е. Вот почему для меня так принципиально – здесь я нахожусь или где-то в другом месте.
Более того, насчёт того, что «словам всё равно, где быть сказанными», – нет, это не так. Бродский совершенно справедливо писал, что «империю можно поменять только на другую империю», «когда ты живёшь в большой стране, твои слова подзвучены огромным эхом». Я много знаю примеров (и часто о них говорил), когда талантливый автор переезжал в малую страну и тут же принимал её масштаб. Ничего не поделаешь, масштаб страны с масштабом её поэта связан теснейшим образом.
Вопрос Влада: «Как вы понимаете фразу Олеши из „Венца“, что катаевский дьявол сильнее его собственного?» Речь идёт о том же нахрапе, о той же силе. Сила, выразительность, упорство, напор, нахрап – этого в Катаеве было больше, чем в Олеше. Скажу больше. Замечательна фраза Ясена Засурского… Как-то я его спросил: «Почему Капоте в последние годы ничего не писал?» И о Сэлинджере тоже это верно. Он сказал: «Да потому что талант может писать во всякое время, а гений – не во всякое».
Олеша мог писать не во всякое время. Олеша вошёл в противоречие со своим методом. Его метод не предполагал романа, пьесы, он предполагал фрагментарное письмо. А Олеша мечтал о романе. Катаев мог писать романы, мог писать традиционную прозу. В какой-то момент он позволил писать себе нетрадиционную, начал мовизм свой, но этот мовизм в 60-е годы был возможен, был разрешён. А Олеша свои фрагменты писал тогда, когда так не писал ещё никто. Правда, он писал это в стол.
Я не хочу сказать, что Катаев лучше или хуже Олеши. Мне катаевская поздняя проза, особенно «Трава забвения», при всём неблагородстве некоторых вещей кажется гениальной. И «Алмазный мой венец», прочитанный в 11 лет, тоже кажется гениальным. Я абсолютно верю в том, что Катаев – это крупнейший писатель 70-х годов. Но Олеша – это явление несравненно более тонкое, более умное, более хрупкое, поэтому многое из того, что он писал, оставалось в столе, а при жизни он оставался автором одного романа.
«Расскажите о вашем личном отношении к Ерофееву». Спасибо, Дима, за вопрос. Оно несколько лучше, чем моё отношение к Розанову. Может быть, потому, что жизнь Ерофеева была тяжелее, трагичнее. Может быть, потому, что он был более уязвим. Может быть, потому, что он умер так. Хотя Розанов, кстати, тоже умер очень трагически. Просто, понимаете, Розанов прожил жизнь хоть и юродивым, но юродивым знаменитым, славным, многими признанным, жил в другое время. А Ерофеев жил в то время, когда он был абсолютным изгоем и маргиналом, и это изгойство, эту маргинальность он сумел превратить в своё знамя.
«Интересно ваше мнение. Патриотизм – это полезное качество, достойное культивирования и воспитания? С одной стороны, это вид недуманья, слепой веры и готовности умирать, но недуманье увеличивает волю и самопожертвование. Обеспечить счастье себе и близким можно просто непатриотично свалив в Швейцарию. Все не свалят. Приятнее жить в своей стране. Значит, потенциально за страну надо умирать. Что скажете?»
Патриотизм – великое и прекрасное чувство. Я никогда не повторю, что это чувство дурное и вредное. Иное дело, что этот патриотизм не может выражаться во лжи и в оправдании всего, что делает твоя Родина. Нельзя не любить свою страну, но нельзя и не признать за человеком права думать о ней то, что он думает. Человек не обязан относиться с восторгом к каждому шагу Родину. И не нужно превращать патриотизм в оправдание грехов. Не нужно делать патриотов сектой. Не нужно обожествлять Родину. Родина – это место, где мы живём, и мы имеем право говорить о ней то, что мы думаем.
«Во что выльется плетение непосредственной ткани реальности в условиях, когда все всё знают, одновременно ничем не являясь, а всего лишь оперируя знаками причастности к явлениям широкого рода?»
Если я правильно понял ваш вопрос, речь идёт о ситуации, когда люди утрачивают личную идентичность, а идентифицируют себя лишь по принадлежности к тем или иным большим вещам: к массам, к сектам, к кастам и так далее. Я уже говорил о том, что это, на мой взгляд, черта людей предыдущей градации, предыдущего типа. Люденам – людям нового типа – принадлежность ни к чему не нужна. Не нужна принадлежность снобская к какому-либо сообществу. Сообщества, в том числе сетевые, останутся людям большинства. Не такого большого большинства – примерно чуть больше половины.
Меня также спрашивают, что я думаю об эволюции этих люденов, будет ли эта эволюция генной или ментальной. Конечно, ментальная. Генная? Я не думаю, что человек так уж сильно изменится внешне. Я просто думаю, что сознание его изменится главным образом за счёт принадлежности или не принадлежности к сетям, за счёт носимых технологий, за счёт многих опасных и, может быть, не очень привлекательных вещей.
«„Пир“ Владимира Алейникова и „Таинственная страсть“ Аксёнова – что вам ближе по звучанию?» Конечно, «Таинственная страсть». Я вообще считаю, что «Таинственная страсть» – это одна из величайших книг о поколении и вообще о предательстве (это же таинственная страсть к предательству), о том, почему человеку нравится иной раз предавать себя.
