еликолепный поэт. Я часто цитирую многие его стихи.
Гляжу от злобы костяной
на то, что пpойдено.
Пока я лаялся с женой,
погибла Родина.
Иду по городу – гляжу:
окопы веером.
Ну я ей, тваpи, покажу
сегодня вечером!
Шедевр!
«Господин Аствацатуров сказал о наших замечательных Окуджаве, Визборе, Высоцком, что они не были мужественными, а лишь изображали мужество (по старику Хэму), против начальства не шли и т.п. Больше не слушаю его лекций. А что Вы думаете про это высказывание?»
Обязательно надо слушать его лекции, но только по западной литературе, в ней он, по-моему, гораздо больше понимает, и уж точно больше меня. А что он так сказал? А он, собственно, какого радикализма от них хотел, на какие баррикады? Это что, Галич, может быть, не сопротивлялся, да? Да и Визбор тоже сопротивлялся, просто он не пел ничего про начальство. Но он пел так, что люди становились от этого начальства независимыми. А уж говорить о несопротивлении, о непротивлении Высоцкого вообще смешно. Давайте сначала увидим примеры потрясающего сопротивления от Аствацатурова, а потом уже поймём, что он собственно считает сопротивлением. Но вообще я очень люблю Андрея, и это его высказывание считаю случайным.
«Когда к нам в Екатеринбург с лекцией?» Да зовите, ради бога. Просто я во второй половине ноября и в первой половине октября, наверное, не смогу это сделать, потому что у меня запланированы всякие другие поездки. Я с удовольствием приеду в Екатеринбург, тем более там мой друг Ройзман.
«Скажите пару слов о „Сказке о Тройке“. Какой вариант вам нравится больше?» Однозначно первый. Второй мне кажется испорченным. Бывает такое, когда автор сначала напишет, а потом начинает усовершенствовать. Мне не очень нравится «Сказка о Тройке». Там масса смешного, но я, понимаете, не люблю мрачных Стругацких. Мне и вторая часть «Улитки»… Ну, не вторая, а институтская. Я понимаю, что это очень сильно, но мне это не нравится, мне это неприятно читать.
«Каково Ваше мнение об Артуре Гиваргизове?» Вы четвёртый раз спрашиваете. Я уже сказал: я знаю только его детские стихи, и в них нет ничего особенного.
«В Вашей лекции „Ильф и Петров. Тайна третьего романа“ Вы выдвинули предположение о том, что одним из наследников Бендера как героя является Штирлиц из „Семнадцати мгновений весны“. Недавно узнал, что Гомиашвили (Бендер в фильме Гайдая) предлагался Семеновым в качестве кандидата на роль Штирлица. Занятно, не правда ли? Знали ли Вы об этом?»
Конечно, знал, но совершенно не это подтолкнуло меня к этой мысли. А подтолкнуло меня то, что большинство анекдотов о Штирлице вербальные, это юмор словесный. «В окно дуло. Штирлиц закрыл окно. Дуло исчезло», – мне это нравится. «Гестаповцы оставили машину на попа. „Бедный пастырь“, – подумал Штирлиц». Или: «Штирлиц выпал с четвёртого этажа и чудом зацепился за третий».
«Что Вы можете сказать о цикле романов „Государи Московские“ и о Дмитрии Михайловиче Балашове? Что вы думаете о теории пассионарности Гумилёва, на которую опирался Балашов?»
Теория пассионарности Гумилёва принадлежит к всеобщим теориям всего, которые сочинялись в русских тюрьмах и вообще в России времён репрессий, чтобы как-то объяснить происходящее. Она стоит в одном ряду с панинской «теорией пустот и густот» и с теорией Даниила Андреева, как мир устроен, в «Розе Мира». Это всё – блестящие художественные догадки. Это такая разветвлённая фантастика.
Теория пассионарности – это такое метаописание истории, когда всё, что не нравится автору, подгоняется под эту концепцию, но это не даёт причины. Космическое излучение какое-то рождает пассионарность, и вот эта схема с мячами, как бы полосующими карту, вот она такими косыми направленными движениями покоряет мир. Как гипотеза это блистательно, а как всеобщее объяснение… Почему-то получается, что Гумилёв всё время понимает под пассионарностью максимальную дикость, максимальную грубость, что пассионарен тот, для кого нет ничего человеческого. Мне это не очень нравится.
Цикл романов Дмитрия Михайловича Балашова кажется мне плохой литературой, хотя Дмитрий Михайлович Балашов, Царствие ему Небесное, был убит, принял мученическую смерть, и говорить о нём ничего плохого я не хочу, просто я не могу это читать.
«Прокомментируйте просьбу Кобзона». Рискну сказать, что мой идеал и женский, и человеческий в очень многих отношениях – Карина Орлова. И она очень хорошо написала. Но я не совсем согласен с тем, что она написала. Я считаю, что здесь, понимаете, надо воспитать милосердием – надо помочь Кобзону вылечиться. Может быть, он задумается.
НОВОСТИ
Продолжаем программу «Один». Пока ещё немножко поотвечаем, потому что есть ряд важных вопросов, а потом перейдём к разговору о Ходасевиче.
«Недавно я прочёл „Иные песни“ Яцека Дукая. Книга не безупречная, но самая интересная и богатая на идеи из всего, что я читал за последние годы. Было бы интересно узнать ваше мнение».
