Ну, братцы, я вообще очень скептически отношусь к фигуре Фуко, к сожалению. Я признаю, что это крупный мыслитель, но довольно много ерунды, по-моему, нагорожено вокруг его имени, и нагорожено им самим. Грех сказать, мне очень нравится стихотворение Льва Лосева про Фуко («История же не остановилась // и новые загадки задаёт»). Мне очень нравится, конечно, вся та часть его теории, которая посвящена насилию, тюремному опыту, социопатии. Нет, Фуко, конечно, большой молодец. Но очень многое там мне представляется спекуляцией, как и в большей части французской философии.
И я должен вам сказать, что не был XX век веком Ницше. Ну, не был! И веком Шестова он не был. И веком Бердяева, и веком Ильина он не был. XX век был веком Витгенштейна, мне кажется, — веком человека, который понял наконец-то, что слова значат не то, что мы думаем. А то, что будет веком Делёза? Ну, наверное, в том смысле, в каком Делёз и Гваттари предугадали ризому.
Поговорим подробнее через три минуты.
РЕКЛАМА
― Так, если я правильно понимаю, мы должны продолжать. Спасибо ещё раз. В студии «Один», Дмитрий Быков — слава богу, не один, а в Петербурге, в любимом городе, в любимое время. И пусть вам будет так же хорошо, как мне здесь этой белой ночью после хорошего общения со многими хорошими людьми. Общения, увы, безалкогольного, но я в последнее время от алкоголя воздерживаюсь совсем. Но вы себе не представляете, как иногда приятно просто попить кофе в прекрасном городе с хорошими литературными людьми.
Так вот, что касается Делёза. Идея Делёза и Гваттари насчёт ризомы, грибницы, сети была высказана с очень большим временным запасом, с огромным опережением. Я думаю, они не совсем то имели в виду, что осуществилось, но вектор угадали. Я не думаю, что XXI век будет веком Делёза опять же или веком Бодрийяра. Я вообще боюсь, что XXI век не будет веком философии, а он будет в этом смысле непредсказуем. Но если уж и будет, то он будет скорее веком Джона Уиндема (имею в виду роман «Кукушки Мидвича»). Кто как понял — тот так и понял.
«Что вы думаете по поводу слов Мариенгофа о «святом шпионстве» за детьми («Отцы и матери, умоляю вас: читайте дневники ваших детей…») во имя предотвращения их самоубийства? Эту цитату приводят авторы расследования из «Новой».
И вообще, потрясло как-то всех это расследование из «Новой», хотя детская мания самоубийства — это проблема, ещё Достоевским описанная. Достоевский — вообще большой летописец патологии душевной, и в неё глубоко проникал. Эротическая связь самоубийства и такой формирующейся подростковой избыточной сексуальности ещё Тютчевым отмечена, мы говорили об этом. Но люди, видимо, стали забывать о таких физиологически опасных вещах. Кстати говоря, самоубийство Кирилла, которого крестил когда-то Есенин, сына Мариенгофа, было вызвано, я думаю, как раз не какими-то суицидальными увлечениями, опасными и не философскими какими-то закидонами, а просто тем, что от него забеременела девочка, насколько я помню. То есть бывают иногда и совершенно прагматические причины, ну, простые, страшные. Просто человек не знает, как справиться с первыми препятствиями, первыми вызовами бытия.
Но одно я могу сказать насчёт «читайте дневники детей». Ну, наверное, надо, да. Или, во всяком случае, разговаривайте с ними откровенно. Насколько этот шпионаж, как здесь сказано, «святой шпионаж», насколько он простителен? Наверное, простителен, потому что, помните, ещё ведь Честертон говорил: «Отними мы у себя право приказывать детям, мы лишили бы их детства». Жестокие слова, конечно, но тоже верные.
«В книге «Опасные связи» де Лакло предостерегает людей: любовь не прощает предательства. Почему этот роман в письмах не отпускает читателя? Ведь главные герои безбожно играют чувствами».
Ну, он потому, собственно, и не отпускает, что там впервые, пожалуй, показана опасность донжуанского типа, который в XVIII веке, в отличие от какого-нибудь XVII века, всё-таки романтизируется, приобретает черты некоторого благородства. И, как правильно показала Ахматова, только Пушкин начинает в «Каменном госте» этот тип заново развенчивать. Этот Вальмон — это как раз попытка развенчать донжуанство. Между прочим, была и обратная попытка, потому что в своём замечательном драматическом упражнении на темы де Лакло — «Опасный, опасный, очень опасный» — Леонид Филатов делал его бессмертным и вообще, так сказать, очень… ну, не то чтобы обелял, а он говорил, что он воспринимает его как свою лучшую несыгранную роль, а Нину Шацкую — как потенциальную партнёршу: «Вот я писал пьесу для нас двоих, если бы мы ещё тогда не оставили сцену». И я, надо сказать, в его авторском чтении это слышал. О, какой это был де Вальмон! Можно, наверное, этого типа тоже как-то оправдать, хотя в романе он совершенно омерзителен.
«Какой пример экфрасиса вам больше всего по душе?» — спрашивает Серж.
