ёв и Саша Чёрный — вот две таких крайности. Гумилёв пошёл, потому что он романтический поэт, акмеист, и он должен быть там, где воинская доблесть! Немножко лазарчуковский такой взгляд на вещи, точнее у Лазарчука — гумилёвский: что «война — это великая переделка мира», «иногда хочется пострелять». Хотя тут уже пришёл шквал негодующих комментов, и я чувствую, сколько мы ещё пожнём завтра.
А Саша Чёрный пошёл по другим причинам. Вот он — такой поэт, такая боль мира, страданий мир, трещина проходит через его сердце, и он должен быть на войне. И надо сказать, что военные стихи Саши Чёрного удивительно трогательны, и как-то по-новому он оценил человечность. Вот он, ненавидя всё человеческое в период с 1905-го по 1914-й — в период наивысшей его славы, — в 1914-м он понял, что человеческое кончается, и в его стихах зазвучала какая-то нота живая, горькая и необычайно трогательная. Поэтому я его стихи предреволюционные ценю необычайно высоко. А потом, как и у всей русской поэзии, начиная примерно с 1916 года, у него пошёл период лирического молчания по совершенно понятной причине: потому что всегда, когда замирает жизнь, когда происходит что-то главное, здесь Господь как бы вешает какую-то завесу.
Вот Саша Чёрный поздний, образца 1922 года:
Грубый грохот Северного моря.
Грязным дымом стынут облака.
Чёрный луг, крутой обрыв узоря,
Окаймил пустынный борт песка.
На рыбачьем стареньком сарае
Камышинка жалобно пищит,
И купальня дальняя на сваях
Австралийской хижиной торчит.
Но сквозь муть маяк пробился [вдруг брызнул] светом,
Словно глаз из-под свинцовых век:
Над отчаяньем, над бездной в мире этом
Бодрствует бессонный человек.
Какая неожиданная вещь! 1922 год! Бессонный человек. То, что раньше ему представлялось бессмертной пошлостью, теперь представляется бессмертной мыслью. И это для Саши Чёрного прекрасная эволюция.
А закончить хочется мне чрезвычайно оптимистичным его стихотворением [«Диета»]:
Получая аккуратно
Каждый день листы газет,
Бандероли не вскрывая,
Вы спокойно, не читая,
Их бросайте за буфет.
Читайте Сашу Чёрного, а газет не читайте — и вы получите полное представление о том, как всё устроено.
Услышимся через неделю. Пока!
27 апреля 2016 года
― Добрый вечер, дорогие полуночники! Проблема в том, что сегодня у нас с вами всего час. Ну, так вышло, что я не мог подмениться ни на какой другой день — я улетаю. Улетаю я в среду на четыре дня всего, опять с концертами и лекциями, поэтому так получается, что мы сегодня говорим с вами только час. Ну, ничего страшного, в прошлый раз было три часа — соответственно, мы как-то немножко более или менее выходим в ноль. Я попробую сегодня обойтись без лекции и поотвечать только на вопросы, касающиеся, понятное дело, в основном личной проблематики, личных моих вкусов и рекомендаций.
Подавляющее большинство людей просит лекцию о Балабанове, а Балабанова я не хочу укладывать в короткий срок. Это серьёзный разговор на полчаса, если не на час. Поэтому, поскольку я получил больше 20 заявок на него, то Балабанов — наша следующая тема. Это не совсем литература, хотя Балабанов сам сценарист большинства своих картин, и именно по сценариям мы можем судить о многих не поставленных вещах — например, об «Американце», например, о частично осуществлённой «Реке» и так далее. И последний сценарий, опубликованный в «Сеансе», по-моему, самый безумный, — он тоже, к сожалению или к счастью, не знаю, но остался литературным произведением, синопсисом. И мы обо всём этом поговорим. А пока я отвечаю на то, что пришло.
Имея в виду моё давнее любовное отношение к рассказу Урсулы Ле Гуин «Ушедшие [уходящие] из Омеласа»: «Куда уйти из Омеласа? Куда они все уходят? Когда вы будете готовы уйти, вы поймёте куда», — кандидат психологических наук, кстати, Виктор (фамилию уж я не озвучиваю).
Видите ли, Виктор, во-первых, действительно, куда уйти из Омеласа — совершенно непринципиально; мир велик. Но, во-вторых, мне вспоминается моё интервью с Верой Хитиловой, постановщицей фильма «Турбаза «Волчья», — фильма, который я очень люблю и который я пересматривал бесконечно. И вот я ей говорю: «Вера, какой прекрасный у вас финал, когда они едут на этом подъёмнике, и звучит мужской хор, и дети сбегают из этой страшной турбазы «Волчья», где инопланетяне пытались их натравить друг на друга». И Хитилова, глядя на меня из-за своих знаменитых чёрных очков, спрашивает: «А почему вы думаете, что они едут в какое-то хорошее место? Они просто едут на другую турбазу «Волчью», несколько большего размера». Это очень точная мысль.
Конечно, уйти из Омеласа можно только в другой Омелас, но важно, что вы уходите. Важно, что вы своим фактом ухода не соглашаетесь уже с тем, что ребёнок-олигофрен обгаженный сидит в этой комнате и продолжает собой уравновешивать благоденствие Омеласа. Кстати говоря, я думаю, что это лучший фантастический рассказ, написанный по-английски в XX веке. Весь Брэдбери, весь Азимов, весь Кларк не написали такого рассказа. Я думаю, что он, может быть, сравним только с самыми мощными русскоязычными или японскими текстами. Это просто лучшее, что по-английски в XX веке написано в жанре новеллы.
