енял более талантливо, чем насаждал. Поэтому просто это путь долгого вырождения коммунизма.
Надо сказать, что заигрывание коммунистов с церковью всегда было на протяжении мировой истории. И всегда они говорили, что христианство и коммунизм очень близки. Многие спекулировали на этом. И мне представляется, что перерождение коммунистов — это просто отсутствие идеологии, которой, собственно говоря, в КПСС и не было в последние годы; это была абсолютно гнилая структура, мёртвая изнутри. Другое дело, что страна под властью этой мёртвой структуры, под этой коркой гнойной умудрялась жить очень сложной и разнообразной жизнью, но это как раз заслуга страны, а не коммунистической идеи.
«Можно ли использовать некоторые предметы в «Квартале» одни на двоих?»
Уже ответил на этот вопрос, лучше индивидуально.
«Есть спектакль «Страницы журнала Печорина», где роль Грушницкого сыграл Андрей Миронов. Безумно жаль погибающего героя. Как вы думаете, ощущал ли Грушницкий свою вину за то, что вызывал ссору с Печориным? Мог ли покаяться и тем самым спасти себе жизнь, или мог случиться финал дуэли, какой был в чеховской «Дуэли»?»
Ну, финал, какой был в чеховской «Дуэли», случиться не мог, потому что чеховская «Дуэль» как текст, выдержанный опять же в жанре высокой пародии, предполагает совершенно другую расстановку сил. В чеховской «Дуэли» стреляются пародия на Печорина с пародией на Грушницкого. В предельном своём развитии, я это допускаю, Печорин может стать фон Кореном, то есть таким абсолютным циником, почти.
Это же развитие идеи сверхчеловека, но для этого сверхчеловека уже нет ничего человеческого: нет ни гуманизма, ни жалости к слабым, ни милости к падшим — это уже чисто… Рука бы не дрогнула. Это уничтожение Лаевского как паразита. Лаевский — тоже результат долгого вырождения, такой постепенно нарастающей импотенции этого Грушницкого, конечно, его абсолютной, так сказать, индифферентности и к женщине, и к жизни, и вообще к любым задачам. Грушницкий как раз молодой и деятельный, хотя страшно пустой внутри. А Лаевский — это последняя стадия вырождения российского «лишнего человека».
Понимаете, этот российский «лишний человек» развивался по двум линиям. Одна линия — условно говоря, сверхчеловеческая: линия Печорина — Базарова — Рахметова. А вторая — линия «лишнего человека»: линия Онегина — Рудина — в какой-то степени, скажем, Ставрогина. То есть это человек, который не находит себе места. Но Печорин не находит себе места оттого, что он силен, а Рудин — оттого, что он слаб. В этом-то вся и разница.
Этих типов Чехов решил свести. Победу в этой дуэли одерживает не Лаевский, не фон Корен, а дьякон. Вот такого персонажа, как дьякон, нет у Лермонтова и быть не могло — не только в силу лермонтовского атеизма (насчёт атеизма там сложно). Я думаю, что атеизма не было, а был такой скорее, мне кажется, очень деятельный и горячий интерес к исламу — не знаю, насколько искренний, может быть, скорее эстетический. Но такой персонаж, как дьякон, не может появиться. Вы можете себе представить дуэль между Грушницким и Печориным, и площадку эту в скалах, на которую вдруг взбирается дьякон и заячьим голосом кричит: «Он убьёт его!»? Конечно, этого быть не может. Поэтому такой исход дуэли предрешён: сильный человек убил слабого.
В какой степени Грушницкий готов был раскаяться? Думаю, что не готов. Потому что самолюбие в таких людях всегда сильнее. Ну, там же есть потрясающий кусок, когда, помните, Печорин говорит: «Вспомни, мы были когда-то друзьями». Но именно милосердие врага, именно снисходительность врага — это та вещь, которую Грушницкий простить не может. И потом, всё-таки надо сказать, что Печорин — чудовищно высокомерный персонаж. И, конечно, Грушницкий абсолютно прав, когда отвечает: «Я себя презираю, а вас ненавижу. Нам двоим на земле нет места, я вас зарежу из-за угла». Очень, по-моему, убедительно.
«Можно ли карту звёздного неба распечатать на принтере?» — имеется в виду, в «Квартале». Да, конечно.
«Можно ли считать, что поэма «Руслан и Людмила» помогла Пушкину в творческом подходе к разработке схемы и концепции «Евгения Онегина»? Поэму, мне кажется, недооценили».
Лёша, она помогла в том смысле, что она выдержана в сходном жанре. Пушкин этот жанр вообще очень любил в 20-е годы. В 30-е уже этого не было. Пушкин же, как совершенно справедливо замечает Синявский, он такой действительно феномен даже не всемирной отзывчивости, а почти пустоты, позволяющей себя заполнять чему угодно. Пушкин всегда существует в диалоге с мировой культурой, и в диалоге с предшественниками особенно. Поэтому очень часто он напрямую отвечает коллеге и собрату, ему необходим этот диалог. Он называл себя человеком публичным, он действительно очень страдает от изоляции, ему нужно, чтобы было с кем разговаривать. «Медный всадник» — это реплика в полемике с Мицкевичем, с поэмой «Олешкевич», с «Посланием к московским друзьям-москалям» и так далее.
