как называлась у него эта книга, там просто старого музыканта. «Некто Финкельмайер» — хорошая книжка. Но вообще Розинер — мне кажется, он писатель всё-таки не того масштаба, чтобы помещать его в первые ряды. Понимаете, как бы это сказать? Что ли, недостаёт этой книге той высоты взгляда, той степени омерзения к человечеству, например, которая продиктовала Горенштейну «Место». Вот вы сравните прозу Розинера и прозу Горенштейна. Розинер добрый, а Горенштейн человеконенавистник, просто желчь каплет со страниц его книги. И он был человеком гораздо более противным, видимо. Но проза его гениальна, а о прозе Розинера этого сказать нельзя. Вот ритма в ней нет — того ритма, который так пленяет у Горенштейна, почти библейского ритма.
«Расскажите о «Лестнице Якова» Людмилы Улицкой и вообще поговорите об Улицкой».
Хорошо, давайте сделаем об Улицкой лекцию в следующий раз. Понимаете, мне у Улицкой больше всего нравится одна часть «Кукоцкого» — та часть, где безумие, где странствие этой жены, пребывающей в безумном состоянии, в таком полудетстве, где она странствует по какой-то выжженной планете мысленно. И мне безумно нравились её ранние рассказы. Книга «Девочки», которую печатали в «Синтаксисе»: «Бедная счастливая Колыванова»… Ну, вот эти все. Ранняя Улицкая — это чудо. Не говоря о том, что вообще мне сама Улицкая как человек очень симпатична. Она подвергается сейчас хорошей такой травле с разных сторон, ведёт себя очень достойно. Хороший человек, безусловно, сделавший очень много для русской прозы.
Понимаете, ведь каждый писатель приносит какую-то свою новую сферу либо свою территорию, как принёс Искандер свою Абхазию, либо свою проблематику. Улицкая — она действительно физиолог же по образованию. Вот она принесла очень серьёзную проблему: в какой степени человек обусловлен физиологически, а в какой он хозяин себе, в какой он психологически обусловлен, в какой вся его психология зависит от работы каких-то клеточек, каких-то веществ? Она очень физиологичный человек. Мне очень запомнилась из «Казуса Кукоцкого» вот эта сцена, где препарируют мозг мыши, эти два крошечных белых полушария. Это здорово написано! Улицкая действительно очень физиологична. Но вопрос, который она задаёт, — это обоснованный, серьёзный вопрос. И ответа нет на него.
Видите ли, проще всего было бы сказать, что Улицкая — это такой жестокий и трезвый реалист. Но ведь именно она написала «Даниэль Штайн, переводчик» — книгу о том, что всё-таки божественное в человеке есть, и оно физиологически не может быть объяснено. Во всяком случае, не хочется ей сводить божественное к набору фобий и маний. Кстати, «Даниэль Штайн» мне кажется очень отважным экспериментом, очень интересным опытом в жанре документального романа — при том, что там много документального, а многих людей, о которых там идёт речь, я просто знал лично. Поэтому Улицкая — непростой писатель. Может быть, давайте сделаем лекцию о ней.
«Поделитесь вашим мнением о романе Мишеля Уэльбека «Покорность». Какие произведения этого писателя вы бы рекомендовали прочитать?» В первую очередь, конечно, «Элементарные частицы» и стихи. Его стихи, особенно в переводах Кормильцева, прекрасны. А что касается «Покорности» — я её ещё не читал. Я примерно знаю, про что, и не очень хочу это читать. Ну, придётся, наверное.
«Присоединяюсь, давайте по Искандеру». Да, давайте по Искандеру, с удовольствием.
«Фильмы Шахназарова, такие как «Город Зеро» — для меня что-то вроде предохранителя. А что же он говорит сегодня? Я помню песню про большой секрет и лошадей, которые умеют летать, и мне никак не зайдёт в голову, что их автор пишет сегодня. Как они умещают это в пределах одной натуры, ведь это как вода и масло?»
У меня были такие стихи, сравнительно недавние:
Мне в этом и видится почерк соседства в едином уме
Раздувшихся мартовских почек и почек, отбитых в тюрьме.
А как у вас помещается в уме то, что Бог — это одновременно и насилие, и эти пейзажи; и смерть, и рождение; и цинизм невероятный, и подлость, и чудеса самопожертвования? Вот если вы вмещаете в мире эти крайности, то как же вы не вмещаете их в отдельно взятом писателе?
Почему это происходит? Шахназарова я продолжаю, честно говоря, любить. И мне кажется, что его творчество никак не пострадало от эволюции его убеждений. Эволюция эта мне кажется довольно поверхностной. Он из тех людей, которые действительно, чтобы им дали спокойно работать, готовы иногда говорить то, что надо, как мне кажется. Всё равно он для меня автор «Дня полнолуния», он автор «Курьера», он автор «Цареубийцы». Я уж не говорю, по-моему, о великом фильме «Палата № 6», который, страшно сказать, в чём-то конгениален литературному материалу, ну просто по радикальности художественного решения — сделать mockumentary из «Палаты № 6». А Жарков там какой! Нет, как хотите, но это грандиозное явление. И, конечно, потрясающая там сцена, когда этот Никита, сторож, появляется в ореоле в храме, как Бог. Это так страшно! Вот образ русского Бога. И финал, конечно, невероятно страшный. Нет, молодец Шахназаров. А что касается упомянутого вами автора песни про большой секрет. Здесь давайте проявим милосердие. Мне кажется, здесь самое время проявить милосердие.