Вот довольно лихой вопрос: «Как вы считаете, имеет ли смысл сравнение между старым и новым НТВ, как между модернизмом и постмодернизмом?»
Миша, постмодернизмом было уже и старое НТВ. И появление там Парфёнова — величайшего русского телевизионного постмодерниста — тому порукой. И тамошние люди уже в девяностые годы (что меня довольно резко от них отвращало) не слишком верили в то, что говорили, или во всяком случае осуществляли заказ, который пусть и исходил от хозяина канала с полным правом, но тем не менее это был заказ. Уже тогда было понятно, что и Аркадий Мамонтов, и Мацкявичюс, и Корчевников — это люди, скажем так, отчасти манипулируемые. Хотя я подчёркиваю, что это моя личная оценка. Постмодернизм там уже господствовал. А то, что происходит сейчас, довольно точно совпадает (приятно всегда лишний раз с самим собой согласиться) с моим собственным определением: «Фашизм как высшая стадия постмодернизма». Я год назад делал такой доклад в Питтсбурге — и вызвал тем самым, как сейчас помню, довольно бурную дискуссию. Но эти люди просто не смотрели этого телеканала, поэтому и не понимали, о чём идёт речь.
«Мне хотелось бы узнать ваше мнение, — спрашивает Володя, — о романе «Ложится мгла на старые ступени» Чудакова. Мне роман понравился, но и знаком с теми, кому не понравился совсем. Что ещё можете сказать об этом авторе?»
Об этом авторе, как и писателе, много-то не скажешь, потому что он написал один роман. Александр Чудаков гораздо более известен как исследователь творчества Чехова, автор по крайней мере одной книги, где о Чехове, о мастерстве его речь идёт, и это достаточно фундаментальная работа. Там говорится о роли детали у Чехова, о том, что чеховская деталь не функциональна, как бы там детали танцуют свой отдельный балет, и поэтому все попытки привязать чеховские рассказы к одному конкретному смыслу безуспешны; там сложная игра разных лейтмотивов, нет фабулы в обычном смысле, а есть несовпадающие, непараллельные, неочевидным образом между собой связанные мотивные комплексы. Это довольно интересно. И эта работа Чудакова наряду с его довольно пространным комментарием к «Евгению Онегину» и подробным анализом его — это серьёзные филологические заслуги.
Что касается «Ложится мгла на старые ступени». Володя, наверное, я принадлежу к числу ваших немногочисленных знакомых, которым роман не понравился. Ну, не то чтобы не понравился… Он хороший (и я понимаю, что он хороший), но он меня некоторым образом не увлёк, не зажёг. И мне кажется, что это именно мемуары, а настоящего художественного произведения я в этом не увидел. Мне очень горько, что это так. Ну, в конце концов, я же не обязан совпадать с вашим мнением, а вы не обязаны совпадать с моим. Это совершенно свободное дело.
«Вы против того, чтобы «нюхать» жизнь. Но как без этого можно понять других? И как приобрести выносливость для выживания и иммунитет к «прелестям» жизни?»
Отвечаю. Количество опыта, который вы получите, никак не коррелируется с вашей готовностью к жизни. Один мой приятель, очень хороший поэт, когда-то сказал: «Бывает опыт лишний. Не полезный, не вредный, а именно лишний. Опыт, без которого можно было бы обходиться». То есть служба в армии, сидение в тюрьме или регулярные избиения — они не делают человека ни умнее, ни опытнее, они не прибавляют ему того главного, на чём держится личность. А держится она всё-таки, по моим ощущениям, на эмпатии, на сопереживании. И когда я сейчас задним числом пытаюсь вспомнить (опять-таки для романа), какие женщины на меня производили самое сильное впечатление и по каким критериям я их выбирал… Вот если женщина кривится при рассказе о чужой боли, если они начинает её чувствовать, как свою, — это мне привлекательно, потому что она сопереживает, она умеет примерить чужой опыт. А вот умение примерить чужой опыт (это и в мужчине, кстати, очень важно) — оно не приобретается путём знакомства с жизнью, а наоборот, чаще всего человек грубеет от этого соприкосновения.
Но боюсь: в пылу сражений
Ты утратишь навсегда
Прелесть лёгкую движений,
Чувство неги и стыда!
[Но боюсь: среди сражений
Ты утратишь навсегда
Скромность робкую движений,
Прелесть неги и стыда!]
Что-то я, вероятно, искажаю сейчас несколько пушкинский текст, потому что по памяти его произношу. Да, «боюсь: в пылу сражений ты утратишь навсегда».
Кому-то принадлежала… по-моему, чуть ли не самой Ольге Окуджаве… хотя, может быть, и Владимиру Новикову… На какой-то из конференций по Окуджаве была высказана мысль: да, Окуджава воевал сравнительно мало, он провёл 200 дней на передовой, вообще 200 дней в боях. Это довольно много в принципе, потому что и за один день, и за одну секунду на передовой могут уничтожить тебя за милую душу. Он провёл там около 200 дней. Как он написал около 200 песен, так около 200 дней он был на передовой. Сравнительно с чужим опытом — например, с астафьевским — это мало. Но если