«Вы говорили, кажется, что поняли алгоритм русской истории. Изложите, пожалуйста». Андрей, зачем излагать? Есть у меня такая книжка, называется она «Хроники ближайшей войны», там всё это написано. Там есть цикл «Философические письма», и там этот алгоритм изложен. Если это длинно, почитайте «ЖД», там тоже это всё написано.
«Что вы можете посоветовать колфилдам и самгиным наших дней – людям, которые сидят между двух стульев и не знают, на какой присесть? Ещё, если можно, передайте привет Грише из Выборга». Я, честно говоря, боюсь. А вдруг это условный знак, по которому что-то должно произойти? «Над всей Испанией безоблачное небо». Не буду передавать привет, сами передайте.
Что касается колфилдов и самгиных. Вы знаете, мне кажется, здесь немножко ложное отождествление. Самгин – это портрет Ходасевича скорее, это портрет такого сноба. Горький вообще со всеми ссорился. И вот он попытался с ним разделаться довольно мрачно. Что касается Колфилда. Это не сноб. Это типичный подросток, нуждающийся в любви, в понимании и не получающий ни того, ни другого. Очень грустный типаж. Понимаете, Самгин всё время любуется собой, а Колфилд себя ненавидит. Самгин неотразим для женщин, а Колфилда никто не любит.
Что я могу посоветовать самгиным? Я понимаю, что Самгин – это малоприятный человек. Такой человек хорошо умирает. Плохо живёт, но хорошо умирает – как Ходасевич умер героем. Я ничего не могу посоветовать самгиным, потому что их ничего не изменит. А колфилдам я могу посоветовать только одно – постарайтесь не судить родителей. Вот то, что сказала Цветаева. Не судите родителей, не обрекайте их на смерть до ваших сорока, а после сорока у вас рука не поднимется. Помните, что они были вами, а вы будете ими.
«Вы советовали „Возрождение“ Кинга. Финал заставляет задуматься. Даже умирать стало страшно, – и должно быть страшно, дорогой Роман! – После прочтения финала сидишь или лежишь (как кому удобно) и думаешь: я это где-то читал у Лавкрафта, Дерлета, Блоха. „Мастер ужаса“ с концом и финалом смухлевал».
Да где же он смухлевал, друг милый? По-моему, как раз финал там самый сильный – вот эта дверца замшелая, мимо которой он ходит, дверца в другой мир. Понимаете, все концы не надо с концами сводить. Стругацкие замечательно говорили: «Мостики надо сжигать, а восстанавливать не надо». Иногда надо вот так оставить. Как раз загадка этого финала мне нравится больше всего.
«Как бороться с консьюмеризмом? Не хочется каждый год покупать iPhone». Понимаете, если надо бороться с собственным консьюмеризмом – это я могу понять, это не сложно. С этим бороться можно – достаточно просто стать жадиной, понять, что у вас денег мало, что их число ограничено, внушить себе, что серьёзный кризис. Но надо ли вообще бороться с консьюмеризмом, я не знаю. Понимаете, Стругацкие же сами пересмотрели своё отношение к «Хищным вещам века». Помните, по-моему, словами Банева они это сказали: «Не так уж много было у человечества эпох, чтобы выпивать и закусывать quantum satis».
Консьюмеризм – это важный этап на пути развития человека. В какой-то момент человек отказывается от фанатизма и погружается в консьюмеризм. Потом ему надоедает, но опыт консьюмеризма важен. Я не могу сказать, почему он важен. Наверное, он важен как единственное противоядие против фанатичной борьбы и человеконенавистничества.
Я помню, что Зарема Мужахоева передумала взрываться, когда увидела кофточку с золотым пояском и поняла, что у неё такой кофточки никогда не было и не будет. Если это правда – то, что она рассказывала, – то это очень интересный пример. Я, вообще-то говоря, не думаю, что между ворюгами и кровопийцами есть такая уж серьёзная разница, но между убийцами и консьюмеристами она есть. И консьюмеризм как средство немножко цивилизовать варваров – я против этого ничего бы не имел. Частично цивилизовать, ослабить варваров консьюмеризмом. Понимаете, варвар, проходя сквозь Рим, начинает задумываться – задумываться, может быть, о важности этих удовольствий.
Кстати говоря, мне случалось тут недавно читать вслух и комментировать чеховскую «Сирену» школьникам. Почему для Чехова такую огромную роль играет гастрономия? Да потому что ему стыдно говорить о высоком, и гастрономия для него – это какая-то метафора сложно устроенного мира – мира, в котором забоятся, мира, в котором много думают о кулинарии.
Например, Петух гоголевский во втором томе «Мёртвых душ», который столько внимания уделяет еде, который так вдумчиво заказывает обед, эту знаменитую кулебяку на четыре угла – почему это так важно? Потому что это его форма заботы о людях, его способ обставить их жизнь как-то. И я, в общем, не против такого. Не скажу, что я уж такой сторонник чревоугодия. Скорее я сторонник консьюмеризма, когда он является альтернативой зверству. Это, по-моему, нормально.
Тут спрашивают меня, что я думаю о христианских коннотациях книги Ерофеева. Я при всём моём уважении к Ольге Седаковой не хотел бы рассматривать «Москву – Петушки» как религиозное сочинение, как мениппею, как средневековый текст, в котором так много от религиозной мистерии. Об этом много писали. Книга Ерофеева тем удобна для исследователя, что она даёт возможность многократной и многоразовой интерпретации. Но некий момент христианский там, безусловно, есть. Это русский момент вот того же самого юродства, потому что это специфическая, только в пр