А. Лазарчук― Доведённые до отчаяния фермеры начали…
Д. Быков― Начали сопротивляться, да, разумеется. Кстати, если это действительно кому-то интересно, братцы, вы прочтите сейчас этот рассказ. Очень многие спрашивают, что почитать интересного. Это дико увлекательный рассказ! И моя мечта — сделать когда-нибудь фильм по нему.
А. Лазарчук― А фильм был.
Д. Быков― Был?
А. Лазарчук― Да.
Д. Быков― А я не знал. Ну, это не сложно — там они всю дороги едут, больше ничего. Просто прочитайте, потому что это очень хорошая, страшная история с очень неоднозначным финалом.
Тут очень многие спрашивают: «Кто ещё из фантастов семидесятых годов заслуживает внимания?» Михановский, харьковский автор.
А. Лазарчук― Михановский.
Д. Быков― А он жив, кстати?
А. Лазарчук― Не знаю.
Д. Быков― Сейчас уточню. Ещё кто?
А. Лазарчук― Ларионова.
Д. Быков― Ларионова — замечательный писатель. Это к вопросу о женщинах, кстати говоря.
А. Лазарчук― Почему-то ныне забытый Пухов.
Д. Быков― А я его совсем не помню.
А. Лазарчук― Он вообще с очень интересными идеями.
Д. Быков― Ну назови хоть одно его произведение… Слава богу, жив Михановский, дай бог ему здоровья, харьковский автор, 84 года. Привет ему большой! Надо найти его. Я «Двойников» когда-то читал с огромным интересом.
А. Лазарчук― Нет, можно набрать, из семидесятых годов можно набрать достаточно много.
Д. Быков― Мне чрезвычайно нравился Емцев.
А. Лазарчук― Журавлёва, Емцев.
Д. Быков― Журавлёва, Емцев, да. Ну, надо сказать, что и Парнов — неплохой писатель.
А. Лазарчук― Ну, они вдвоём были.
Д. Быков― И вдвоём, и поврозь. Емцев отдельно интереснее.
А. Лазарчук― Чем вдвоём?
Д. Быков― Да. «Притворяшки» — великолепная вещь, по-моему.
А. Лазарчук― Может быть.
Д. Быков― Помнишь ты её, да?
А. Лазарчук― Да. Войскунский с Лукодьяновым — безусловно.
Д. Быков― Как-как?
А. Лазарчук― Войскунский и Лукодьянов.
Д. Быков― А я ничего у них не читал. Расскажи.
А. Лазарчук― А зря.
Д. Быков― А что там?
А. Лазарчук― «Плеск звёздных морей» и «Экипаж «Меконга» — это надо читать обязательно. И главное, что мы Мирера упомянули, его неудачный роман, а его самый знаменитый — «Главный полдень».
Д. Быков― А про что там?
А. Лазарчук― Про вторжение.
Д. Быков― Кого? Куда?
А. Лазарчук― Пришельцев.
Д. Быков― «Что вы можете сказать о прозаике Сергее Павлове?» А я не знаю такого прозаика.
А. Лазарчук― Прозаик Сергей Павлов. Далёкая… ой, не далёкая, а звёздная…
Д. Быков― Лунная!
А. Лазарчук― «Лунная радуга», да.
Д. Быков― Не читал.
А. Лазарчук― «Лунная радуга» мне не пошла, не в моём вкусе. Но то, что мне у него понравилось, — это «Чердак Вселенной», небольшая повесть, но обалденно написанная.
Д. Быков― Ура, отпускаем Лазарчука! Следующая четверть — лекция. А потом — наконец спать.
РЕКЛАМА
― Мы продолжаем разговор. Сейчас будет обещанная лекция про Сашу Чёрного и сатириконцев в целом.
Это довольно непростая тема, как вы понимаете, потому что есть у меня такая концепция, что всякий поэт всегда приходит как бы в двух версиях. Сначала приходит его несовершенный, как бы пробный вариант, — как пробным вариантом Пушкина был Батюшков или Жуковский, как пробным вариантом Окуджавы был Светлов. Вот Маяковский появился сначала в образе Саши Чёрного. Саша Чёрный, может быть, и глубже в каком-то смысле, и неоднозначнее, и у него были большие потенции развития, но той силы, которая была у Маяковского, у него не было. И мировоззрения (к вопросу о мировоззрении) у него тоже не было, он человек недооформленный как бы. Он великолепно выражает те же чувства… Он такой «русский Гейне» — тоже со своей больной еврейской темой, тоже со своей раздвоенностью, со своей мизантропией. Я всегда говорил (простите, повторюсь) о том, что поэт — всегда преодоление какого-то неразрешимого, мучительного противоречия. Есть неразрешимое противоречие и в Саше Чёрном, оно состоит в мизантропии и сентиментальности. Он очень любит детей, он любит стариков, как Штирлиц, а людей не любит.
Набив закусками вощёную бумагу,
Повесивши на палки пиджаки,
Гигиеническим, упорно мерным шагом
Идут гулять немецкие быки.
Идут за полной порцией природы:
До горной башни «с видом» и назад,
А рядом их почтенные комоды
Подоткнутыми юбками шумят.
Влюблённые, напыживши ланиты,
Волочат раскрахмаленных лангуст
И выражают чувство деловито
Давлением локтей под потный бюст.
