Я вообще люблю Черных, он очень хороший сценарист. А что касается этой горькой сказки и в чём секрет успеха фильма — он в меньшовской интонации. Меньшов вообще очень точно воплощает одну особенность русского взгляда на вещи — это взгляд иронический, иногда циничный. Мы любим высмеивать, любим подкалывать, иногда любим высмеивать даже святое, потому что некоторое такое кощунство входит в рецепт анекдота, в рецепт частушки, в рецепт русской сатиры вообще. И такие фильмы Меньшова, как «Любовь и голуби», например, который весь стоит на лубочной, пародийной, гротескной стилистике… Мне кажется, он наследует Шукшину. Я даже думаю, что он единственный наследник Шукшина. Потому что Шукшин ведь тоже о своих «чудиках» или о своих любимцах — сельских мыслителях — он говорит горько и иронически. А Егор Прокудин — какой самопародийный образ в этой сцене, где народ для разврата собрался? А совершенно изумительные «Печки-лавочки»? Вот это гротескная нота, нота такой жёсткой, насмешливой любви.
«Москва слезам не верит» — это абсолютно пародийная картина с розовой героиней, с розовым героем, но там есть масса прелестных насмешек внутри, есть второй слой. Вот почему это прекрасная история. Американцы вообще «Оскара» просто так не дают. Они очень любят картины, где идёт двуслойное повествование. Возьмите, я не знаю, «Крамер против Крамера» или «Алиса здесь больше не живёт». Там есть мелодрама и есть… Или «Ordinary People» — уж самый наглядный пример, экранизация Джудит Гест. Они берут абсолютно мелодраматические ходы и сами их высмеивают по ходу.
Тут есть вопрос, что я думаю о Франзене. Франзен — блистательный сатирик, который тоже штампы американского сознания, американского романа высмеивает. Точно так же здесь высмеивает американские штампы замечательно Меньшов, и американскую мечту, и русскую мечту; вот провинциалка осуществилась, вот она сумела благодаря самодисциплине и таланту переломить обстоятельства (правда, она чем-то пожертвовала); вот явился заслуженный ею изумительный герой. Понимаете, одной стороны, умиляешься, а с другой — насмехаешься. И это очень точно. Это интонация такой русской песни-баллады, народной любовной баллады, в которой всегда есть место жёсткому юмору.
«Дима! Вы тут недавно рыдали по поводу суда над карательницей Надькой». Где? Когда я рыдал? Я вообще не имею привычки рыдать. «А вам ответили, — что-то не помню, чтобы мне такое ответили, — что что-то не было слышно вашего рыдания по поводу убийств детей на Донбассе! Вы в это время успешно ржали в эфире! Что можете сказать по существу?»
Когда я это успешно ржал в эфире во время убийства детей на Донбассе? Насколько я помню, о русско-украинском конфликте (назовём его конфликтом, хотя он часто переходил в полноценную войну, а на духовном уровне давно в неё перешёл) я с неизменной скорбью говорю. Понимаете, хохочете вы. Я обращаюсь к автору вопроса — vadim028. Во-первых, я вам не Дима, меня зовут Дмитрий Львович. В крайней случае — Дмитрий, если вы мне ровесник. Дорогой Вадим, вы же мне не Вадька, слава тебе господи? Я побрезгую вас так называть — может, подумают ещё, что вы приятель мне. Меньше фамильярности, дорогой. И меньше издёвок. Тема эта действительно серьёзная и трагическая. Я говорил, только подонок может измываться над этой темой. Относитесь к ней серьёзно. Не будьте гороховым шутом. Не будьте балаболкой. Стыдно! Вы взрослый человек.
Вернёмся через три минуты.
― Продолжаем разговор. Дмитрий Быков в студии, программа «Один».
«Дмитрий Львович, герой Высоцкого из фильма «Служили два товарища», Брусенцов — беспощадный человек с обугленной душой. Высоцкий изобразил обречённого белого рыцаря или психически больного убийцу?»
Мне кажется, что вы здесь, Андрей, немножко смешиваете Слащёва… то есть, простите, Хлудова, если уж на то пошло, реального Хлудова из «Бега» и Брусенцова из фильма Карелова по сценарию Дунского и Фрида. Хлудов — действительно человек с обугленной душой. Брусенцов? Во-первых, он младше. Во-вторых, он не командующий, на нём гораздо меньшая ответственность. В-третьих, он, как мне представляется, судя по лирической линии с Ией Саввиной, довольно трогательный человек, для которого ещё не всё потеряно. И его самоубийство доказывает, что он ещё не выжжен до конца изнутри. Он как раз человек больной совести. Назвать его белым рыцарем я тоже не могу, потому что белый рыцарь — это персонаж, который рисовался Марине Ивановне Цветаевой. Вот это её лев, её Сергей Эфрон, её герой, которому она посвятила «Лебединый стан», вот вся эта парадигма — лев, лебедь, белый рыцарь. Это, по-моему, нереальный абсолютно, это вымышленный персонаж. А вот на самом деле психически больной убийца — тоже крайность. В основном это были люди, которые отравлены неверием в своё дело, и люди отчаявшиеся, конечно.
«Давно мучает меня вопрос о «Повести непогашенной луны». Он, как Мандельштам, не мог не отразить время, пусть ценой жизни? Или это была допустимая фронда середины 20-х?»
