кой лирики (при том, что жизнь их была очень разная). Такие стихотворения Хикмета, как «Великан с голубыми глазами»… Помните:
Жил великан с голубыми глазами,
он любил женщину, маленькую женщину.
А ей в мечтах всегда являлся
маленький дом,
где растёт под окном
цветущая жимолость.
Это абсолютно прелестное сочинение! И вообще я ужасно люблю Хикмета раннего. И мне очень нравится одна строчка из его автобиографии: «В сорок пятом году меня хотели повесть — и не повесили, — как вы знаете, в Турции он сидел. — В пятьдесят пятом году мне хотели дать Ленинскую премию мира — и дали мне эту премию». Мне это не нравится! Умеет человек ценить то хорошее, что было, и то плохое, что не случилось.
А нравятся ли мне его исторические сочинения? В смысле, вот эта его огромная, большая поэма «Человеческая комедия»… Или как? Не помню сейчас. В общем, его эта эпическая поэма, большая. По-моему, «Человеческая панорама». Она мне не очень нравится, потому что она… Хотя о Зое Космодемьянской замечательная поэма, глава. А пьесы его сатирические мне очень нравятся. И «Легенда о любви» — хорошая пьеса. И «Иван Иванович» — хорошая пьеса. Он был вообще прекрасный человек, вот рыжий турок. И до сих пор, конечно, остаются актуальными великие слова:
Если я гореть не буду,
и если ты гореть не будешь,
и если мы гореть не будем,
кто тогда рассеет тьму?
Прекрасный европейский лирик и очень хороший человек!
«Многие вспоминают ситуацию с Чаушеску…» Напрасно вспоминают, ничего нет общего.
«Ваши размышления о будущем России? Валить или не валить?» Да нет, конечно.
Вопрос об ответственности вождя и лидера и ответственности народа. Я бы не стал снимать ответственность с народа. Мне кажется, мы разделяем эту ответственность. И это, мне кажется, правильно.
Начинаю отвечать на несколько вопросов, стало быть, из писем. Писем довольно много разнообразных.
«Недавно прочитал фолкнеровское «Святилище» и задался вопросом: почему Балабанов в титрах «Груза 200» не упомянул Фолкнера, хотя признавался, что хочет экранизировать этот роман? И что означает формулировка «основано на реальных событиях»?»
Реальные события Балабанов понимал очень широко. Он, как и всякий умный режиссёр, знает, что титр «основано на реальных событиях» придаёт фильму и достоверность, и драматизм. Я его честно спросил в интервью, были ли реальные события. Он сказал: «Подобных событий происходило множество». Вот как хочешь, так и понимай. Никакой реальной истории за этим нет, но он говорит: «Я всё это видел». Ну что? Поздравляем.
Тут вопрос ещё: «Кто вам ближе — упомянутый вами Тодоровский или упоминаемый часто Балабанов?»
Я Тодоровского очень люблю. Грех сказать, Валерия Петровича я считаю лучшим современным российским режиссёром. И он мне всегда был ближе Балабанова — может быть, потому, что Тодоровский человечнее гораздо. Знаете, я недавно пересмотрел «Оттепель» (пересмотрел по своим причинам — внутренним, психологическим) и понял, что я ужасно всё-таки люблю эту картину. Я Тодора (простите за такую фамильярность) люблю с тех времён, когда увидел «Любовь» и понял, что пришёл мой режиссёр. Понимаете, он по-человечески, может быть, от меня бесконечно далёк, но душа его, художественная его ипостась снимает про меня, говорит про меня моим языком в кино. Я обожаю Тодоровского. У него есть удачи, неудачи, что-то мне у него нравится, что-то — нет. Но такие фильмы, как «Мой сводный брат Франкенштейн», или упомянутая «Оттепель», или прежде всего «Любовник», великий фильм просто… Только мне не нравится, что там герой умирает в конце. Мне кажется, если бы он встал и пошёл, было бы ценнее, страшнее. В общем, это один из крупнейших сегодняшних режиссёров.
Ведь «Оттепель» про что снята? Она снята про то, что в половинчатом обществе, где и свобода половинчатая, возникают уродливые отношения. Там ведь все герои со слабиной. И даже герой Цыганова — вот этот Хрусталёв, в котором узнаётся Рерберг, — он не пошёл на войну, и у него своя слабина, своя трусость, свой конформизм. Кстати, и грех перед этим сценаристом погибшим у него тоже есть. Это всё гениально снято, по-моему (опять-таки простите за слово «гениально»). Мало того, что воссоединено, воссоздан прекрасный и точный мир. Мало того, что у всех героев своё лицо, свои проблемы, свои комплексы и так далее. Важно то, что мысль очень точная: все герои половинчатого времени обречены на психологическую половинчатость. Вот как сказано у Сорокина в сценарии «Москва»: «У каждого человека вместо чего-то твёрдого внутри картошка с мясом». И как говорит там эта девочка-аутистка (Маша, по-моему): «У каждого есть кавычка. За эту кавычку можно потянуть — и человек вскроется, как банка». Вот о том, что у каждого есть кавычка, и снята «Оттепель». Самое страшное в этом времени — что это недоэпоха. Вот это Тодоровский почувствовал замечательно. И, конечно, мне кажется, что хотя и Балабанов иногда бывает изобразительно сильнее, но это потому, что Балабанов очень часто бьёт лопатой по голове. А Тодоровский по голове гладит, но гладит так умно, что активизируются нужные зоны мозга.