Как вы помните, экфрасис — это описание одного предмета искусства средствами другого рода искусства. Чаще всего это, скажем, описанная в литературе живопись. Мне кажется, что наибольших успехов в этом достиг всё-таки Моэм в «Луне и гроше», когда доктор рассматривает фреску (вот эту последнюю) и восклицает: «Бог мой, он был гений!» Ну да, в этом есть что-то такое. И мне кажется, что фреска… не фреска, а последняя картина Гогена «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идём?», вот эта загадочная, описана там адекватнее всего. Хотя то, что описывает Моэм, масштабнее и прекраснее. Там этот рай после грехопадения, полный порочности, страсти, восхищения, страданий — это описание поразительной мощи. Вообще последние шесть страниц «Луны и гроша» — это абсолютно симфоническая проза. Я могу просто проследить там приёмы музыкальные. Там средствами не столько литературы, сколько музыки воспроизведена эта последняя работа Стрикленда. Конечно, это гениально! Я обожаю и последние главы.
И, конечно, у Гэддиса в «Recognitions» (в «Узнаваниях»), поскольку там герой занимается подделкой великих произведений искусства, работа живописца и шедевры живописи описаны с поразительной силой. Я считаю Гэддиса очень сильным писателем в это время. Скажем, «J R» — это роман, который я уже при всём его величии всё-таки оценить не могу. По-моему, Пулитцеровскую премию он получил или ещё какую-то. Ну, это я думаю, в компенсацию за то, что «Recognitions» прошёл почти незамеченным. А вот «Recognitions» — это тот роман, который ещё мне кажется вполне гармоничным и вполне понятным, не слишком переусложнённым.
«В повести Быкова «Сотников» сильный партизан Рыбак угодил в нехитрую ловушку: предать ради жизни, а там посмотрим. Но пути назад нет. Рыбак и ему подобные способны это понять?»
Конечно, способны. Там Рыбак же пытался покончить с собой. Другое дело, что у него это не получилось. Понять-то они способны. Они казнить себя не способны.
«Кто, по-вашему, стоит за сайтами «китов»? Я имею в виду расследование Мурсалиевой о подростковых суицидах. Можно понять хакеров, занимающихся «фишингами», взломом, махинациями. Но целенаправленная, изощрённая пропаганда самоубийства в молодёжной среде — дело рук отъявленных сволочей, отлично разбирающихся в подростковой психологии. Кто они? Фашисты? Мизантропы? И как с этим бороться? Как я понял, большинство из нормальных, благополучных семей. Я вспомнил «Хищные вещи века», — Борис.
Боря, в каком смысле это совпадает с «Хищными вещами»? В том смысле, в котором Пётр Мещеринов… В «Новой» появится в ближайшее время интервью, которое мы с Настей Егоровой у него взяли. Это один из крупнейших православных богословов и мыслителей современности. Пётр Мещеринов говорит: «Человек начинает болезненно интересоваться метафизическим, когда ему не хватает физического». Это верно. Когда нет жизни, когда нет этого самого избытка ощущений, хочется «остренького». «Хищные вещи века»? Ведь тоже там эти люди «дрожкой» интересовались не потому, что они хотели покончить с собой, а просто потому… Они погибали от психического истощения, потому что им всё время хотелось «остренького». Вот эта жажда «остренького», которая возникает в праздном обществе, — да, это точно описанный Стругацкими феномен, когда нет жизни, не к чему стремиться, не за что бороться, нечего делать. Конечно, тогда возникает. Этих подростков надо просто чем-то занять — и тогда, может быть, мания суицида у них превратится во что-то более креативное.
Вспомните, какой эпидемией самоубийств — и главным образом молодёжных, иногда почти детских — была охвачена Россия в эпоху так называемой «столыпинской реакции». Я не знаю, насколько правомерно называть её столыпинской, но это была реакция, начиная с 1907 года. Самым модным дело стало самоубийство. А что ещё с собой можно делать? Любовь попробовали, это приедается. Теперь решили попробовать смерть. Хочется чего-то пряненького, остренького. Конечно, это от недостатка жизни.
Лекцию о Войновиче попробуем. Кстати, Войнович здесь сейчас на книжном салоне в Петербурге.
«Я в восторге от Чарльза Буковски, нахожу его смелым. Это то, чего недостаёт многим писателям. Пару слов, если не побрезгуете».
Я очень люблю некоторые его сочинения, но как писателя, честно сказать, я ставлю его не намного выше Довлатова или Керуака (хотя это и разные, на мой взгляд, люди). Буковски несколько однообразен, но он приятен такой своей беспощадностью к себе.
«Лем в одном из новелл «Звёздных дневников Ийона Тихого» рассказал жуткую историю отца Орибазия. Там добрые инопланетяне воплотили его проповеди: предали его страшным пыткам. Души свои погубили, чтобы он стал святым. Что Лем имел в виду?
Он имел в виду довольно распространённый и, в общем, довольно фальшивый парадокс. Помните, у Леонида Андреева в «Иуде Искариоте» Иуда считает, что он предал Христа, следуя его заветам, а если бы не предал, не было бы и святости. Очень многие действуют в рамках этой программы и этот парадокс используют для самооправдания. Понимаете, какая тут штука? Есть люди (Лем, в общем, принадлежал к их числу), которые, будучи сугубыми атеистами, любили такие парадоксальные загадки и без особой веры, «с холодным носом» их разбирали.