Я в книжке про Маяковского довольно подробно рассматриваю этот эпизод, который редактору «Нового мира» Полонскому стоил должности. Полонский, к счастью для него, успел умереть своей смертью в 1933 году. Но, конечно, история с Пильняком, она и лефовцами часто использовалась для травли Полонского. И вообще это была не очень красивая история.
Во-первых, тогда ещё границы фронды не были определены, всё было зыбко, это 1926 год. Во-вторых, понимаете, какая штука? Пильняк — он же человек, который очень во многом зависит от мнения интеллигентного читателя, и фронда для него — очень важный способ достижения успеха. Для Пильняка вообще важно успеть первым. Вот такая у него была немножко журналистская черта. Меня это скорее в нём привлекает. Не потому, что я сам журналист и ценю журнализм, но прежде всего потому, что мне кажется, что проза должна вообще работать с современностью.
Всё-таки Пильняк первым сказал вслух то, о чём все говорили шёпотом. Это важная добродетель для писателя, важное достоинство. Есть люди, которые физически не могут промолчать, когда они открыли какую-то важную закономерность или удачно сформулировали мысль. Тогда происходит вот этот феномен «а у царя Мидаса ослиные уши». Хоть кому-то цирюльник должен об этом рассказать, и он нашёптывает об этом дудочке, и дудочка начинает это петь. Кто-то должен был сказать, что гибель Фрунзе не была случайной. Это один из самых точных портретов Сталина. И это довольно мрачная вещь. Она не столько точна в расстановке сил в оппозиции, в партии, а она точна в описании атмосферы — вот этой ночной атмосферы сталинской Москвы.
Тут всякие добрые слова. Спасибо.
«Роман «Камера обскура» воплощает древнюю мысль «любовь слепа». Каково ваше мнение об этой книге?»
Нет, не любовь слепа. Ну что вы? «Любовь слепа», — это там произносит один из самых пошлых персонажей. Тема слепоты вообще у Набокова очень важна, но Кречмар слепнет физически. Он слеп именно потому, что он не видит второго дна жизни. А видит его Горн — отрицательный персонаж, мерзкий. Вот если бы можно было взять Горна и представить его себе творцом настоящим, а не просто такой пародией на творца, наверное, мы получили бы. Но у Набокова почти нет таких героев. Ну, есть, наверное… Боткин в «Бледном огне», пожалуй, но ведь Боткин безумен. Поэтому трудно сказать, есть ли у Набокова такой герой. У него очень много таких героев, как Куильти, как Горн, как Герман в «Отчаянии» (даже и зовут их похоже — Горн, Герман). Они именно пародисты творчества, пародисты жизни, мрачные и гротескные. Ну, как Фердинанд в «Весне в Фиальте», муж Нины. А вот чтобы представить себе зрячесть человека доброго и разумного… Пожалуй, только Цинциннат Ц. И то как-то, знаете, Цинциннат подозрительно слаб, подозрительно хрупок. Хотя, конечно, зрением он наделён.
«Хотелось бы узнать ваше мнение о книгах Марии Семёновой. И лекция о «Сандро из Чегема».
О «Сандро из Чегема» — пожалуйста, найдём время. Это действительно важная книга. Что касается Марии Семёновой. Я не могу это читать, это совершенно не моё. Но я знаю, что субъективно Мария Семёнова — в общем, хороший человек. Проза её мне совершенно не близка. И славянское боевое фэнтези — это ну очень от меня далеко. Но у неё есть талантливые идеи, и с ней очень интересно разговаривать.
«Как вы относитесь к творчеству Вячеслава Шишкова? Ещё в советские времена я прочитала его повесть «Странники». Было и грустно, и смешно, и страшно».
Вы совершенно правы, он действительно мастер смешного и страшного. Конечно, «Угрюм-река» — на мой теперешний взгляд, это непростительно олеографическое произведение. И мне кажется оно, знаете, особенно по сравнению с «Тихим Доном», которому оно в какой-то степени, конечно, подражает… Естественно, шишковская Анфиса — это такая копия не очень удачной шолоховской Аксиньи; и Прохор похож очень на Мелехова; и сама романная структура; и называется в честь реки — «Угрюм-река». У меня даже была идея, что, может, «Угрюм-река» — это как бы такая попытка Шишкова намекнуть, что он настоящий автор «Тихого Дона». Но, к сожалению, это немыслимо, потому что «Угрюм-река» написана на порядок жиже. Но в детстве моём это была одна из любимых книг. Мне мать её дала, когда мне было лет девять. Помню, я читал про эту Синильгу, помните, таинственную лесную колдунью Синильгу, и для меня это было просто вообще замечательное таинственное чтение.
Мне очень нравится его повесть «Алые сугробы» — наверное, лучший русский текст о Шамбале и самый интересный. Совсем не нравится его роман о Пугачёве, но тут уж ничего не поделаешь, это старческое уже произведение. А в принципе, конечно, настоящий Шишков — это 20-е годы, когда он и насмешлив, и изобретателен. Хороший писатель. Повести и рассказы его очень хорошие. И, конечно, упомянутая вами повесть про беспризорников совершенно чудесная.
«Как вы относитесь к творчеству Феликса Розинера и его главному роману «Некто Финкельмайер»?»
Знаете, «Некто Финкельмайер» — по-моему, всё-таки не главный его роман. Мне больше всего нравилось то, что он писал для детей, писал для эмиграции: «Слушал пение струнных своих, и ударных своих, и своих духовых». Я забыл,