задумался».
Почему «Двенадцать» — главная поэма для русской литературы, и о чём собственно там идёт речь? Ведь очень многие, кто читал Блока и любил Блока, даже видя в ней явное сходство со «Снежной маской», со структурой «Снежной маски», даже помня триолет Сологуба про то, что «стихи Александра Блока — заметённый снег», всё равно замечают очень много неожиданного.
Во-первых, потому, что эта вещь написана на языке улицы, а для Блока вообще принципиально быть транслятором, а не ритором; он воспроизводит тот язык, который слышит и на котором думает. Поэтому поздние свои стихи он сам никогда практически не читал со сцены, во всяком случае не читал «Двенадцать». У него нет голоса, нет голосовых возможностей для этой вещи. Читала Любовь Дмитриевна. Точно так же он не понимал свои ранние стихи и говорил, что очень многие слова в собственных ранних стихах, в ранней прозе и в ранних статьях ему уже просто не понятны.
«Двенадцать» написана человеком, который говорит на совершенно новом языке, и этот уличный язык отражает всю какофонию Петрограда 1918 года. Это и проститутки, которые проводят у себя профсоюзные собрания:
На время — десять, на ночь — двадцать пять…
… И меньше — ни с кого не брать…
Это и писатель Вития, который повторяет: «Предатели! Погибла Россия!» Это и пёс, который здесь же воет. Это и поп. Кстати, вы себе не представляете, с какой новой волной кощунства, увы, придётся ещё столкнуться России, когда она будет избавляться от всего нынешнего фарисейства. Тогда Блок ещё будет казаться почти ангелом.
А вон и долгополый —
Сторонкой — за сугроб…
Что нынче невесёлый,
Товарищ поп?
Помнишь, как бывало
Брюхом шёл вперёд,
И крестом сияло
Брюхо на народ?
— это ещё играми покажется.
Но, конечно, суть «Двенадцати» не в этом. Суть и сюжет поэмы «Двенадцать» в том, что это история апостолов, которые убили Магдалину. Вот так странно звучит этот сюжет в пересказе. Совершенно очевидно, что двенадцать — это революционный патруль, который возглавляется Христом, и не потому возглавляется, что он идёт впереди этого патруля, что они его конвоируют, как пытались думать некоторые (у Вознесенского была такая идея), но на самом деле это не так. На самом деле Христос идёт во главе двенадцати, потому что они несут возмездие, несут гибель страшному миру:
Пальнём-ка пулей в Святую Русь —
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
Блок это ненавидел искренне. Не нужно думать, что революция была разгулом мятежа, разгулом стихии. Революция была актом конечной невыносимой усталости от всего. Революция была актом уничтожения всего кондового. Это был акт реформаторский, модернизаторский, а вовсе это не разгул и раздолье древней стихии. И Блок видел в этом как раз прорыв к новому, прорыв к чистому воздуху после долгой душной спёртости.
Но ужас-то весь в том, что в результате этой революции в России гибнет то единственное, что было ему дорого. Вот об этом написан его замечательный отрывок «Русский бред», который он пытался сделать поэмой и не довёл до конца, где сказано:
Есть одно, что в ней скончалось
Безвозвратно,
Но нельзя его оплакать
И нельзя его почтить,
Потому что там и тут
В кучу сбившиеся тупо
Толстопузые мещане
Злобно чтут
Дорогую память трупа —
Там и тут,
Там и тут…
Вот это «одно, что в ней скончалось безвозвратно» и есть вечная женственность по Блоку, и есть, может быть, сама душа Блока, он себя хоронит вместе с Россией. Убита Катька, но Катька-Магдалина, блудница — это и есть на самом деле тот символ вечной женственности, который для Блока очень важен.
Мы могли бы провести здесь довольно длинную аналогию, привести целый ряд текстов, в которых проститутка, святая блудница (как в последней неоконченной пьесе Уайльда), выступает новой инкарнацией Магдалины. И вообще русская литература к проституткам относилась всегда как к святым, потому что, как вы помните, по Достоевскому, Сонечке Мармеладовой говорит Раскольников: «Мы оба переступили». Только разница в том, что Раскольников переступил через другого, а она — через себя. И в этом, собственно говоря, суть её святости. Проститутка — это та, которая раздала себя всем. И она гибнет в поэме. Гибнет Катька потому, что её убивает за измену Андрюха. Ну, вы понимаете, что все имена апостолов (Пётр, Андрей) там появляются: Ванюха, Андрюха, Петруха. И как раз Катька гибнет, потому что… Помните:
— Ох, товарищи, родные,
Эту девку я любил…
Ночки черные, хмельные
С этой девкой проводил…
— Из-за удали бедовой
В огневых её очах,
Из-за родинки пунцовой
Возле правого плеча,
Загубил я, бестолковый,
Загубил я сгоряча… ах!
Действительно он её любил. И она погибла собственно потому, что в новой, нынешней России должно погибнуть всё, что в ней Блоку по-настоящему дорого — в том числе и женственность, в том числе и любовь.