Мальчишки в галстучках, сверкая глянцем ваксы,
Ведут сестёр с платочками в руках.
Тут всё: сознательно гуляющие таксы
И сосуны с рожками на шнурках.
Деревья ропщут. Мягко и лениво
Смеётся в небе белый хоровод,
А на горе пятнадцать бочек пива
И с колбасой и хлебом — пять подвод.
Именно из этого стихотворения целиком вырос рассказ Набокова «Облако, озеро, башня», написанный 27 лет спустя, потому что это стихи 1910 года. Удивительно, что Набоков, ненавидя Маяковского, называя его своим тёзкой и относясь к нему с крайне насмешливой брезгливостью, обожал Сашу Чёрного, писал восторженные рецензии на его стихи, на его прозу, восторженно упоминал, что всегда какое-нибудь маленькое и симпатичное животное живёт в уголке его стихов. И, конечно, «Облако, озеро, башня» — всё здесь есть. Кстати, есть и облачный хоровод в небе, белый хоровод. Есть и радость прогулки: вот эти немецкие быки, закуски в вощёной бумаге, и комоды в подоткнутых юбках, и то, что они сладко молвят «Ах!». «Идёт ферейн «Любителей прогулок». По-моему, никто ещё не проследил (дарю идею) связь между стихотворением Саши Чёрного «Ins Grüne» и произведением Набокова, написанный уже в германской эмиграции. Здесь тоже та же ненависть к человеку и любовь к тому, что его окружает: к природе, к животным, к зверью несчастному — к тому, что человек загаживает; вот «бессмертной пошлости людской», ненависть к этой бессмертной пошлости.
Чем Саша Чёрный отличается от Маяковского? Ведь они очень близки своей ненавистью к быту, ненавистью к человеческой природе, они близки своим смакованием чудовищных, омерзительных деталей. Ну, знаменитое, помните:
«Устали, Марья [Варвара] Петровна?
О, как дрожат ваши ручки!» —
Пропел [шепнул] филолог любовно,
А в сердце вонзились колючки.
«Устала. Вскрывала студента:
Труп был жирный и дряблый.
Холод… Сталь инструмента.
Пальцы [руки], конечно, иззябли.
Потом у Калинкина моста
Смотрела своих венеричек.
Устала: их было до ста.
Что с вами? Вы ищете спичек?
Ну, мы всё это помним. «Возьмите варенья,— // Сама сегодня варила — Я роль хозяйки забыла».
Конечно, Саша Чёрный — в некотором смысле генеральная репетиция Маяковского и в плане смакования этой всей ненависти, и ненависти к быту в том числе, и конечно, в плане страшной тоски по человечности, которая у Маяковского, например, в «Дешёвой распродаже» очень есть (»…за одно только слово // ласковое, // человечье»). Другое дело, что у Саши Чёрного нет тех гипербол. Но Маяковский был буквально набит, голова его была нафарширована текстами Саши Чёрного. Он при первом знакомстве с Горьким назвал его своим любимым поэтом. Вспоминает Чуковский, что он всё время его декламировал. И действительно двух поэтов любил по-настоящему Маяковский — Блока и Сашу Чёрного. И таким своеобразным синтезом блоковского отчаяния и брезгливости Саши Чёрного он и явился.
Тут надо сказать сразу, что вопрос о сатириконцах и вопрос о Саше Чёрном — это два разных вопроса, потому что сатириконцы всегда Сашу Чёрного отторгали, и он выпал в конце концов из их круга, в «Новый Сатирикон» он за Аверченко не пошёл. Но все сатириконцы были довольно разные ребята. Бухов отличается от Д’Ора, который и рисовал, и сочинял. И естественно, что сам по себе Аверченко ничего общего не имеет с Тэффи. Просто это было такое содружество необычайно талантливых людей. И раз уж весь застой Серебряного века сопровождался таким расцветом талантов, неудивительно, что и сатирические таланты тоже прекрасно себя чувствовали. Это были очень разные люди.
Саша Чёрный вообще ненавидит человеческое общество, он немножко похож на Чаплина, немножко похож на Иртеньева: такие насмешливые, с усиками мизантропы, всегда наособицу, всегда отдельно. Я думаю, что сегодня Иртеньев — такая настоящая реинкарнация Саши Чёрного. Просто ещё своего Маяковского не пришло, который взял бы его приёмы, но снабдил бы это сильными гиперболами.
Саша Чёрный привлекателен прежде всего тем, что он проговаривает вслух вещи, которые каждый таит про себя. Он поэт раздражения. Вот если Аверченко — всё-таки это такая улыбка благолепная, царящая над миром, это всё-таки харьковское веселье (он же всё-таки, в отличие от Саши Чёрного, выходец не из Западной Украины, насколько я помню, не из мрачных и серых областей, а он выходец из роскошного Харькова, из пышного юга, и сам он такой роскошный и весёлый южанин), а Саша Чёрный — это, наоборот, поэт раздражения, скудости, скуки. Вечно он Петра Первого ругает за то, что не надо было там делать столицу, потому что «девять [восемь] месяцев зима, вместо фиников — морошка», а надо было бы где-нибудь на юге. Саша Чёрный действительно постоянно проговаривает вслух то, что мы сказать не решаемся. И его муза — это муза брезгливости.