с хорошим пониманием…
Это немножко такой Пикуль, вот я бы так сказал. Это Пикуль 20-х годов. Пикуль был неплохой писатель в общем. Я не беру сейчас в расчёт его убеждения, но он был хороший стилизатор сказа, он умел построить сюжет. Первым на него как на серьёзного писателя начал смотреть Веллер, которого всё-таки филологическое образование заставило увидеть эту сказовую стилизацию. Вот Наживин — это такой Пикуль 20-х годов.
И его роман о Распутине пронизан двумя чувствами: во-первых, болью за ужас, который с этой фигурой пришёл в русскую историю, а с другой стороны — своеобразной гордостью, потому что действительно фигура-то небывалая. Это средневекового масштаба придворный юродивый, вертевший мирами. Там есть, конечно, жареные детали. Но вообще почитайте, это неплохой роман. Он немножко сделан под Алексея Николаевича Толстого, но в целом это хорошее чтение. Вот это я из Наживина вам рекомендую. А его стихотворения в прозе, конечно, совершенно ужасны.
«Салют, Дмитрий Львович! — и вам салют! — В прошлом «Одном» вы говорили, цитирую: «Я бы не сказал, что они его не поддержали (имея в виду Навального, Яшина и Сенченко). Другое дело, что его первым громче всех поддержал Гудков». Сделав поиск по блогам Навального и Яшина, я не нашла ни одного упоминания Сенченко. Если у вас нет конкретных ссылок, то давайте считать, что таких слов они не говорили».
Мне кажется, что все выступления, сразу вам хочу сказать, Наташа… Наташа это? Сейчас я посмотрю, кто это. Ната. Мне показалось, что все выступления Яшина и Навального в это время, касаемые кадыровских эскапад, имели в виду и случай Сенченко в том числе. То, что они не называли его конкретной фамилии, мне кажется, не умаляет их личной смелости. А если вам кажется, что они недостаточно его поддержали, обратитесь к ним — и они эту двусмысленность снимут.
«Какая самая тяжёлая для вас книга или рассказ? Не в плане тяжести переживаний, а в плане того, что и написано хорошо, но нет сил дочитать до конца. Для меня это «Мелкий бес» Сологуба и «Смерть Вазир-Мухтара» Тынянова».
Наташа, для меня «Смерть Вазир-Мухтара» — как раз очень радостная книга. Мне нравится, как она написана. Когда-то Владимир Новиков сказал, что это роман-автоэпитафия, и такую книгу можно написать одну, и писать её как последнюю. Лидия Гинзбург писала, что это тупиковая вещь. Но мне почему-то в этой сухой сыпучей прозе необычайно уютно, в ней много воздуха. И вообще она мне нравится, многое оттуда я помню просто наизусть.
А что касается тех текстов, которые для меня тяжелы, которые мне невыносимо читать, то это практически весь Андрей Платонов, а особенно сказки, особенно «Восьмушка» и «Разноцветная бабочка». Я всегда так ревел, когда их читал в детстве! Ну, «Восьмушку» напечатали, когда мне было уже лет шестнадцать. Ну просто я не мог физически это читать, ужас какой-то! И мне вообще Платонова очень тяжело читать всегда. Иногда эта тяжесть сопряжена с наслаждением. Мне многие тексты Леонова тяжело было читать, но это было наслаждение. Сейчас я понимаю, например, что «Вор» — всё-таки довольно картонная книга (при всём моём уважении к нему), но когда-то в отрочестве это было настоящее наслаждение, такое смакование.
А вот книги, которые бы меня угнетали психологически? Добычин, конечно. Что бы ещё назвать? Видите ли, однотонная грусть, такая беспросветная. Есть книги, так написанные, и они на меня действуют примерно так. Платонов прежде всего и все его последователи, которых довольно много. Ну, Борис Екимов, кстати, хотя я люблю этого автора.
«Несколько слов о Дэне Брауне, Умберто Эко и Артуро Пересе-Реверте».
Послушайте, вы ставите в один ряд совершенно несовместимых людей. То, что у них всех присутствуют элементы конспирологического романа (который, кстати, начался в России с «Бесов», с «Кровавого пуфа» Крестовского, с антинигилистических романов Лескова и так далее), это не делает их писателями одного уровня.
Я совершенно солидарен с Володей Вороновым, который считает, что Перес-Реверте — начнём с того, что это блистательный публицист, замечательный колумнист, очень интересный историк. Ну, как писатель («Клуб Дюма») — я не знаю, но всё-таки это писатель, безусловно.
Умберто Эко — просто один из крупнейших мыслителей современной Европы. И проза для него — развлечение. В конспирологическом духе выдержан только «Маятник Фуко». Но, безусловно, Эко — это один из крупнейших прозаиков и мыслителей нашего времени.
