Это ж твой ребёнок, ты ж не злоумышленник.
Мало быть рождённым, надо быть услышанным.
Это совершенно первоклассная вещь. Если меня сейчас слушает Георгий Трубников, который составил совершенно прекрасный двухтомник Вознесенского в «Библиотеке поэта», то он, конечно, я думаю, со мной солидарен.
И вообще мне кажется, что Вознесенский — поэт недопрочитанный и недооценённый. Потому что внешние какие-то проявления — крик Хрущёва, полускандальность его славы, ученичество у Пастернака — в общем, биография немножко его заслонила. Хотя он всю жизнь говорил, в том числе и мне в интервью, что он старался быть поэтом без биографии, чтобы было видно не его, а стихи. Вместе с тем я думаю, что по-настоящему нам предстоит ещё позднего Вознесенского прочесть, потому что… Ну, помните:
Вот две башни, как два пальца,
Над Москвой торчат, грозя.
Уркаган блатной пытается
Небу выколоть глаза.
Это очень классно! Нет, он был молодец. Я любил его весьма.
Просят лекцию о Шефнере. Я читал много Шефнера уже в программе. Я попробую. Кстати, если вас действительно интересует живой Шефнер, то сейчас вышла в Петербурге прекрасная книга Александра Рубашкина, она называется «В доме Зингера» (или «Вокруг дома Зингера», точно не помню). Александр Рубашкин — очень хороший петербургский филолог, критик. Там про Абрамова интересно, про которого тут тоже спрашивают. Интересно про Бродского. Но самое интересное там про Шефнера. Вот я там его почувствовал живого, хотя я знал его живого и видел много раз. Конечно, вы не достанете эту книгу, потому что там тираж какой-то совершенно смешной, но если мимо вас поплывёт книга воспоминаний Рубашкина, вы там про Шефнера прочтёте удивительно точные и добрые вещи.
Очень много вопросов про Владимира Бортко и про «Собачье сердце». Сразу скажу, тут есть очень интересный вопрос, где сказано, что Бортко не показал себя сталинистом, потому что он им и был. Я попробую… Ну, имеется в виду — был, когда он экранизировал «Собачье сердце», потому что это вещь… Вот это очень глубокая мысль. Спасибо вам, Олег, за это соображение. Потому что действительно… Ох, это большая тема! Ну, мы её начнём до перерыва, а потом продолжим.
Понимаете, вечный вопрос о том, почему был разрешён «Тихий Дон» — книга ведь антисоветская по самой сути своей. Кстати говоря, во многих отношениях с нынешних позиций, пожалуй, что даже и русофобской можно было её назвать. «Тихий Дон» был разрешён, как замечательно сформулировал один мой школьник, потому, что это наглядная демонстрация. Если с вашей бочки снять стальной обруч, она мгновенно превратится вот в это, она рассыплется. Если у вас не будет царя, ваше общество превратится в кровавую кашу. «Вам необходим я, потому что иначе вы при первом сигнале срываетесь в самоистребительную бойню». И в этом смысле Сталин мог понять «Тихий Дон» как роман о необходимости авторитарной власти. Да, такой ход мышления у него мог быть. Он поэтому и разрешил.
Я думаю, что Булгаков вообще стоял на монархических позициях и на абсолютно сталинистских. Конечно, объектом ненависти в «Собачьем сердце» являются Швондер и компания — то есть идейные большевики, в значительной степени евреи, вот эта вся комиссарщина 20-х годов, которая так ненавистна людям 30-х годов. Страшно сказать, но у Пастернака ведь есть эти же ноты. Там сказано, что он ликвидировал «предшествующего пробел»:
Уклад вещей остался цел.
Он не взвился небесным телом,
Не растворился, не истлел…
Уклад вещей при Сталине остался цел. Грех себя цитировать, но у меня же было там сказано: «Когда людям 30-х кажется, что это вправляют вывихи, на самом деле это ломают кости». Конечно, позиция Булгакова абсолютно совпадает со сталинской. Это позиция профессора Преображенского, который сделал из собаки человека, а потом переделал обратно. И русская история — такой профессор Преображенский, преображающий всех вокруг себя — она ровно это сделала в 30-е годы. Кстати говоря, предсказала это именно Зинаида Николаевна Гиппиус, которая сказала:
И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь!
И это произошло — в диктатуру обратно, в тиранию обратно загнали всю страну; Преображенский опять расчеловечил свою собаку, потому что с псом ему показалось проще. Понимаете, он понял… Ну, я не знаю, что он понял. Может быть, он понял, что Шариков необучаем. А может быть (и это гораздо печальнее), он понял, что его способностей, способностей Борменталя и способностей Зины не хватает на то, чтобы этого Шарикова чему-то обучить.
И когда Бортко называет себя Шариковым — это не самоуничижение, а это как раз довольно глубокое понимание булгаковской повести. Во всяком случае то, что эта повесть сталинистская, скажем так, бессознательно сталинистская, векторно сталинистская — я, пожалуй, готов с этим согласиться, хотя это звучит жестоко. В общем, как всегда всякая правда в литературе звучит жестоко, но с этим приходится согласиться.
Продолжим через три минуты.
