сть переживания вот этого нужна.
Было бы очень хорошо, если бы появился такой роман, написанный не со стороны Украины, а со стороны Новороссии, причём написанный человеком из Луганска. Кстати, даже уже такой роман есть. Мне Евгений Марголит, замечательный кинокритик и киновед (он сам из Луганска), прислал записки своего друга и соседа, школьного учителя, о том, что было в Луганске. Это человек, который ненавидит войну. Это человек, который не стоит на позициях Новороссии, ненавидит этих приехавших «добровольных спасителей» и ненавидит тех, кто бомбит его города со стороны Украины, бомбит Донецк и Луганск. Это книга о любви и ненависти в такой концентрации! Вот это бы кто-то сейчас издал. Это, по-моему, гениальные записки. Они большие, там страниц 200. Это потрясающий текст.
Если бы кто-то нашёлся в Новороссии, стоящий не на позициях Новороссии или Украины, а на позициях культуры, посрамлённой и поруганной, на позициях человечности, поруганной и поругиваемой с обеих стороны, я думаю, что это могла бы быть могучая книга. Я не призываю к соглашательству, я не призываю к тому, чтобы говорить: «Чума на оба ваши дома!» – потому что это самая подлая позиция. Но это должен быть человек, который не может солидаризироваться в этой войне ни с одной из сторон, который мучительно тоскует по советским временам, когда этого ложного выбора не было. В общем, такая книга могла бы быть написана, конечно. Это была бы прекрасная книга. Конечно, не такого масштаба, как «Унесённые ветром» или «Тихий Дон», но один том, безусловно, был бы.
«Удивила недавно прочитанная книга „Обладать“ Антонии Байетт. Не встречала подобных сюжетов нигде, – нет, почему, они довольно распространённые. – Интересно узнать ваше мнение о книге». Очень литературная книга. Я по-английски читал. Может, она по-русски… Я не знаю.
Вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
Снова мы с вами. Дмитрий Быков в программе «Один». Пока продолжаем отвечать на вопросы.
«Мне 26 лет. В одной подписочке во „ВКонтакте“ я прочитал, что к этому возрасту все обязаны прочитать „Улисс“, – неправда. – Меня хватило только на 73 страницы, – ну и хорошо. – Как этот роман стоит читать и воспринимать?»
Да так и читайте. Сергей Хоружий, замечательно его вместе с Хинкисом Виктором переведший, когда-то написал: «Читать „Улисса“, постоянно заглядывая в справочную литературу, абсолютно бессмысленно». Читайте просто, как он написан. Не обращайте внимания на мифологические параллели, на географические. Это просто 20 разных способов описать час из жизни человека. Можно описать его через мировую литературу, можно как пьесу, можно как пьесу, можно как хронику пьянки, можно как катехизис, а можно как поток сознания оргазмирующей женщины. Действительно очень сильно написано. Я считаю, что знаменитая глава «Пенелопа» – это просто удивительно. «Что думал ты в такое время, когда не думает никто?» Очень тонкое и очень глубокое произведение с замечательным проникновением в физиологию и психологию мужскую и женскую. Очень много замечательных приёмов, их демонстрация.
Я очень люблю «Улисса». Я сейчас мучительно работаю над тем, чтобы всё-таки по страничке в месяц читать «Finnegans Wake», кое-что уже понимаю, начинаю как-то. Нет, я считаю, что «Улисс» оказал определяющее влияние на американский роман. Может быть, слишком большое влияние. В родной Европе он такого влияния не оказал, а американцы в диапазоне от Дэвида Фостера Уоллеса и Кормака Маккарти, конечно, у Джойса научились очень многому. Начнём с того, что он колоссально расширил лексику. Нет, замечательный роман. Просто, понимаете, в чём штука, john (как вы подписались)? Когда вы будете чувствовать себя Блумом или хотя бы Стивеном Дедалом, тогда вы это прочтёте. А пока у вас нет такого опыта, то и не надо вам это читать совершенно.
«Что вы думаете о дискуссии вокруг… – ну, тут долгое объяснение, – вокруг слов отца Всеволода Чаплина о войне и реакции Кураева? И что вы прежде всего думали о реакции БГ?»
Я очень люблю Бориса Борисовича Гребенщикова. Не знаю, слышит ли он меня сейчас, но я посылаю, наверное, не нужный ему совсем, но очень важный для меня луч добра. У меня в жизни очень редко было ощущение, что я нахожусь в присутствии гения. Вот при Алексее Германе у меня это было. Это неприятное ощущение, потому что вы видите монстра перед собой, ну, особое существо. И когда я видел БГ и вижу его, у меня скорее ощущение (правда, со знаком «плюс») невероятного счастья, восторга.
Говорят, у всех прошла голова, когда запел Пол Маккартни на Красной площади. У меня всё проходит, когда я вижу Гребенщикова или даже когда я просто слышу его. Для меня БГ – это такой очень большой луч света в российском тёмном царстве, поэтому я считаю, что он сейчас поступил прекрасно. Он сказал очень трудные для него и очень важные слова. Вот это пример определённой реакции. У нас сейчас масса разговоров о том, махала ли Земфира флагом, не махала. Земфира, мне кажется, никак не обозначила ясной позиции, она намекнула на неё, а Борис Борисович высказал позицию. Что касается моей позиции, она очевидна: я считаю, что священник, который проповедует войну, призывает к войне, явно находится не на своём месте.