А что касается Дэна Брауна, то тут просто не о чем говорить всерьёз. Вот вы пишете, что это [«Код да Винчи»] — «Маятник Фуко» для бедных. Нет, это «Ларец Марии Медичи» для бедных. Понимаете, у нас же всё это было. У нас «Глаз Будды» и «Ларец Марии Медичи», милицейская дилогия Парнова Еремея Иудовича, — это просто на порядки опережает Дэна Брауна, и вся та же самая история. Я Парнова знал немного. Я больше ценил, конечно, его великого соавтора Емцева — главным образом за гениальную повесть «Бог после шести», которую я вам очень рекомендую (она ещё имеет второе название «Притворяшки»). Емцев — просто очень крупный писатель, настоящий, глубокий, совершенно ни на что не похожий, аналога даже нет никакого. Но Парно́в (или Па́рнов, как его ещё называют) — это тоже такая предтеча Дэна Брауна. Я к конспирологии хорошо отношусь, когда это сюжетные механизмы, а плохо — когда это основа философии.
«В одной из глав «Клуба Дюма» появляется «известный профессор семиотики из Болонского университета». Что это — забава выводить в персонажах коллег по цеху?»
Нет, это элегантный ответ. А почему Хорхе появляется слепой у Умберто Эко в «Имени розы»? Вы же понимаете, кто это. И я, кстати, вполне разделяю его отношение к этому автору.
«Много лет назад, — пишет Гозман. Привет, дорогой Гозман! — в журнале «Знание — сила» было опубликовано эссе Тойнби под названием «Если бы Александр не умер тогда…». Речь шла об Александре Великом, о возможной альтернативной истории мировой цивилизации. Вы неоднократно высказывали нестандартные по нынешним временам, но объективные мысли о Ленине. После того как я с удовольствием прочёл роман «Правда», у меня сложилось впечатление, что у вас особое отношение к этой личности. Что вы можете сказать на тему «Если бы Ленин не умер тогда…»?»
Знаете, об этом у Искандера уже было, где Ленина называют «тот, кто хотел лучшего, но не успел». Все великие личности (а Ленин был безусловно великой личностью, о знаке можно спорить), великие злодеи, великие добродетели, благодетели человечества — они все умирают вовремя. Вовремя в том смысле, что их жизнь, может быть, бессознательно выстроена как драма. Я думаю, что Ленин был обречён, и обречён по многим причинам — прежде всего потому, что крайне двусмысленным было его положение. Его окружение было разрываемо противоположными мнениями и страстями, и он не мог бы удерживать своим авторитетом эту чрезвычайно разнородную, разномастную публику. И я думаю, Троцкий со своей стороны, а Сталин со своей так или иначе его бы перетягивали, а в конечном итоге сживали бы со свету.
Ленин — это фигура, звёздный час которой случайно, непредвиденно, неожиданно для него самого состоялся примерно с февраля-марта 1917 года примерно по октябрь 1918-го — «триумфальное шествие советской власти», как он сам это называл. Дальше этот человек стал перерождаться. Дальше у него уже не было никакого управления течением мысли, а было абсолютно голое репрессивное сознание. И я думаю, что умер он не только от инсульта и от последствий ранений, но в огромной степени и от разочарования. Это, кстати, отдельная тема: действительно ли он написал и передал через Эйно Рахья письмо, в котором каялся? Я думаю, что это фейк. Но то, что он примерно понимал, что всё зашло не туда, что у него восстанавливается та же система, только труба пониже, а дым пожиже, — я думаю, он это осознавал. Отсюда вот эти безумные припадки гнева.
Он умер примерно от той же депрессии, что и Блок. И хотя Блок умер от ревмокардита, а Ленин от инсульта, но последние два-три года у них прошли при очень сходной симптоматике: беспрерывные раздражения, нервные срывы, забывания слов, постоянный ужас, постоянная ненависть к окружающим — много всего. У людей, у которых жизнь тела очень тесно привязана к жизни духа, такое бывает. И оба — результаты такого долгого дворянского вырождения. И они сами понимали, что они последние в своём роде. Поэтому это долгая история.
Я думаю, Ленин к концу своей жизни — даже без удара, даже без умственной деменции — деградировал бы очень быстро. Понимаете, действительно у Ленина — азартного бойца, который любил состояние драчки — более или менее ощущение своей политической востребованности было, пока он думал, будто он оседлал историю, будто он оседлал Россию. Потом — в 1918 году — очень быстро оказалось, что Россия оседлала его. Нельзя им не любоваться в какие-то минуты, но нельзя им и не ужасаться потом, потому что, конечно, его злодеяния, которых он совершенно не осознавал, от этого не делаются меньшими. Это личность во многих отношениях кошмарная.
«Посмотрев фильм «Царь», я запомнил выражение Петра Мамонова: «Кто власти противится — тот Богу противится. А кто противится Богу — тот отступник». Как вы считаете, не существует ли сейчас такого мнения у правящей ныне номенклатуры?»
Конечно существует. Они думают, что всякая власть от Бога и не понимают истинного смысла этого апостольского высказывания. Ведь Павел имеет в виду совсем не то, что власть как таковая, любая навязанная власть, в том числе власть антихристова, может быть от Бога. Как разъясняет этот текст Андрей Кураев, под властью здесь имеется в виду иерархия, порядок. Иерархия, система — она от Бога. Поэтому, кстати говоря, у поэта, живущего в жёсткой вкусовой иерархии, всегда так велик соблазн признать власть (и иногда получаются омерзительные вещи из этого принятия). Но, конечно, в Библии вовсе не сказано, что власть от Бога как таковая. Там сказано, что идея власти, идея иерархии — это идея божественного мироустройства. И, конечно, попытки власти истолковать это как санкцию на что угодно — это, знаете ли, смешно.