знь поживать. И отказа не было от меня, подарки и прочее. В итоге как раз она стала резко искать повод поссориться, а потом, найдя его, месяц не здоровалась и не разговаривала. Вопрос: можно ли развратить добром?»
Оля, можно, но не в этом дело. Наверное, эти люди чувствовали, что вы их не любите. И вам их любить не нужно. Не надо всех любить. Зачем вам заставлять себя любить этот посёлок? Будьте сложнее — и люди к вам потянутся. Не пытайтесь их развратить пирожком. Вы лучше сделайте так, чтобы они к вам тянулись, потому что вы недоступны, вы закрыты. Попытайтесь стать желанным объектом. Это очень важная и трудная вещь. Потому что добром можно не то что развратить, добром можно себя обесценить.
Понимаете, какая штука, Оля? Я очень люблю у Цветаевой одно её письмо Бессарабову. Она говорит: «Вы пытаетесь добром откупиться. Вам дан дар, у вас есть душа. Вам надо заботиться о собственной душе. Вот о ней заботьтесь. А вы откупаетесь от главной своей задачи». Ну, это как у того же Кушнера: «То, что мы должны вернуть, умирая, в лучшем виде». Надо заботиться о своей душе, она же вам не просто так дана. Она вам дана, как драгоценность, она вам дана, как фрукт, который надо как-то растить, взращивать. Не надо никого покупать добром, потому что люди будут чувствовать, что это умозрительно. Я не люблю слово «искренность», но дело не в этом. Просто не пытайтесь понравиться, не пытайтесь добром воздействовать.
«Что вы скажете о синклите в финале «Потерянного дома» Житинского? Мне показалось, что там не всё хорошо со вкусом».
Наверное. Но этот синклит там нужен, потому что для Житинского литература была одной из форм религиозного служения. И поэтому загробное существование текста для него — это такой прообраз бессмертия души. Многие, в том числе Новиков в первой рецензии на этот роман писал о том, что синклит написан плохо, хуже, чем остальное. Окуджава, Ахматова, Блок — они слишком узнаваемы, во-первых, и слишком хрестоматийны, во-вторых. Понимаете, у Галича тоже не очень хорошо написаны «Литераторские мостки». Галич, когда говорит о литературе, всегда хрестоматиен. Но меня это в Житинском не раздражает. У него вообще безупречный вкус, он пишет именно очень изящную прозу (в хорошем, прекрасном смысле). Но если уж ему понадобилось этот синклит туда вставить, и он не убирал его, невзирая на все редакторские замечания — значит это для него было важно, значит это для него такой прообраз бессмертия очень интересный.
Вот про «Эвакуатор». Спасибо. «Как быть, если Игоря рядом нет, да и сама ты не Катька?»
Благодарить судьбу! Если бы рядом с вами был Игорь, ваша жизнь превратилась бы в ад. Ну, вы прочтите эпилог к «Эвакуатору». Есть у меня такой рассказ, который называется «Князь Тавиани», это как послесловие к «Эвакуатору», десять лет спустя. Я люблю Игоря, но я не хотел бы быть Игорем. И я не хотел бы, чтобы рядом со мной был такой человек, совсем нет — игрок, жестокий игрок, игруля, как это сказано у Попова.
Ещё одна просьба о Бёлле. С удовольствием.
«Что вы можете сказать о творчестве Криса Бохджаляна?» Ничего. Извините, правда не знаю.
«В лекции «Техника текста» Самуил Лурье говорил о необходимости писателю слышать свой внутренний голос и добавлял, что это не так-то просто. Что вы думаете об этом? И можно ли прислать текст?» Текст прислать можно, я всегда этому рад.
Как вам сказать? Я это не так формулирую. Писатель, наверное, должен слышать свой внутренний голос, это хорошо для эссеиста, но надо уметь слышать чужие голоса, надо уметь слышать чужую жизнь. Вот это не последнее дело. Вообще писатель должен слышать какофонию внутренних голосов, он должен слышать своего Джекила, своего Хайда, а свой внутренний голос… Понимаете, а где у вас гарантия, что это именно он? Точно так же, как когда вы видите ангела, где гарантия, что это не бес? Внутренний голос важно слышать лирическому поэту. Как говорил Окуджава: «Я перестал писать стихи, потому что мне надоел мой лирический герой». А вот прозаику надо слышать хор. Мне кажется, это гораздо важнее.
Сейчас, подождите, тут ещё ряд важных соображений. Много добрых слов, спасибо вам.
«Не было ли у вас ощущения, что Сикстинская капелла, расписанная Микеланджело, — это грандиозный кич?»
Никогда не было. Просто нам сейчас часто… Я знаю много людей, которым всё классическое, всё великое, всё когда-то бывшее кажется кичем. Ну, я слышал, как одна писательница, негодуя, говорила Дмитрию Александровичу Пригову: «Ну что такое ваш Сорокин? Я тоже могу писать, как Сорокин!» На что он ей отвечал: «Теперь, когда так пишет Сорокин, уже писать так не штука. Вопрос был, чтобы научиться так писать до». Микеланджело кажется кичем, когда он уже открыл то, что открыл. Но в момент, когда он это открывал, это было абсолютным открытием, абсолютной новизной и небывалым свершением.
«Что русскую литературу отличает, например, от немецкой или американской, кроме того, что она написана на русском языке?»
