Вот мне пишет один тоже человек, что он в детстве пережил насилие и не знает, как ему с этим жить дальше. Ну, для этого существуют, простите меня, специалисты, а не ваши коллеги и друзья, которые это про вас прочитают.
«Вы часто упоминаете одиссею и робинзонаду как метафизические основы литературных шедевров. Объясните, в чём смысл их бесконечного пересказа и интерпретаций. Если одиссея и робинзонада так важны, то какими ещё метасюжетами можно было бы продолжить цепочку?» — Андрей.
Андрюша, я много раз говорил о том, что одиссея задаёт координаты того мира, в котором этот социум живёт. У греков это «Одиссея», у испанцев это «Дон Кихот», практически во всей Европе XIX века — это «Уленшпигель», который во многом задал её парадигму, а в России — «Мёртвые души». Одиссея описывает среду. У Советского Союза — «Москва — Петушки», где герой путешествует в электричке. Тоже электричка — это такая главная среда, связующая Россию. Это очень важный момент. И одиссея будет вечно пересказываться, потому что среды бесконечно новые. Ну, как странствия Педро Парамо в известном смысле описали всю Латинскую Америку, а потом из этого (ну, город мёртвых там, помните) вырос уже Гарсиа Маркес, который, кстати, вырос в огромной степени из «Истории одного города» Щедрина, я думаю. Он, конечно, это читал.
Что касается робинзонады, то это другая история — это история об освоении человеком дикого пространства. И тоже почти всегда в России это будет… Скажем, в Америке такая книга — это Торо. Ну, Мелвилл отчасти, наверное, тоже. Хотя там что осваивается? Море, китобойный корабль. Нет, Торо, конечно, «Жизнь в лесу». «Уолден, или Жизнь в лесу» называется эта книга, по-моему.
А в России, наверное… Вот трудно сказать, что это в России. Вы меня навели на интересный вопрос: а что русская робинзонада? Наверное, Пришвин. Вот так, неожиданным образом такой Пришвин — может быть, «Кощеева цепь», «Кладовая солнца» — вот там человек в природе. Хотя, конечно, как ни странно, отчасти Солоухин, «Владимирские просёлки» — это такая русская робинзонада, да, вот человек обживается.
Знаете, ещё что? Есть довольно много текстов 60–70-х годов, где человек пытается обжиться в деревне. И, конечно, робинзонада нашего времени — это «Карамзин. Деревенский дневник» Петрушевской — там, где она обживает этот дом, налаживает связи. Ну, у Михаила Коршунова, кстати, была такая книга, тоже довольно занятная, где люди как-то пытаются обжить пространство. О, кстати, «Новые робинзоны» той же Петрушевской. Всё-таки глаз-алмаз, да, это я угадал: и «Карамзин», и «Новые робинзоны». «Новые робинзоны» — это гениальная робинзонада. Она немножко такая эсхатологическая, но робинзонада может быть эсхатологической. Люди обживают мир после конца света, так что это вечная тема.
«В одной из ваших передач вы выбирали себе девушку из литературных героинь и выбрали, если мне не изменяет память, Сашу Яновскую из трилогии Бруштейн, — да, было дело. — А нравится ли вам Динка из одноимённой трилогии Осеевой и сама Осеева?»
Не нравятся. И не нравятся, Саша, потому, что «Динка» — идеологическое произведение. И Динка — такая девочка, понимаете, она решительная, как Саша Яновская, но она совершенно лишена её душевной тонкости. Динка — такая смуглая, упрямая, чернобровая, такая страшная девочка, решительная. Она — такой Васёк Трубачёв в юбке. Нет, мне осеевская проза никогда не нравилась. Понимаете, как? «Динку» я читал с удовольствием, и продолжение «Динка прощается с детством» — с большинством удовольствием, но если это сравнивать с Бруштейн, то, господи, насколько же у Бруштейн меньше идеологии, насколько больше живости, иронии, какие характеры богатые. Хотя тема, казалось бы, та же: девочка, революционеры так кругом, Россия дачная. Но, понимаете, Бруштейн была великий писатель, а Осеева — хороший, даже не очень хороший.
Уоллес будет.
«Знакома ли вам книга Jeff Vandermeer «Wonderbook»?» Нет, к сожалению.
«Читая «Бочкотару», сначала не мог понять, что это. Вроде и не сатира, не стёб. А что тогда? В какой-то момент меня осенило: здесь изображён трансфизический, данииландреевский светлый и добрый СССР. На это указывают и прямые факты: в этом мире нет смерти, можно рухнуть на самолёте в землю и пойти собирать цветы. Все люди добрые, даже кляузник, хулиган, менты — все хорошие и симпатичные. Но прежде всего — аура, настроение. Я как будто вспомнил проносящиеся в окне поезда полустанки и огни».
Спасибо вам на добром слове. Ну как вам сказать? Я не думаю, что это прекрасный СССР. Наоборот, в этом СССР специалист по Халигалии не может выехать в Халигалию, Володька Телескопов тоже, в общем, не представляется мне идеальным героем, старик Мочонкин дед Иван пишет доносы, и он всё равно кляузник противный. Это, конечно, доброе произведение. И «Бочкотара» вызывает у Аксёнова добрые и нежные чувства. Но там, помните, это же такое пространство снов, им всё время снятся сны о России. Вот это такой сон о России.
В остальном же у Аксёнова были довольно странные жанровые интенции. Вот у него есть книги серьёзные, например, как «Рандеву» или «Стальная птица», а некоторые у него проходили (я хорошо помню это) по жанру «стилистических упражнений». Вот, например, стилистическим упражнением он называл «Золотую нашу железку». Да, это стилистическое упражнение. Я думаю, что и «Бочкотара» — это просто такое гениальное стилистическое упражнение, атмосферное, да. Правду вам сказать, я никогда эту вещь не любил. Я всегда любил «Стальную птицу» с её мрачным колоритом и с её точной метафорой.
Спрашивают меня, почему я никогда не упоминаю «Поиски жанра», ведь это лучшая аксёновская вещь. Ну, лучшей её считал Миша Успенский, Царствие ему небесное. Очень многие вообще её высоко ценят. Я почему-то не очень её люблю, к сожалению. Я её прочёл в 1978 году, когда она была напечатана в «Новом мире», мне было 11 лет. Ну, дурак был, я ничего не понял. Я прислушался к разговорам взрослых об этой книге, к толкованиям, к поискам смыслов. Я помню, как я Аксёнова спросил: «Скажите, пожалуйста, а вот 14 бездельников и капитан Иван — это что, Советский Союз, 15 республик?» И он очень смеялся. Конечно нет. Ну, не понял. Вот что значит — рано прочёл. Я «Поиски жанра» не люблю именно из-за того, что они как-то рассыпаются, понимаете. Ну, «Ожог» гораздо значительнее, что там говорить.
«Побудьте минутку психологом. С некоторого времени стал замечать за собой нехорошую черту: я не испытываю симпатии к тому, что происходит в стране, и почему-то я стал искренне радоваться неудачам России, особенно на международной арене. Получается, чем хуже — тем лучше. Не попахивает ли это предательством, или просто это защитная реакция?»
Ну, многие диссиденты болели за Чехию в 1968 году и после. Сейчас всё называют предательством. Вы видите, уже вам внушили этот комплекс. Вы всё время ищете у себя предательство. А вот то, что «я радуюсь поражениям наших монстров, наших ястребов, наших адептов холодной войны» — это предательство или нет? Нет, это не предательство. Это просто значит, что вам иногда правда дороже родины. