бы было больше, то не факт, что человек с его душевной организацией мог бы после этого что-то написать. Возможно, Окуджаву для нас так пощадили, чтобы он получил военный опыт дозированно, не слишком много. Но этого всё равно хватило ему для того, чтобы быть раненым и после этого ещё долго, как вы помните, мотаться по разным командам, когда его перебрасывали из одной формирующейся команды в другую, пока не комиссовали.
«Смотрели ли вы мини-сериал «Измены»?» Да нет, конечно. Откуда же?
«Как у вас получается дружить с людьми, вроде Максима Шевченко или вашего друга-фантаста Лазарчука? О чём вы с ними общаетесь? Есть ли точки соприкосновения? Хорошо ли им спится после того, что они продвигают, скажем так, помимо литературы? Я бы с ними общаться не смог — уж больно разные взгляды на ситуацию».
Ну, я не могу сказать, что с Максимом Шевченко я дружу. Я хорошо к нему отношусь, — вот скажем так. Мне кажется, что он человек честный, то есть что его заблуждения добровольные и бесплатные. Кроме того, он хороший поэт и неплохой аналитик.
Что касается Лазарчука. Понимаете, это не тот случай, когда мы можем из-за убеждений разойтись. Есть дружбы столь давние, отношения столь глубокие и сходства столь важные, что уже никакие идеологии не могут этого развести. У меня достаточно поводов, чтобы поссориться с Лазарчуком, но я знаю его 20 лет, а в моём возрасте не так легко бросаются дружбами. С некоторыми из «друзей» («друзей», разумеется, в кавычках, считайте, что я их «держу в руках», как говорил Маяковский), конечно, я разругался после украинской ситуации.
Понимаете, в чём тут разница? Когда я принадлежал к так называемым «хозяевам дискурса», то есть совпадал с большинством по вектору, с большинством либеральным, совпадал с властью… Хотя она никогда в России не была вполне либеральной, и я никогда не был либералом. Ну, условно говоря, когда эта власть не давила любое проявление инакомыслия. Тогда, в те времена, наоборот, я интересовался оппонентами. Мне казалось важным как можно большее число оппонентов выслушать, найти среди них талантливых и дружить с ними поверх барьеров. Потом огромное количество этих людей, которые сегодня дорвались до власти, дорвались до дискурса, которые сегодня определяют, кому называться писателем, а кому нет… Вот им очень важно меня уничтожить, я им мешаю. Мне они не мешают совершенно. Я могу спокойно говорить, что они талантливы, хотя очень подлы, хотя ведут себя очень отвратительно. Такое бывает. Им же непременно надо уничтожить меня.
И вот в этом, по-моему, и заключается вся разница. Человек, которому надо из-за несогласия со мной меня уничтожить, — это человек дурной, не заслуживающий звания «человек». А человек, который способен мириться с моим существованием, он может быть моим оппонентом, но я не настаиваю на том, чтобы он думал, как я. Вот Лазарчуку я не мешаю, он может допустить моё существование и не называть меня «пятой колонной». Равным образом и Шевченко: он может со мной полемизировать как угодно, но ему не надо меня уничтожать, потому что в конкурентной борьбе он может существовать со мной наравне. А вот люди, которым для полной конкуренции надо уничтожить, зачистить всё поле, — ну, я воздерживаюсь от ругательных слов, но это люди мне не приятные, это люди плохие; и никаких перспектив — ни творческих, ни человеческих — у них, к сожалению, нет.
Мне прислали чрезвычайно интересную статью про «Час Быка» после разговора о Ефремове. К сожалению, ненапечатанная статья ныне очень известного кинокритика и киноведа, а тогда просто новосибирского математика и преподавателя Виктора Матизена. Очень интересный текст, в котором делается попытка критики Ефремова с марксистских позиций, как ни ужасно это звучит. Спасибо большое за эту пересылку, я внимательно ознакомился и в следующий раз обязательно отзовусь.
Тут интересуются люди, выходит ли моя антология «Страшные стихи». Она не совсем моя. Её составляла в основном Юлия Ульянова. Мне принадлежит идея, отбор некоторых авторов и комментарии к ним. Что такое антология «Страшные стихи»? Я надеюсь, что она выйдет в «Эксмо». Это сборник стихотворений готического жанра: баллад, песен, рок-поэзии в частности. Видите ли, страх… таинственность, скажем так… Не страх перед жизнью, не страх перед ужасами пыток, но именно страх таинственный. Загробная тема, тема таинственных совпадений, тема загадочных гаджетов (например, как телефон Мандельштама) — эти темы легитимны, они имеют такое же право на существование в литературе, как любовь, ненависть, восторг и так далее. Тема страха, тема тайны — это порождает иногда стихи необычайно высокого порядка, настоящий лирический накал.