Она очень молодая и по-подростковому в хорошем смысле наглая. И её любимый приём — это взять западную форму, как берётся такая хорошая лайковая перчатка, и набить её изнутри мосластым огромным кулаком так, чтобы она трещала по швам. Так формы и приёмы Диккенса берёт Достоевский, который вообще охотно берёт то, что плохо лежит. (Многие, кстати, просят лекцию по Достоевскому. Не готов я сейчас портить отношения с таким количеством его фанатов. Хотя, конечно, рано или поздно это придётся сделать.) Так Толстой берёт форму романа Гюго и наполняет её своим корявым, непостижимым содержанием. (В следующую субботу буду об этом лекцию читать в Англии.) И точно так же обстоит дело с Пушкиным, который ориентируется на Байрона, с Лермонтовым, который ориентируется на Гёте, во многих отношениях с Жуковским, который ориентируется на английских сентименталистов. У каждого есть такой ориентир, и каждый выворачивает эту перчатку наизнанку, если угодно.
«Как попасть на ваш вечер в субботу?» Очень просто. Пароль — волшебное слово «Один». Вечер будет в ленинградской капелле.
«Чем можно объяснить зависание в Интернете зрелых людей? «Оцифрована, околдована, с Интернетом навеки повенчана, ты сидишь, к монитору прикована, хотя с виду ты взрослая женщина!» Или это только в нашей стране?»
Нет, что вы? Во всём мире погружение человека в мир социальных сетей гораздо глубже, но только там эти социальные сети нужны не только для общения, но и для совершения самых дешёвых покупок, для поиска оптимальных скидок. Это у нас в Интернете так раздут болезненно политический и литературный сегмент. Во-первых, потому что практически нет быта или бытовая часть развита хуже. Во-вторых, потому что 90 процентов российского населения, по моим ощущениям, выбирают товар в магазине, а не в Интернете, а процентов 30 вообще в Интернет не вхожи. Мне кажется, ещё причина в том, что в условиях отсутствия публичной политики и какой-никакой гласности Интернет берёт на себя слишком большую нагрузку. А поскольку «в подполье можно встретить только крыс», как мы помним от генерала Григоренко, Интернет накладывает ещё и очень серьёзный отпечаток подпольности.
«Что вы думаете о Джонатане Франзене?»
Уже сказал. Считаю его великолепным сатириком, но довольно посредственным мыслителем. Понимаете, когда он берётся писать социальную сатиру, жестокую, с элементами фантасмагории, то получаются «Поправки». А дальше он чувствует себя обязанным соответствовать уровню «Поправок» и пишет сначала «Свободу» (неплохой роман, но уже вязкий), а потом «Purity» — роман, где есть прекрасные страницы, но как целое эта идея чистоты, по-моему, не состоялась. Что он имеет в виду под «purity»? Я не убеждён, что это концепция растущей невинности, простоты, даже глупости, может быть. Вот если бы этот роман назывался «Innocence» («Невинность»), было бы, наверное, смешнее. Я не очень понял, какое содержание он вкладывает в это понятие, что для него олицетворяет героиня. Хотя читается это очень хорошо, это очень забавная книжка.
«В советское время произведение Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» оценивалось высоко. На ваш взгляд, эта книга понятна современным школьникам? Чем объясняется скептическое отношение к ней со стороны Пушкина и Достоевского?»
Ну где же у Пушкина, простите, скептическое отношение? Он, наоборот, пытался в «Современнике» напечатать своё «Путешествие из Москвы в Петербург», блистательную статью, но ему это запретили, сказав, что имя Радищева справедливо забыто и не надо о нём напоминать. Он пытался таким образом напомнить.
Два очень важных и ценных аспекта имеет книга Радищева. С одной стороны, это интересное приключение жанра — приключение жанра травелога, превращённого в страшный обзор русской внутренней жизни; путешествие из Москвы в Петербург как путешествие по России… Вернее, из Петербурга в Москву. Почему это путешествие из Петербурга в Москву? Потому что он абсолютно точно заметил вектор: петровская Россия, европейская Россия скатывается в азиатчину. И хотя, конечно, параллель между Петро Примо и Катариной Секундой была очевидна не только на постаменте памятника, а многие говорили о некоторой параллельности, но, конечно, её вектор был противоположен. Она, конечно, тащила Россию в Азию, в глубь, в рабство, ничего не поделаешь.
«Messieurs, — им возразила
Она, — vous me comblez», —
И тут же прикрепила
Украинцев к земле.
Перечитывать надо А.К. Толстого. Поэтому мне кажется, что «Путешествие из Петербурга в Москву», во-первых, точно угадывает вектор.
Во-вторых, потрясающий образ автора — трогательного, беспомощного! Не забывайте, что Радищев — самоубийца. Вот тоже не может не сказать человек. Всё видит, всё понимает, понимает свою участь, но не может не сказать. Пылкий, неумелый, риторический, архаичный, наивный до слёз, но прекрасный автор! Радищев — одна из самых трогательных фигур в русской литературе.
«Поскольку вы бывали в Южной Америке, — ну не так уж я там и бывал, я кроме Перу и Венесуэлы бывали очень мало где, — у меня вопрос про Мексику, — вот там никогда не был. — В американских фильмах её часто показывают как страну-кошмар: без закона, с коррупцией, властью мафии. В то же время от знакомых я слышал, что им там очень нравится — полная свобода. Что же такое Мексика на самом деле?»