«Онегин» и «Руслан и Людмила» — оба текста выдержаны в жанре, как уже было говорено, высокой пародии, то есть в жанре, с одной стороны, пересмеивания, с другой стороны — творческого развития. Собственно, этот метод диалога с великим предшественником впервые освоен в «Руслане и Людмиле», которая являет собой очень часто, очень во многих местах прямую пародию на «Двенадцать спящих дев». Это вообще живой диалог с Жуковским, это ученичество у Жуковского и преодоление Жуковского.
Конечно, «Руслан и Людмила» — это попытка написать русскую вольтерианскую поэму. Такие попытки у него были, начиная с «Бовы», лицейской поэмы. А здесь это попытка иронического переосмысления русского фольклора и русской баллады героической. И конечно, здесь Жуковскому прилетает постоянно. В книжке Марианны Басиной «На брегах Невы» довольно подробно (я помню, в детстве её читал) отслежены параллели с «Двенадцатью спящими девами».
Что касается романа в стихах, то «Онегин» — это безусловный парафраз байроновского «Дон Гуана». Пушкин, в отличие от Лермонтова, который всё время подчёркивает: «Нет, я не Байрон, я другой», — и который ориентируется, конечно, на Гёте… Отдельной огромной темой, совершенно не исследованной пока, мог бы быть диалог Лермонтова и Гёте на материале «Страдания юного Вертера». Ведь, в сущности, «Герой нашего времени» — это и есть «Страдания юного Вертера», переписанные с обратным знаком. И даже там появляется Вернер, который до известной степени выживший Вертер.
Но что касается Пушкина, то, конечно, для него Байрон куда более актуальная фигура. Он всё время в диалоге с ним, в диалоге восторженном и насмешливом. Из всех великих современников — в диапазоне от Гёте до Парни и великих предшественников, до Гюго, которого он успел приветствовать ещё по первой анонимной книжке стихов псевдонимной — для него, конечно, Байрон имел наибольшее значение, он больше всего на него оглядывался.
И вот с Байроном он поступил примерно так, как с Жуковским: он преклонялся перед ним, и он его преодолел. А преодолел в том смысле, что тип русского байронита, который ещё и байронитом себя зовёт без достаточных на то оснований, он им преодолён в «Онегине». «Онегин», я не устаю это повторять, — это мстительное произведение. Это акт ненависти, мести, это акт возмездия по отношению к Александру Раевскому, который действительно с Пушкиным повёл себя очень дурно (смотри «Коварность»).
Но это акт возмездия по отношению к русскому байрониту вообще. Там замечательные слова о нём сказаны: «Слов модных полный лексикон?.. Уж не пародия ли он?» Конечно, он пародия, потому что главное в русском байроните — это презрение, он всех презирает. А каковы его основания презирать кого-либо? Конечно, это такая достаточно едкая и достаточно мстительная поэма (назовём её романом в стихах).
И поэтому сама модель отношения к предшественнику здесь, безусловно, та же, что и в «Руслане и Людмиле». Не говоря уже о том, что поэтический нарратив с этими отступлениями лирическими, с большим количеством отсылок к широко цитируемой мировой классике — это, конечно, абсолютно современные аллюзии, это все на «Руслане и Людмиле» опробовано.
«У меня с другом вышел бессмысленный, но забавный спор. Он утверждает, что Гоголь не может называться украинским писателем, так как писал на русском, Украины как независимого государства не существовало, место рождения значения не имеет. Я возразил, приведя пример Кафки: писал на немецком, Чехии не существовало, Кафка происходит из чешскоязычной еврейской общины. Рассудите нас. Есть ли смысл это обсуждать?»
Есть, конечно. Но я думаю, что хотя и сказал Набоков, что «национальная принадлежность стоящего писателя есть дело последнее», но если бы кто-то попытался у Набокова отнять его русские корни, он бы взвыл, я думаю, этому шутнику бы прилетело довольно жестоко. Значит, нужно, понимаете, немножко сменить критерии. Вопрос в том, какую мифологию писатель создаёт, какой мир он строит. Гоголь выдумал Украину.
Он попытался выдумать и Россию — скажем, «Мёртвые души» с их концептом этой страны, с этой одиссеей, где в функции моря выступает дорога («В дождливой темноте России дороги расползлись, как раки»), — но выдумать Россию ему помешал недостаток фактуры. Он не дожил до 1855 года, когда российская новая культура собственно началась. Его убил заморозок, «мрачное семилетие». Поэтому Гоголь — как рыба, хватающая воздух на песке, лишённая среды, которую можно было бы описывать. И вся инвентаризация наличной России была выполнена в первом томе «Мёртвых душ», а дальше ему катиться было некуда.
Но вот удивительная штука: выдуманная Гоголем Россия, выдуманный им Петербург в «Петербуржских повестях», уездный город, отчасти, конечно, архетип русской, даже точнее скажем — хронотоп, скажем по-бахтински, русского путешествия, имеет некую неокончательность, половинчатость. Всё-таки Россия шире, чем Россия «Мёртвых душ».
А вот Малороссия, как выдумал её Гоголь — её интонации, с которыми она до сих пор говорит, её мифологическая проза, к которой она до сих пор тяготеет, ведь социального реализма почти нет на Украине, — вот это выдумал Гоголь. Вот за это ему спасибо. То есть, если Россия — это плод, скажем так, коллективного интеллектуального усилия всей русской классики XIX столетия, то для формирования украинского мифа Гоголь сделал больше всех. Здесь у него нет ни соперников, ни современников. По сути дела, кроме Котляревского, может быть, и Шевченко, но всё равно