НОВОСТИ
― Продолжаем разговор. «Один», Дмитрий Быков. Я отвечаю на вопросы в письмах.
Даниил спрашивает: «Знакомы ли вы с творчеством таких авторов, как Джозеф МакЭлрой [McElroy], Уильям Гэсс [Gass] и Роберт Коовер [Coover]?»
Вы, конечно, выбрали самых сложных авторов, пишущих сегодня по-английски, рискну сказать — по-американски, потому что это, конечно, американская metafiction, американский гиперроман. Что вам сказать? Понимаете, я вас должен разочаровать. Джозеф МакЭлрой — это явно не герой моего романа. Дай бог ему здоровья, ему будет скоро 86 лет. Эти авторы все живы. И даже Гэсс в прошлом или позапрошлом году, уже на пороге девяностолетия, издал роман «Middle C», который я не смог читать при всём желании. Ну, это мы сейчас обсудим.
Я знаю, что главным произведением МакЭлроя и, насколько я помню, 16-м в мире по длине, если брать количество страниц в романе, считается его роман «Мужчины и женщины». Я затрудняюсь, честно вам скажу, назвать человека (во всяком случае, живьём я такого не видел), который бы этот роман читал. Там в 70-е годы жизнь одного нью-йоркца, который живёт рядом с девушкой, которая его соседка в таком многоквартирном доме или пансионе. Они там снимают квартиру, он снимает одну, она — другую. И он один раз решился к ней постучаться, но передумал. И так они и не встретились. Весь роман — 1300 страниц — о том, как они не встретились. Там гигантские флешбэки из 1830-х годов про строительство каких-то первых американских фабрик (кажется, оружейных), там и начало XX века.
В общем, это гигантская книга, в которой часть глав про современный Нью-Йорк — это рассказы, написанные МакЭлроем в разное время и премированные за лучший рассказ, и собранные в результате в такой конгломерат. Другая часть — это главы, в названии которых есть слово «breathe» («дышать»). И эти Breathers (дыхатели) — это ангелы-хранители, которые пытаемы людьми, мучаемы ими, и которые от своего лица всегда в будущем времени повествуют о судьбах. Честно, ни одну из этих глав я не осилил, потому что они написаны длиннейшими фразами.
Кстати, тут поступил вопрос, кто такие Narcons в новом романе Данилевского. Narcons — просто они инопланетяне, которые ведут повествование, такие невидимые существа, которые проникают как бы в структуру текста и в межличностные отношения. Это, конечно, позаимствовано, мне кажется, вот из этих Breathers.
В чём цель написания этого романа, я понять не могу. И даже я вам скажу страшную штуку, Даня. Как мне кажется, иногда бывает сложность ради сложности и объём ради объёма. Вот эту книгу можно было бы остановить на любой странице. Иногда сложность авторского мышления, сложность концепции (как у Уоллеса, например) порождает малочитаемость текста. Классический пример — роман Гэддиса «J R», который, как пьеса Бродского «Демократия!», состоит весь из реплик, непонятно кому принадлежащих, и читатель должен сам это понять. Это внутренний диалог мальчика с раздвоением личности, примерно как в «Школе для дураков», но при этом это ещё и диалоги массы народу (его отца-миллиардера, ещё кого-то). По крайней мере, понятно, что сложность концепции романа диктует сложность его формы. Или как Джойс, который сочиняет «Поминки по Финнегану», потому что он дневной мир описал, а теперь он хочет найти ночной язык. Зачем, с какой стати МакЭлрой конструирует вот эту сложнейшую схему, в общем достаточно произвольную (для меня произвольная — это всегда ругательство) — это один бог ведает.
Что касается Гэсса. Из перечисленных вами авторов Гэсс, конечно, самый интересный. Может быть, потому, что он скорее мыслитель, философ, филолог, нежели писатель. «Туннель» — это считается такой magnum opus, 25 лет сочинявшийся. Это роман про нациста, который гораздо лучше, мне кажется, чем «Благоволительницы» Литтелла. Роман про нациста, который, с одной стороны, роет туннель, с другой стороны — это туннель в его собственной памяти. Это довольно сильное сочинение, грязное, отталкивающее, трудно написанное. Ну, во-первых, оно гораздо короче, всё-таки там 600 страниц. Я не могу сказать, что я прочёл его, ничего не пропуская (и прочёл тоже по настоянию коллег американских), но это сильная книга.
И то, что пишет Гэсс как филолог, то, что он пишет о философской природе метафоры — это интересно, это мысли сложные, но интересные. Они все немножко там больны, конечно, Витгенштейном, но это бог с ним. Витгенштейн — всё-таки, по-моему, единственный настоящий мыслитель XX века, потому что он ставит проблему языка впереди всех других проблем: «прежде чем мы будем спорить о сути, давайте договоримся о языке». Гэсс — очень интересный человек. Третий роман, «Middle C», я не прочёл, сразу вам говорю, ничего не поделаешь (ну, просто есть предел моих способностей), но «Туннель» — это книга выдающаяся. И в ней есть страницы (во всяком случае, ближе к финалу, последние страниц 150), которые, конечно, делают её исключительным чтивом.