Ну, какие я бы мог назвать стихи? Например, «Luke Havergal» — стихотворение Арлингтона Робинсона. Просто это гениальное стихотворение, на мой взгляд. Я множество раз его читал в разных переводах, очень люблю его в оригинале и сам его переводил. Я помню, что ещё когда-то в хрестоматии американской поэзии XX века меня совершенно поразило это таинственное стихотворение, где Люк Хавергол, один из героев огромного лирического цикла Робинсона (вот этих жизнеописаний всех жителей маленького городка), приходит на кладбище, где похоронена его возлюбленная, и под серыми облаками, глядя на красный плющ, слушает её голос, шуршащий в листьях. Ну, это абсолютно потрясающий текст! И в русской поэзии есть. Господи, а «Волки» Алексея К. Толстого? А у Окуджавы какие есть замечательные, тоже страшненькие тексты? У Блока. У Юрия Кузнецова — главного поставщика русской готики. А у Ахматовой («В том было очень страшно жить»)? Мы будем это сейчас издавать. Во всяком случае книга доведена до вёрстки. Видимо, в этом году она выйдет, я надеюсь.
Подождите, здесь крайне увлекательные вопросы…
«Уважаемый Дмитрий Львович, если ваш коллега Лазарчук хочет ощутить «пластичность бытия», — вы помните, Лазарчук говорил, что война делает бытие пластичным, — ему нужно всей семьёй присоединиться к гуманитарному конвою, расположившись рядом с ящиками патронов и гранат, и действительно поселиться на освобождённом от фашистов Донбассе. Ох, это придаст свежего дыхания его творчеству! Самое ужасное — это не Гиви с Моторолами (Моторылами), а эстетствующие теоретики, сидящие за тысячи километров от смерти и страданий. То, что вас восхищают подобные лицемеры — для меня очередной шок, связанный с вашей стороной».
Света, понимаете, во-первых, Лазарчук не поехал туда не потому, что он трусит, или не потому, что он наслаждается дистанцией, а потому, что у него тяжело больны глаза. Поэтому он и не поехал ни в каком качестве, ни в качестве врача (а он хороший врач, он меня штопал несколько раз), или не потому, что он боится. Просто он действительно болен тяжело. Я не стал с ним об этом говорить в эфире, но, наверное, надо было.
Тут ещё есть несколько писем в адрес Лазарчука: «Очень жаль, что Лазарчук не поехал. Эстетом стало бы меньше».
Ну, наверное, наверное… Я могу понять людей, которые так на него реагируют. Но разрешите ему иметь такое мнение и расплатиться за него. А он будет расплачиваться, не сомневайтесь. То, что сегодня Лазарчук сегодня занимает такую позицию… Как расплачиваться? Я надеюсь, что это будет расплата ментальная. Он поймёт, до какой степени это опасные и в каком-то смысле античеловеческие взгляды. Но то, что он имеет на них право — ну, ничего не поделаешь.
Тут же вот в чём дело. Лазарчук не из тех, кто делает на этом карьеру. Он не из тех, кто ходит на ток-шоу. Он не из тех, кто торгует этими взглядами и ставит своё клеймо на разного рода производствах. Нет, он действительно искренне так полагает — разумеется, в ущерб себе. Я писал уже много раз о том, что это война фантастов, что это война людей, которые умозрительно сначала планировали такую ситуацию, предвидели её. Понимаете, он никак своей жизни не облегчает тем, что он так думает.
«Как вы относитесь к творчеству Алексея Ремизова? Интересует ваше мнение о «Взвихрённой Руси».
Я много раз говорил, что Алексей Ремизов — один из моих любимых писателей. И даже дело не в «Крестовых сёстрах», а прежде всего это «Кукха: Розановы письма». И это при том, что я не люблю Розанова, но вот живая, страстная, горячая скорбь Ремизова по нему прекрасна. И «Подстриженными глазами» — замечательная книга. Я помню, когда Лукьянова переезжала ко мне в Москву, она привезла среди очень немногих книг, которые она взяла из Новосибирска… Это были Хлебников, Гумилёв и «Подстриженными глазами» и «Взвихрённая Русь» Ремизова. И я их перечитывал. Я очень люблю Ремизова за его сентиментальность, его слёзность, жар, непосредственность, за такую общую изобретательность и одновременно унылость его прозы, потому что она, конечно, очень грустная, элегическая, она очень жалобная в каком-то смысле.
«Что вы можете сказать о писателях советской эпохи из национальных окраин? Вы говорил об Айтматове. Это, конечно, феномен. А из других республик? Как оценивали в Москве их уровень? Просто брали тех, кто вовремя подсуетился, нашёл переводчика, или какая-то объективность при отборе «национальных Шолоховых» присутствовала? Фарид».
Фарид, послушайте, а так ли много зависело в судьбе, например, Думбадзе от переводчика? У меня довольно сложное отношение к национальным литературам, потому что действительно трудно иногда отделить, где здесь заканчивался талант и начинался пиар. Но то, что Думбадзе, например, был одним из крупнейших писателей своего времени — это для меня вне сомнений. Я даже люблю не столько «Закон вечности», который мне кажется переоценённым из-за шума, из-за Ленинской премии, и вообще потому, что это его последнее произведение. Я люблю «Белые флаги» — по-моему, эта вещь предугадала очень многие трагедии, происходившие в Грузии. Естественно, я высоко ценю «Я вижу солнце», «Я, бабушка, Илико и Илларион». Но мне дороги даже не его мировоззрение, даже не его проза, а дорог мне сам этот тип человека, ныне совершенно утраченный. Думбадзе — действительно настоящая душа народа. Это не дядя Сандро, а это человек, который своим народом болеет, который его боли чувствует, прекрасно понимает и недостатки. И потом, понимаете, он же обладал даром создавать очень ярких героев. Кто не помнит Бежана — полусумасш