«Действительно ли Стрельников вдохновлён Маяковским? Какова основная черта, их объединяющая?»
Ну, имеется в виду Паша Антипов (Стрельников — это его псевдоним) из «Доктора Живаго». Там довольно ясно написано, какая основная черта, их объединяющая. Это жёсткость, максимализм, отсутствие милосердия. Маяковский, правда, был немилосерден прежде всего к себе, такая достаточно самурайская была у него этика. Ничего не поделаешь, да, это такая бескомпромиссность радикальная, некоторая упёртость; может быть, такая донкихотская в какой-то степени, даже благородная, но приводящая в пределе к очень большой жестокости и нравственной неразборчивости. Поэтому — да, это их общая черта, конечно.
Вот Александр Табаков, я ждал этого вопроса: «Дмитрий, здравствуйте! В прошлом эфире вы заявили о намерении прочесть заблудшим атеистам лекцию о бессмертии, — нет, для заблудших атеистов я никакой лекции не собирался прочесть. Они не заблудшие, они так думают, и это их право. — Если не кривить душой, что вам доподлинно известно о нейрофизиологии процесса умирания? — ничего абсолютно! Саша, наслаждайтесь! Я не собираюсь говорить о нейрофизиологии, это не моя профессия. — Для ознакомления с ортодоксальной позицией о бессмертии души — смотри первоисточник. Сомневаюсь, что вы подробно изучали «Бардо Тхёдол», раз, будучи христианином, огульно смешиваете две в корне противоречащие друг другу культуры — тибетское вероучение о реинкарнации и христианскую теорию о Боге-творце».
Саша, это вы их смешиваете! Когда я говорил о реинкарнации, я же предлагал этот термин трактовать как метафору. Я говорю о том, что в российской циклической истории в одни и те же моменты появляются одни и те же ролевые ниши. Это можно называть реинкарнацией, а можно называть это просто одним и тем же ролевым каким-то началом, одними и теми же ролевыми нишами, которые втягивают человека и требуют от него матричного поведения. Никакого отношения к переселению души это не имеет.
«Интересуюсь, на каком эмпирическом фундаменте базируется ваша уверенность. Упаси вас господь от распространения лжесвидетельств».
Саша, я очень рад, что вы заботитесь о моей душе. Того же вам желаю применительно к себе. Одно вам могу сказать точно: на эмпирическом фундаменте это базируется, безусловно. Я чувствую, что я больше, чем моё конкретное Я. Ну, есть у меня способность поступать вопреки собственным интересам, есть способность писать стихи, которая сама по себе свидетельствует каким-то образом о божественном творческом начале, которое в миро разлито. Это эмпирическая уверенность. Если вам хочется думать (и тоже вы исходите при этом из эмпирического опыта), что душа смертна, я не могу у вас отнять вашего отчаяния. Главное — не терять отчаяния. Оставайтесь на этой позиции, ради бога. Просто почему вам непременно надо, чтобы всё человечество разуверилось во всём хорошем? Это было бы неправильно.
«Довелось ли вам посмотреть документальную ленту «Борис Добродеев. «Мосфильм» на ветрах истории»?» К сожалению, не довелось.
«Вам нравится цикл передач Игоря Волгина «Игра в бисер»?»
Я вообще очень люблю всё, что делает Игорь Волгин. Стихи его мне нравятся, особенно стихи 70-х годов — немногочисленные, но сильные. Мне нравятся его книги о Достоевском. И мне нравится его программа «Игра в бисер», потому что это один из немногих глотков свободы и ума на современном телевидении.
Вот очень хороший вопрос: «История даёт богатый материал литературе, но не всегда литература остаётся на уровне истории. Например, личность Петра Первого. Неистовый Романов часто изображается картонным мифологическим великаном. Кто из писателей лучше справился с изображением императора? И возможен ли адекватный его портрет?»
Мне кажется, что лучше всех справился Тынянов в «Восковой персоне». Там есть картина смерти Петра, потрясающе сильная! Я очень люблю эту книгу вообще. И примером критической слепоты и обидчивости Ходасевича (он же ни черта в ней не понял) мне представляется его скептический и прямо оскорбительный отзыв о «Восковой персоне». Написать, что это «игра слов и стилистическое упражнение», мог только человек, который ну вообще не понял, про что эта вещь написана. А ведь образ умирающего Петра, которому некому оставить страну, — это ситуация русских 30-х годов один в один.
Мне кажется, что у Горенштейна в «Детоубийце» получился очень хороший Пётр, очень похожий. И подчёркнутая нейтральность его интонации в некоторых сценах совершенно гениально воплощена была в спектакле Фоменко — ледяной Пётр, вымороженный изнутри. Я имею в виду спектакль «Государь ты наш, батюшка…».
Что касается Алексея Толстого. Алексей Толстой был хороший и обаятельный беллетрист, во всяком случае в 30-е годы. Он вылепил обаятельного персонажа, народолюбца, который ничего общего с реальным Петром не имел — ни в фильме, где его замечательно сыграл Симонов (помните, в фильме Петрова, по-моему, 1938 года), ни в романе. Это тот Пётр, которого хотелось Толстому, который годился Сталину. Это была попытка подсунуть Сталину такую идеологему. Но потом, как правильно писал Пастернак, «стиль вампир востребовал Ивана, а не Петра». В рассказе «День Петра» гораздо больше… Это ранний рассказ, по-моему, 1924 года. Там Пётр более похож на себя и более страшен.
