кой. И у неё начались уже, конечно, мне кажется, реакции, которые прямо самоубийственные. Вот эта сухая голодовка, которую она объявила, — это последний аргумент — швырнуть свою жизнь в пасть.
По-моему, и то, и другое… Хотя это явления абсолютно разного порядка: одно явление — героическое, другое явление — мерзкое и болезненное. Но и то, и другое свидетельствуют о том, что женское начало в нашем обществе как-то болезненно и страшно искажено. Если вы помните, в прошлый раз я читал лекцию про Стругацких, про «Бессильных мира сего», про последний роман Бориса Натановича. Там как раз есть этот образ страшной девочки. Помните, злая девочка, которая уничтожит мир? Это страшное пророчество. То, что в литературе многое стало, к сожалению, указывать на приоритет женского начала, — это, по-моему, катастрофа. Причём начала не просто материнского, или любящего, или, я не знаю, природного. Это было бы счастье. Нет, это именно начало воинское, воинствующее. И вот это меня пугает очень сильно — прежде всего потому, что в этом образе страшной девочки я угадываю какое-то главное извращение: то, чему надлежит давать и оберегать жизнь, становится главным оружием. Вот этого я по-настоящему очень боюсь.
Довольно любопытный вопрос от Андрея пришёл на почту, где он спрашивает меня о том, какова будет главная жанровая тенденция в массовой культуре. Вот была эпоха фэнтези, была эпоха антиутопии. Что будет сейчас?
Вы не поверите, но ровно на эту тему я разговаривал с американскими школьниками вчера, у меня была встреча с ними. Вы знаете, что ни один профессиональный учитель не может пройти мимо школы, ему интересно туда зайти, посмотреть, что там делается, поговорить со старшеклассником на его какие-то ключевые темы. И вот я поговорил. Там мы обсудили, там было три позиции. Вообще, конечно, дети феноменально умны, начиная с 12 лет, я повстречался с ними. И у меня есть ощущение, что три позиции имеют наибольшие перспективы.
Первая. Одна девочка замечательно сказала, что жанр «фэнтези» действительно умер, но жанр «антиутопия» возродился, потому что конец света очень близок или во всяком случае носится в воздухе, поэтому военные антиутопии, техногенные антиутопии будут в ближайшее время занимать позиции доминирующие. Меня это очень пугает. Может быть, такие антиутопии, как «Хищные вещи века». Это может быть. И меня это, конечно, очень огорчает.
Вторая тенденция, которая мне кажется скорее позитивной. Один ребёнок там замечательно сказал, что самые продаваемые книги в мире — это поваренные книги и книги, которые дают советы, как жить. Это постепенное сращение художественной литературы с пикаперской. В конце концов, я сам написал «Квартал» ради этого. Ну, то есть чтобы это спародировать, но тем не менее такое явление есть. Это очень горько, а вместе с тем очень интересно, потому что это появление любовных советов — «как за три дня выйти замуж», условно говоря. Вот это, может быть, будет главным литературным жанром — появление таких художественных учебных пособий, достаточно талантливых. Такая перспектива есть.
И третий жанр, который мне показался самым перспективным, — это появление большого количества новых религий. Это высказал ребёнок, который мне показался самым умным. Он сказал, что, по всей видимости, прежние религии скомпрометированы, и отсюда — массовый религиозный кризис. И ИГИЛ — это явление, конечно, кризисное, потому что это показывает вырождение религиозного сознания, его превращение в какую-то апологию сумрачного зверства. Поэтому, по всей вероятности… Ну, мы уже переживали, собственно, этот этап формирования новых квазирелигий — рерихианства, антропософии, теософии Блаватской, разных попыток так или иначе пересмотреть христианство. Это всё делалось. Действительно очень сильна тоска по какому-то новому духовному опыту. Мне бы не хотелось, чтобы это было засильем лжеучений, чтобы это было, как Мандельштам называл теософию, какой-то «плюшевой фуфайкой, душегрейкой», чтобы это не было имитацией.
Но хотелось бы, как ни странно, какой-то всё-таки религии нового гуманизма. Я думаю, что до этого рано или поздно дойдёт. Я не очень себе представляю, как это будет выглядеть, но я сильно подозреваю, что в ближайшее время мы увидим большой поток литературы о поисках какого-то нового духовного опыта. Я понимаю, что это звучит очень идеалистически и, может быть, прекраснодушно, но тоску по этому я чувствую страшную, потому что ну невозможно всё время говорить о стратегиях взаимного истребления. Это ужасно надоедает и… Не могу даже объяснить, почему это так надоедает. Наверное, потому, что в этом нет никакого прорыва, нет никакого будущего, а хочется немного вздохнуть.
Вот мы всё время говорим, что если сейчас в России произвести какую-никакую либерализацию, то сразу массово начнутся зверства, откат в ещё большее воровство. Нет, мне так не кажется. Говорят, что после революции всегда идёт гражданская война. Я хотел бы возразить. По-моему, гражданская война — это сейчас. Это очень горько, но это ситуация холодной гражданской войны и разрухи. Потому что то, что произошло в Воркуте, — это разруха. И эта разруха во многом уже. Она и в умах, и в калабуховском доме. Поэтому мне кажется, что люди, как казаки у Шолохова, истосковались по работе, по земле, по семье — грубо говоря, по здоровью, по какой-то надежде и по возвращению в нормальный быт. От взаимной ненависти все уже чрезвычайно устали.