«Что вы думаете о творчестве Евгения Гришковца и Сергея Михалка?» О Сергее Михалке ничего не думаю и не знаю о нём ничего. А что касается творчества Евгения Гришковца, то мне очень нравится пьеса «Зима». Это единственное, что мне нравится. Мне не очень нравится сам жанр, когда драматург выходит в клуб или когда приносит на театральную сцену особенности стендапа или особенности клубного спектакля. Мне не очень нравится такая снисходительная доброта, разжёвывание очевидного, которое у Гришковца есть. Но всё это не отменяет абсолютно его огромного таланта и харизмы.
В общем, после того, что он наговорил о «Гражданине поэте» в разное время, я не считаю себя обязанным говорить о нём ответные гадости. Я помню, как я Алексея Рыбникова спросил: «А вот Эдисон Денисов говорит, что вы вот такой-то композитор, вот есть такая цитата. Как вы можете на это отреагировать?» Рыбников посмотрел на меня с невероятной болью и сказал: «Я обязан говорить какую-нибудь гадость о Денисове?» Я говорю: «Нет». И я тоже не обязан.
«Как будет появляться гениальная литература в России, если мы снимем цезуру? Ведь русская литература веками развивалась под тяжёлым прессом правительства». Нет, конечно. Конечно, нет. Ну что за глупости? «О пользе цензуры» – издевательское название работы Льва Лосева, довольно ранней, он действительно пионер в исследовании темы. От цензуры бывала польза: она превращала иногда литературу в очень масштабное, полиприменимое, многоприменимое иносказание. Но, в принципе, как сформулировал тот же Лосев: «Цензура хороша, пока она стимулирует, и ужасна, когда она убивает». А убивать она начинает очень быстро. Я вообще не люблю подцензурную литературу, литературу «применительно к подлости».
«Вы верите в Бога, в высший разум, в эгрегор – вообще во что-то, что стоит над нами? Каково вообще ваше отношение к вере в хорошем, не демонстративном смысле?»
Кто на поверку,
Разум чей
Сказать осмелится: «Я верю»?
Чьё существо
Высокомерно скажет: «Я не верю»?
Цитирую я «Фауста» в пастернаковском переводе. Я, конечно, верю. И меня тут спрашивают, кстати, и в личных письмах говорят: «Простите, что такой личный вопрос: а почему вы верите?» По двум причинам, довольно сложным.
Первая, более ранняя: мир без Бога – это храм без купола; он не достроен, не закончен, остаётся слишком много вопросов. Это как восемнадцатый верблюд. Вот восемнадцатого верблюда не видно. Вы знаете все эту задачку, да?
У отца три сына. Он завещает старшему половину всех своих верблюдов, среднему – треть, а младшему – девятую часть. А 17 верблюдов у него, и это не делится, ни на 2, ни на 3, ни на 9. Мимо едет всадник на своём верблюде и говорит: «Что вы мучаетесь, молодые люди? Я вам отдам своего верблюда, у вас будет 18 – и всё поделится». Он им отдал – и всё поделилось. Всадник сел на своего верблюда и уехал. А как же, а где же, а почему? А потому что остался этот восемнадцатый верблюд. Один получил 9, второй – 6, третий – 2, девятую часть. А этот уехал на своём верблюде.
Бог – это то, что нужно, это допущение, которое необходимо. Без него не делится, для меня во всяком случае (вы же меня спросили). Для меня без него этот мир, как храм без купола, всё бессмысленно без него.
Второе относится к довольно глубоким фазам рефлексии, проникновения в собственные мозги. Понимаете, есть два текста в русской литературе, они об одном и том же. Это «Записки сумасшедшего» Толстого (не путать, конечно, ни в коем случае с Гоголем), это история об «арзамасском ужасе», о том, как Лев Николаевич Толстой пережил «арзамасский ужас». Наверное, это самый страшный фрагмент в русской литературе, я вам его рекомендую. И второй по страшности текст – это рассказ Набокова, первая глава неосуществлённого романа «Ultima Thule», рассказ, который меня потряс. Я считаю его, честно говоря, лучшим русским рассказом XX века. Ну, почитайте. Они оба об одном – о том, что душа… Кстати, вот если кто читал «Ultima Thule», то я знаю, что открылось Фальтеру. Меня это открытие не убивает, но оно меня потрясло в своё время. Что открылось Фальтеру, я знаю, но вам не скажу, конечно.
Дело в том, что душа не может примириться с мыслью о своей смертности. Сознание не может примириться с мыслью о своём исчезновении. Иногда во сне, когда с особой остротой это понимаешь, просыпаешься – и потом начинаешь тут же как-то себя успокаивать. Но этот когнитивный диссонанс описан по-настоящему точно только у двух авторов (может быть, ещё немного у Тургенева). Сознание и смерть – несовместимы. Сознание не может быть смертно, не может быть конечно, поэтому мысль о смертности души для меня совершенно исключена. Душа и есть то, что бессмертно. Другое дело, что не у всех она есть.
Вот по Васильевой вопрос и по Олегу Навальному: «Смотрите, два, казалось бы, совершенно разных дела, а финал у них одинаковый. Я про дело Евгении Васильевой и Олега Навального. В финале: а) совершенно неизвестно, где и как они сидят; б) преданы забвению со стороны общества, а также со стороны СМИ, ОНК и т.д. Как Вы думаете, почему? Почему у общества нет запроса на освещение отсидки ни того, ни другого фигуранта?»