«Если вы читали книги Елены Катишонок «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки», хотелось бы услышать вашу оценку».
Знаете, когда-то я прочёл очень точную рецензию на книгу одного известного советского прозаика, мастера городской прозы. Не буду называть имён. Там было написано: «Прочитав первую страницу, я понял, что автор умеет писать. Прочитав остальные шестьсот страниц, я к этому пониманию ничего не добавил». Боюсь, что это можно сказать и о прозе Елены Катишонок, у которой есть, безусловно, нарративный талант, но, по-моему, она как-то по темпераменту несколько недотягивает. Хотя «Жили-были старик со старухой» — это хорошее произведение.
«Могли бы вы рассказать об истоках американской литературы XIX века в лице таких авторов, как Генри Торо, Уолт Уитмен, Натаниэль Готорн, Ральф Эмерсон и т.д. Большое спасибо за ответ!»
Дорогой gonzo, все авторы, которых вы перечислили, как правило, огульно подвёрстываются под понятие американского романтизма. Туда же подвёрстывается и Мелвилл, туда же подвёрстывается и Эмили Дикинсон (во всяком случае, в хрестоматиях они объединяются по этому параметру). Но, в принципе, их перечислять через запятую совершенно невозможно, это люди разные. Объединяет их одно — некоторый культ природности, который есть и у Торо, и у Уитмена; культ душевного здоровья, здорового человека, свободы, простора, пространства и, в общем, того, что нам дано. Вот нам дано от Бога очень много: нам дано замечательное пространство, дана замечательная страна, дана свобода, которую мы выбрали. Это такое самовосхищение некоторое и восхищение мощью той земли, на которой они живут.
Это тонкая и трудно формулируемая вещь. У меня всего две минуты остаются на то, чтобы её сформулировать, но я попробую. Когда-то Бродский очень хорошо сказал: «Ключевое слово в разговоре об Америке — «много». И действительно, всего очень много. Но это количество, обещанное и данное уже, оно что-то сейчас, как мне кажется, в течение XX века не перешло в новое качество. И поэтому депрессии и запои многих американских прозаиков (а депрессия — это профессиональная болезнь американского писателя в диапазоне от Стайрона до Капоте, от Хемингуэя до Фолкнера), алкоголизм, творческое молчание, уход из литературы, кризисы, срывы — они как раз и связаны с тем, что это количество не перешло в качественный скачок. Мне это стало особенно наглядно на примере Франзена. Вот я прочёл уже его третий роман. Я прочёл «Поправки» («The Corrections») — и это было гениально. Прочёл «Freedom» — это было похуже. Прочёл «Purity» — это неплохо, но это уже обыкновенно. Нет рывка, нет скачка.
И на этом фоне (только не подумайте, что я впадаю в великодержавный шовинизм!) русская литература XX века, может быть, за счёт гораздо больших катаклизмов, она превратилась, она прыгнула. Двадцатилетние люди написали эту литературу. Бабель написал «Конармию» и «Одесские рассказы»; Артём Весёлый — «Россию, кровью умытую»; Пильняк — «Голый год»; Леонов — «Вора» (неплохую вещь, сколько бы её ни ругали); Шолохов написал «Тихий Дон» (или не Шолохов, но явно молодой человек). В России эта качественная эволюция происходила несколько раз. Она произошла в 20-е годы, она произошла в 60-е. Такие явления, как Окуджава, Стругацкие, Трифонов, — это тоже прыжок.
В американской литературе мне не хватает именно рывка. Она свой рывок сделала в XIX веке, а в XX она до него не дотянула. Это очень горько говорить, но ничего сравнимого с такими фигурами, как Мелвилл… До сих пор американская литература не вышагнула из «Моби Дика». Вот был написан великий американский роман — «Моби Дик». И «Радуга гравитации» Пинчона — это просто «Моби Дик» номер два. Он сложнее, но он больше. Знаете, это как голливудский фильм, в который вложено очень много денег, и он стал от этого очень сложным, но лучше он от этого не стал. Я понимаю, что говорю ужасные вещи. Надеюсь, что мои американские друзья меня не слышат.
А мы вернёмся через три минуты.
НОВОСТИ
― Продолжаем разговор. Спасибо всем большое. Простите ещё раз, что, может быть, не очень хорошо слышно. Ну, кроме как по телефону нет у меня никакого шанса с вами связаться. Но, даже не видя друг друга, мы друг друга прекрасно слышим и чувствуем.
Начинаю отвечать на вопросы, приходящие по почте.
Вопрос Кости Каверина. Привет, Костя! Что я понимаю под пошлостью в литературе?
Костя, на самом деле я высказывался много раз на эту тему и мне стыдно повторяться. Ну а что делать, ребята? Я ничего нового не придумал. Как сказано у Маяковского: «Больше я, может быть, ничего не придумаю». Пошлость — это несоответствие между говорящим и говоримым, это желание угодить чужому представлению, это любая деятельность, направленная на формирование мнения о себе, а не на удовлетворение каких-то собственных потребностей. Понимаете, можно быть фашистом, мерзавцем, но при этом не пошляком. Вот это искренний мерзавец, он хочет быть мерзавце