Да, это выдающаяся книга, выдающаяся по своей абсолютной оригинальности. Она нелегко читается. И мне кажется, она могла бы быть лучше написана, она могла бы быть интереснее, но идея этой книги (чтобы не спойлерить, ничего говорить не буду), сам метод её написания делает её… Я не помню, ей, по-моему, лет пять-шесть уже, но как-то я не заметил большой рецепции в России. Но то, что она вышла – это очень хорошо.
«Почему Вы никогда не упоминаете Алданова? Мысль о том, что Вы его не читали, абсурдна».
Знаете, Алданов не вызывает у меня никаких таких ярких эмоций. Одна вещь вызывает у меня отторжение – его идея случайности, хаотичности событий, его сугубый материализм в подходе к истории. Мне кажется довольно примитивным роман «Самоубийство» (настоящего Ленина там нет, изображение Ленина неудачное), но он автор нескольких гениальных очерков. Вот в чём ему не было равных – это в сочинении исторических очерков. Во всяком случае, о Каннегисере, об убийстве Урицкого он лучше всех написал. О Лоуренсе Аравийском – лучше всех. О Французской революции, о Дантоне, о Робеспьере он писал лучше всех. «Заговор» – вообще замечательный роман. Я очень люблю маленькие его вещи. А «Истоки» мне кажутся скучноватыми, «Ключ», «Пещера» – скучноватыми.
Знаете, кого он мне немножко напоминает? Я знаю, кто Алданов сегодня. Алданов сегодня – это Юзефович. Мне правда и беллетристика его нравится, но его документальные произведения – это абсолютные шедевры. И больше всего… Вот я вчера как раз разговаривал с Акуниным, и мы сошлись, что лучшая документальная историческая проза последнего времени – это, конечно, «Самодержец пустыни». Новое переиздание (рекомендую всем) вышло в «ЖЗЛ». И книга, абсолютно меня потрясшая – это «Дальняя дорога», роман о Пепеляеве, о походе Пепеляева. Я ничего об этом не знал, а Леонид Абрамович рассказывает так увлекательно, сухо, изящно, как Ефремов, как Хаггард! Вообще блистательная книга! Это «Октябрь», номера со 2-го по 4-й, по-моему. Очень круто.
«Во что всё-таки превратились вставные зубы Ондатра в „Шляпе Волшебника“? Я спрашивал у разных мам – они не знают». Нет, моя знает и даже мне нарисовала. Я могу вам это нарисовать. Это немножко похоже на те вставные челюсти, помните, которые бегают у Стивена Кинга и которые продаются и клацают забавно. Во всяком случае, моя мама знает так. И мне, кстати, представляется, что именно так и было.
«Не кажется ли Вам Юрий Левитанский недооценённым поэтом? Мне видятся в его стихах глубокие и тонкие опыты…» Нет, он вполне оценённый поэт, много песен написано.
Понимаете, сейчас вообще нет поэтов, которых бы дооценивали. Сегодня лирика в загоне, это понятно, время не лирическое. Этим, наверное, объясняется то, что из меня знают главным образом «Гражданина поэта» или стихи в «Новой газете». А вот вышла книжка «Ясно», и из неё знают больше всего «Письма счастья». Лирика воспринимается, но её знают пять человек. В общем, мне и этих пяти человек хватает.
Левитанский известен некоторому количеству знатоков, как известен Самойлов, как известен Слуцкий. Он, конечно, на их фоне несколько проигрывает, но несколько блистательных стихотворений он написал, в особенности начиная с 1972 года, конечно.
Про проект «СССР» будет отдельный и долгий разговор.
Вот такой странный вопрос… Сейчас, подождите, я его зачитаю, он меня просто поразил на самом деле. Откуда у автора такое убеждение странное? В общем, автор спрашивает, правда ли, что я предсказал, что не удастся провести Сочинскую олимпиаду, и пообещал прийти в программу в костюме шута, если это произойдёт.
Я не только никогда не говорил ничего подобного, я всегда говорил, что Сочинскую олимпиаду проведут любой ценой (другой вопрос – какой?), а уж обещаний прийти в костюме шута куда-либо я не давал тем более, потому что это довольно дурацкое обещание. Дорогой sevzap, вы уже третий раз присылаете мне этот вопрос. Вы бы хоть раз прислали мне ссылку – тогда бы нам, может быть, было о чём разговаривать, а то это всё истерия, вы всё ещё пьёте коньяк по утрам. Никогда вы меня не увидите в костюме шута! Вот себя, может, увидите. Даже уже сейчас видите.
Несколько вопросов, которые пришли. «Что вы думаете о Генри Миллере?» Мне очень нравится у Генри Миллера одно произведение – его замечательное эссе «Время убийц» об Артюре Рембо. Я довольно щедро попользовался этим произведением (не скрываю этого), когда писал своего «Маяковского», потому что Маяковский представляется мне тоже таким вариантом, типологически очень близким вариантов Рембо, и это, по-моему, лучшее, что написал Генри Миллер. К его романам и к его физиологическим наблюдениям я отношусь довольно настороженно. Они грешным делом напоминают мне известную частушку:
Я не знаю, как у вас,
А у нас, в Японии,
Три врача туда смотрели –
Ничего не поняли.
Мне кажется, он тоже смотрел, смотрел (там даже есть такой эпизод) и ничего не понял.