Знаете, из того, что я читал про Мексику, лучшая книга — это роман одного из моих любимых авторов, Хьортсберга [Hjortsberg]. Он написал «Падшего ангела», из чего получилось «Сердце ангела». Хьортсберг — вообще очень хороший автор. Это его последний, новый роман «Mañana». Он такой тихий автор, литературный затворник, его мало кто знает. Но, ребята, такой Латинской Америки, которая описана там, я просто нигде не встречал! Он ужасно точный. Это такой роман, как сновидение. Там даже непонятно, насколько реально всё, что происходит с героем, очень уж легко он убивает. И вообще сильная книга. Понимаете, даже сюжет её не важен, а важна вот эта атмосфера жаркой, туманной, влажной, преступной, неловкой, детской страны. В общем, очень здорово!
Услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Ну, ещё пара-тройка вопросов — и переходим к Платонову, которым абсолютным большинством (28 против 15 и 10) победил.
«Ваше мнение о творчестве Жюля Верна? Его предсказания по поводу оружия массового уничтожения сбылись? А ведь капитан Немо — это люден. Правильно ли я понимаю?»
Во всяком случае это человек, значительно опередивший своё время. Он как раз человек очень традиционной культуры, он индус, но он как раз показал (вот это великолепная догадка Верна), что, непосредственно шагая через головы современников, будущее прорастёт из архаики. Вот корни русского модерна, например, в иконе, корни русского авангарда в XVIII веке. И капитан Немо — человек предельно традиционной культуры, который вот так шагнул в будущее. Может быть, как раз низкий старт архаической культуры является лучшим стартом для прыжка в будущее. Ну, как японцы, например, как Акутагава, который, отталкиваясь от традиции, улетел так высоко. Да, наверное.
«Как вы оцениваете «Александрийский квартет» в частности и Лоренса Даррелла в общем?» Никогда не мог читать. Слушайте, странное что-то. Ну вот так скучно! Наверное, потому что я никогда не был в Александрии. Надо съездить.
«Как вы относитесь к роману Войнич «Сними обувь твою» («Сними свои башмаки»)?»
Мне когда-то очень нравилось, вообще нравилась вся трилогия об Оводе. «Прерванная дружба» нравилась. Но, конечно, «Овод» — это детская проза, совершенно. И не стоит отдельную лекцию об этом делать. Судьба ужасно интересная. Евгения Таратута вдруг открыла, что автор знаменитого «Овода», которая вдохновляла Островского, жива, и вступила с ней в переписку, и даже, помнится, пыталась её привезти в Советский Союз. И понятия она не имела, что для Николая Островского «Овод» был самой вдохновляющей книгой. Да, это интересная история, но я ничего про неё такого интересного сказать не могу.
«По Домбровскому, Запад пытался прикрыться от Сталина Гитлером. Пытается ли он Путина прикрыться Трампом?»
Очень интересная мысль. Нет, я не думаю, что Запад пытался прикрыться от Сталина Гитлером, хотя эта концепция Домбровского, взятая из романа «Обезьяна приходит за своим черепом», довольно изыскана. Но, конечно, суть не в этом. И Домбровский, и Эренбург написали об одном и том же — о том, что западная цивилизация оказалась пуфом, она оказалась хрупка, её победил фашизм поразительно легко. А вот советскую цивилизацию он не победил. Сейчас, мне кажется, наблюдается принципиально другая история: советская цивилизация, как всегда, оказалась уязвимой для внутреннего врага, а американская — у неё прочный иммунитет от Трампа. Вы не беспокойтесь, Трамп не будет президентом. В противном случае, как мы уже знаем, четверть Америки эмигрирует.
«Вы говорили о Пратчетт, Адамсе, Вудхаусе. Читали ли вы в оригиналах или в переводах?»
Естественно, я Вудхауса читал в оригинале, потому что мне интересно было понять, что делает с ней Наталья Леонидовна Трауберг, Царствие ей небесное, потому что она гениальный переводчик, и, может быть, она сумеет, казалось мне, как-то из этого абсолютно жидкого текста сделать шедевр. Но это не удалось даже ей. Я не люблю Вудхауса, он как-то меня страшно… Я не понимаю, как можно это читать. «Вот он был ангел». Ну, если ангелы таковы, то не знаю. Действительно, в раю — климат, в аду — общество.
«Нападение на Каляпина — это плевок в правозащитников или в президента?» Да это вообще плевок против ветра.
«Ваше мнение о творчестве Бориса Виана?»
Серёжа Козицкий, друг мой и прекрасный переводчик, когда-то мне сказал, что лучший роман Виана — «Осень в Пекине». В общем, я должен признаться, что это так. Но я больше всего люблю «Пену дней». А мне нравится и «Сердцедёр» очень сильно. Вообще, как вам сказать? Он такая сентиментальная, трогательная фигура. Я песни его обожаю, в особенности «Барселону», ну и знаменитого «Дезертира», конечно, и «Я сноб» («J’suis Snob»). Нет, ну Виан прелестный, его нельзя не любить. Он такой длиннолицый, такой издевательский, насмешливый, беспомощный, сентиментальный. Вот «Пену дней» я знаю наизусть. Я прочёл рецензию Адмони — и тут же кинулся добывать эту книжку в журфаковской библиотеке в гениальном переводе Лунгиной. А «Пожарники» — какой рассказ! Слушайте, нет, Виан — это чудо! Если есть люди, которые его не читали, то немедленно бегите и открывайте это для себя!
«В «Судьбе человека» пьянство вызывает восхищение врага и спасает герою жизнь. Аналогичная ситуация есть в «Ветре» Лавренёва. Случайное ли это совпадение?»
Я не думаю, что Шолохов читал Лавренёва. «Ветер» написан до «Судьбы человека», насколько я помню. Нет, мне кажется, что неслучайно. Просто очень часто в России пьянство становится спасением, таким мифом. Понимаете, когда тебя вербуют в стукачи, всегда говоришь, что ты пьяница, — и от тебя отстанут. Собственно Шолохов спивался, и Сталин его спросил: «Пьёте, как скотина, товарищ Шолохов!» — «А жизнь такая, товарищ Сталин!» Это очень интересно!
«Не могли бы вы прочесть лекцию о «Часе быка» Ефремова?» Давайте, но надо перечитать.
«Вы благосклонно отзывались о книгах Мальгина и Доренко, написанных в жанре политического памфлета, — отзывался. — Читали ли вы подобные вещи Станислава Белковского?»
Ну как же не читал? Конечно, читал. Я считаю, что Белковский — прекрасный писатель! Лучший писатель, чем аналитик. Мы ещё много раз подивимся его… Понимаете, у него отношение к миру литературное. Он и политику воспринимает с точки зрения ритма, циклов, с точки зрения слов, стиля, каких-то дуновений. Он не аналитик ни в какой степени, он прекрасный писатель. И я очень его приветствую.
«Что вам известно о молодёжной антисоветской организации в романе Терехова «Крымский мост»?»
Я очень высоко ценю этот роман, который изначально назывался «Недолго осталось», а потом стал называться «Крымский мост»…То есть он не «Крымский мост» называется, конечно, а «Каменный мост», так что вы не совсем правы. Роман «Каменный мост» непосредственно отсылает, конечно, к Трифонову — и стилистически, и по названию. «Дом на набережной» — это его продолжение, как река времени, наступившего после. Так называемое «дело волчат», вот этот антисоветский центр среди советской элиты — было ли это, не было ли этого, сейчас вам уже никто не скажет. И версия, которую Терехов там выстраивает, для меня лично совершенно не убедительна, но она художественно очень интересна. Это жутко интересно! И самое интересное, что именно в среде элиты всегда ищут антисоветский заговор, потому что именно в среде элиты чувство собственного достоинства таково, что здесь возникает протест.
«Когда лекция о Балабанове?» Будет.
Последний вопрос: «Что вы можете сказать о дневниках Георгия Эфрона, о нём и его отношении к войне, к матери? Можно ли снять про него фильм? И имеем ли мы право читать вещи, написанные не для чужих глаз?»
Георгий Эфрон — один из героев моего романа «Июнь», но там он очень сильно замаскирован, как и сестра его Аля, главная героиня этой книги. Я к Георгию Эфрону отношусь с глубочайшим состраданием. Так получилось, что действительно сложные существа, высокоорганизованные существа имеют затянувшееся детство. Он был инфантилен и жесток по-детски с матерью и отцом. Сестру он любил очень. Но он начал взрослеть после смерти матери быстро, и у него появилось сострадание, широта и доброта. Если бы вы знали, как я сочувствую Муру 1942 года, Муру в Ташкенте, который начал воровать, и его поймали на этом. И он имел мужество и честность описать это в дневнике и с потрясающей силой это пережить! Он вырос бы крупным писателем, я думаю, великим писателем. И он человек больной совести. И он всё время пишет: «Как я теперь понимаю Марину! Как я понимаю Марину Ивановну». Я думаю, он был немножко такой с Аспергером. Действительно, то, что он называет её Мариной, а не матерю… У него было очень сильное отстранение, он был эмоционально холодноват. Но под гнётом страшных испытаний, которые в его душе так осуществились, он стал другим человеком, конечно.
Тут ещё очень важный вопрос: почему я плохо отношусь к «Евангелию» Толстого, из которого изъято чудо? Объясню вам. Потому что для меня чудо — это важнейший способ воспитания человека. Понимаете, человека воспитывает шок, потрясение. Это может быть трагический шок, например, как в случае Георгия Эфрона, Мура. Это может быть шок радостный от чуда. Но без чуда воспитание не может произойти. Чудо — это мощнейший инструмент формирования человека. Если этого чуда не происходит, не происходит человек. Поэтому изъять чудо из Евангелия — это значит изъять из него позвоночник.
Ну а теперь поговорим об Андрее Платонове.
Андрей Платонов — может быть, действительно единственный настоящий гений русской прозы XX века. Не потому, что он создал собственный стиль, а потому, что он приковал взгляд читателя к новому феномену. Это феномен массы. Главный герой Платонова — масса. Главная жажда, главное намерение всех его персонажей — это слиться в единое коллективное тело, как бы ионизироваться, превратиться в этот ионизированный газ, войти в то состояние, которое… ну, в такую человеческую плазму, если угодно, которая есть четвёртое состояние вещества. Когда одиночки становя