«Есть ли у Набокова чувство юмора? Даже там, где попадается ирония, как в «Истреблении тиранов», мне кажется, он не столько шутит, сколько стилизует. Можете ли вы вспомнить у Набокова что-то, написанное с чувством юмора?»
У Набокова довольно сардонический юмор. А что вы ждёте от него? Что это будет Вудхаус? Что он будет юморить? Русские писатели вообще редко бывают юмористами. Даже Тэффи — трагический писатель. А у Набокова вообще, конечно… Он часто очень смешно шутит. Скажем, из слов «космический» и «умозрительный» слишком часто выпрыгивает по одной букве. Или: «Мы слизь. Речённая есть ложь» [«Мысль изречённая есть ложь»]. Он автор очаровательных каламбуров. Но Набоков — это не тот писатель, над которым будешь хохотать. Он иногда острит, но по большей-то части он всё-таки, знаете, рефлексирует опыт своего века. А такие писатели, как Вудхаус, например, или Джером, у которого, кстати, есть отличные и трагические рассказы (например, «Лайковые перчатки»), — я всё-таки, знаете, небольшой любитель такого юмора.
Вот о радости выпускания Хайда: «Это слишком индивидуально. Кстати, многие злодеи вблизи оказываются милейшими людьми». Ну, оказываются. Но как раз для них выпускать из себя зло и сдирать маску милейших — это наслаждение (нам с вами, Астах, наверное, недоступное).
«Веллер предлагает с исламским фундаментализмом бороться фундаментализмом христианским». Говорил уже об этом, отвечал уже на этот вопрос. Понимаете, всё-таки Веллер сложнее.
«Пожалуйста, по возможности поговорите о поэме Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Мне надо её для этого перечитать, причём желательно в переводе Заболоцкого, которого у меня нет, и надо его скачать. Я с удовольствием поговорю об этой поэме. Я помню, что когда-то я был этим эпосом совершенно заворожён.
«Посоветовали прочитать «Железный поток» Серафимовича. Интересно ваше мнение по поводу этого романа». По-моему, этот роман ужасно скучный, я его никогда читать не мог. Серафимович — хороший, что называется, честный писатель. Но читать «Железный поток» — увольте.
«Что вы думаете о стихах Семёна Липкина?»
Я совершенно не разделяю мнения Бродского (хотя кто я такой? а с другой стороны — почему бы и нет?), что Липкин один правильно отразил военную тему в русской литературе и спас честь этой литературы, русской военной. Такие поэты, как Гудзенко и даже Луконин, приближаясь к военной теме, становятся очень крупными. И Друнина, например. Я уж не говорю про титанов, вроде Самойлова, Слуцкого, кстати говоря, Иона Дегена. Я не говорю уж о Твардовском, который создал свой военный эпос. У Семёна Липкина есть замечательные стихи — например, самое известное его стихотворение «Зола», которое вы знаете, конечно, и поэма «Техник-интендант», над которой плакала Ахматова. Но в целом мне кажется, что Семён Липкин — это поэт уровня Георгия Шенгели. У Георгия Шенгели есть блистательные стихи — например, «Жизнь», или поэма «Повар базилевса», или «Мы живём на звезде. На зелёной». Он прекрасный поэт, но ставить его в первый ряд, по-моему, совершенно невозможно.
«Знакомы ли вы с Теорией поэзии американского литературоведа Харольда Блума, в соответствии с которой развитие поэзии происходит в борьбе со своими предшественниками?»
Строго говоря, это не его теория. Просто это адаптированная к мировой литературе теория Шкловского о борьбе центральных и периферийных жанров и теория Тынянова о борьбе архаистов и новаторов. Ничего принципиально нового я здесь не нахожу. Поэзия, мне кажется, развивается не за счёт борьбы с предшественниками, а за счёт расширения своих изобразительных средств — прежде всего просодических.
«Роман Кочетова — это роман о кризисе советского, о том, что советский человек Булатов оказался одинок в мире постсоветском. Роман опубликован в 1969 году. Какой постсоветский мир вы имели в виду?»
Послесталинский — назовём это так. Конечно, мир семидесятых, мир конца шестидесятых — это мир, в котором советская власть уже радикально трансформировалась. Это мир открытый, а Булатов — человек, живущий за железным занавесом, человек, живущий в железном мире, что и подчёркнуто его железной фамилией (поэтому в некоторых пародиях его звали Чугуновым). Я считаю, что мир семидесятых — это уже мир во многих отношениях постсоветский. Ну, хотите — назовите послесталинским, если вам так больше нравится.
«Как вы относитесь к идее срединного пути как концепции выхода из инфернальности, предложенной Ефремовым в «Часе Быка» и «Туманности Андромеды»? Произойдёт ли при нашей жизни возврат человечества к ценностям гуманизм и антропоцентризма или придётся пережить новые Тёмные века?»
Серёжа, идея срединного пути (вы точно это почувствовали) вообще Ефремову очень близка, потому что в концепции Ефремова, о чём мы сейчас будем говорить… У меня была статья «Человек, как лезвие бритвы», где я это доказывал. Идея Ефремова — это вообще идея о том, что человек — в принципе лезвие бритвы; тончайшая грань между тоталитаризмом одного плана и тоталитаризмом другого. Ну, если хотите, между тоталитаризмом и олигархией, потому что в «Часе Быка» описан всё-таки мир олигархический. Я принципиально не разделяю мнения, что дорога человечества — э