Спрашивают меня, естественно, как я отношусь к победе ДиКаприо. Хороший вопрос, многие интересуются этим.
Это тот случай (довольно частый, к сожалению), когда роль явно более слабая, чем многие предыдущие его роли, награждается в виде компенсации за всю горькую жизнь. Мне не нравится «Выживший», и я об этом говорил. Ну, не то чтобы не нравится. Это героическая работа, но я не вижу в ней прорыва. Но то, что его наградили — это хорошо. И, конечно, довольно забавна (хотя, по-моему, грубовата) шутка Мединского, выложенная по этому поводу. Ну, приятно уже и то, что министр пошутил, что он может не только негодовать по поводу клеветы на русский характер, но может иногда и сострить.
У меня есть такое ощущение, что это победа, присуждённая по очкам, а не ввиду нокаута. Какого-то эстетического нокаута здесь нет. Вот «Бёрдмэн» — это был фильм, на мой взгляд, гораздо более бесспорный и, если угодно, гораздо более интересный. Что я думаю о фильме «В центре внимания»? Я пока его не видел. Я очень хочу его посмотреть, мне интересна ситуация. Она, как вы понимаете, действительно сейчас в центре внимания, поэтому мы все в очередной раз спорим, должны ли журналисты показывать то и сё. Но я этого пока не видел. Те отзывы, которые я слышал, крайне позитивные и наводят на очень хорошие ожидания.
Спрашивают меня, что я думаю о романе Сиггерса [Эггерса] «Сфера».
Это роман, который вышел по-русски в прошлом году в переводе Грызуновой, в «Фантоме» он вышел. Спасибо «Фантому», что он присылает мне регулярно на рецензию свои произведения. Это роман, в котором достаточно недвусмысленно прочитывается намёк на Apple Corporation, на айфоны, на новую религию, связанную с айфонами. Это такая антиутопия прозрачного общества — на мой взгляд, более слабая, чем «Мы» Замятина, и вторичная. Но поскольку я ненавижу социальные сети, эта книга мне скорее симпатична. У меня к ней ровно две претензии.
Первая касается, к сожалению, перевода. Перевод там довольно неуклюжий, довольно квадратный. Может быть, это сознательная стратегия, чтобы сделать чтение несколько более шершавым, но мне представляется, что там много неудачного, неловкого, неорганичного. Что касается самой книжки, то вы будете смеяться, но она затянутая. Казалось бы, кто бы говорил. Это немножко напоминает «Фирму» Гришэма, уже теперь классическую. И у меня возникает ощущение, что у автора замах получился больше удара — слишком много сил потрачено на слишком примитивную мысль.
Засим я, видимо, попробую сейчас аккуратно откланяться на три минуты на время новостей и попробую выйти по Skype, если у меня это получится. Если нет, то продолжим по телефону. Оставайтесь, как говорится, с нами.
РЕКЛАМА
― Алло! Здравствуйте. Если я правильно понял, мы продолжаем разговаривать. Приходится говорить по-прежнему по телефону, потому что по Skype нам никак не удаётся соединиться. Но чудо уже и то, что мы разговариваем хотя бы так. Сейчас я уже наконец, слава богу, добрался до стационарного компьютера. Но всё равно — мы так друг от друга далеко, а вот разговор наш вопреки всем препятствиям идёт. Поэтому ещё раз я всех полуночников приветствую!
«Дмитрий Львович, с чем связан ваш оптимизм относительно светлого послезавтра? Ведь 86 процентов никуда не денутся, не прозреют, не поумнеют и не подобреют. Станислав».
Станислав, я столько раз уже на эту тему говорил, что мне даже как-то стыдно повторяться. Но раз повторяется вопрос, то приходится говорить. Нет абсолютно никакого вот этого 86-процентного большинства. Есть огромная инертная масса, которая наблюдает. Иногда — в критические моменты истории — она вовлекается и начинает иметь собственное мнение. Сейчас она его не имеет. Это инертность, это наблюдение. Я не думаю, что эти люди зомбированные, злобные, желающие ужасного. Ужасного желают процентов 5, прекрасно — процентов 10. А остальные 85, как уже было сказано, наблюдают и ждут, чью сторону взять. Вот и всё.
«Андрею Миронову скоро исполняется 75 лет! Он сокрушался, что вынужден играть обаятельных проходимцев, а по-настоящему любил только роли в фильмах «Фантазии Фарятьева», «Сказка странствий» и «Мой друг Иван Лапшин». Нравились ли вам герои Миронова в этих фильмах?»
Во-первых, любил он больше всего роль Маркиза в фильме «Достояние республики». Хорошо помню, как он об этом говорил когда-то в интервью журналу «Пионер». И действительно, Маркиз — это такой компромисс между героем и обаятельным негодяем, очаровательный человек, которого он очень убедительно сыграл. «Фантазии Фарятьева» ему как раз не очень нравились, потому что пришлось играть юродивого, а юродивый — это не его герой. Зато ему очень нравилась действительно роль в «Иване Лапшине», потому что это была попытка совершенно нового типажа. И сцена, когда