«Почему о Бабеле вспоминают только в связи с Беней Криком? Если не нравится такая классика, как «Доктор Живаго» и «Великий Гэтсби» (герои кажутся невыразительными), значит ли это, что я что-то не поняла?»
Нет. Ну, про Бабеля я говорил уже, у меня была лекция о нём в позапрошлый раз. Что касается невыразительных героев. Здесь вы не правы в том, что это такой приём художественный. Понимаете, иногда в центр повествования помещается «Энигма», чтобы читатель мог его додумать, чтобы герои вращались вокруг такой пустоты, и из их телодвижений, из их отношения постепенно формировалось заполнение этой пустоты. Ну, знаете, как гипсом заливают пустоты в помпейском пепле. Там люди истлели, и вот наполняется гипсом это — и мы получаем человеческую фигуру. Вот такие пустоты — это Гэтсби и особенно Юра Живаго. Юра Живаго — не безвольный человек и не пустой, но он так сделан, что мы наполняем его собой, мы как бы вкладываем этому герою своё прошлое, свои реакции. Это очень хитро сделано у Пастернака, что Юра Живаго испытывает главным образом отвращение к разным фальшивым людям. Это он так апофатически дан. А что же он любит собственно, что он хочет? Вот эту чистую холодную воду христианства, самый чистый и холодный воздух среди страшной духоты XX века.
Я думаю, что именно из-за отвращения к дуракам, к садистам, к пошлякам рождается в нас вот это тонкое ощущение божественного присутствия, которое есть в докторе. А особенно наглядно это сделано, конечно, у Германа в «Хрусталёве», где мальчик начинает молиться именно потому, что его давит плоть этого мира, просто душит. Она до такой степени дошла, что ну куда-то, куда угодно прорваться отсюда, из этого омерзения! Что касается Гэтсби, то здесь нарочно герой сделан пустышкой, потому что он же и есть пустышка, в общем, но эта пустышка получила огромные деньги и стала роковой.
Очень интересные соображения deche о «Театра Чехова». Действительно есть такой парадокс. Чехов всегда говорит: «В драме, герой, или женись, или застрелись», — и говорит он с отвращением. Тем не менее, герой у него или стреляется (как Треплев или Иванов), или женится (как Артынов или Серебряков), так что большого разнообразия концовок не придумано. Ну, поздний Чехов, начиная с «Трёх сестёр», уже уходит от всех драматических условностей. Его спрашивают: «Почему убили Тузенбаха?» — и он отвечает: «Потому что жребий так выпал».
«Посоветуйте качественную художественную литературу про девяностые годы, если такая есть».
Ребята, страшный парадокс: её нет. А я вам скажу, почему её нет. Потому что для того, чтобы в хаосе девяностых годов сориентироваться, нужны были очень высокие нравственные позиции, нужно было смотреть с достаточной нравственной высоты, нужно было осудить очень многое в том, что полагалось приветствовать: и садизм, и расчётливость бандитов, которых называли «новыми русскими», и пошлость меценатов, и беспомощность интеллигенции. Я могу назвать, пожалуй, двух авторов, точнее два авторских коллектива, которые с этим справились.
Во-первых, то, что писали вдвоём Гаррос и Евдокимов — в особенности, конечно, замечательная повесть «Чучхе», очень точная, «Серая слизь», «Головоломка», «Фактор Фуры» — это про девяностые. Тем более они рижане, и там это всё было ещё обострено, потому что добавлялась проблема русского меньшинства. Ну, то, что они написали о жизни, о стиле жизни девяностых годов — это было не поверхностно, это было не по-журналистски, а это была достаточно глубокая проза. Очень жалко, что сейчас они пишут поврозь, хотя то, что делает Гаррос, и то, что делает Евдокимов, мне интересно всё равно. Но их совместные сочинения были просто люто интересны! Они обжигали очень, и они были очень динамичные и жестокие. Это был такой прекрасный русский нуар.
Второй текст — это, конечно, сценарий «Бригады». Он выходил несколько раз книгой. Сейчас «Бригаду» как-то позабыли, её стараются не очень показывать. Десять лет вообще, по-моему, почти не показывали, потому что там гэбэшник уж очень похож на нынешнюю элиту России, в исполнении Андрея Панина. Панин и играл, собственно подобную роль. Мне кажется, что «Бригада» — это просто первоклассный роман. Во всяком случае, один из его авторов, замечательный режиссёр Саша Велединский, мне кажется, мог бы такую прозу написать о девяностых. Да и зачем? Он, в сущности, её и написал. «Бригада» как роман, «Бригада», выходившая книгой, только не фальшивая, а настоящая «Бригада», настоящий сценарий, — это блистательная литература.
Наверное, девяностые как-то причудливо отражены в прозе других очень талантливых авторов, тоже сценаристов — Луцика и Саморядова. Но они пишут скорее не о реальности девяностых, а скорее о таком мифе девяностых. «Дюба-Дюба», «Праздник саранчи», в значительной степени «Там, внутри…», из которого получилась «Лимита», — это очень социально точные зарисовки. Ну, «Дюба-Дюба» — это вообще, из этого вышел весь перестроечный кинематограф и вся перестроечная реальность. Луцик и Саморядов умели писать реальность. Она начинала подчиняться их лекалам, их сю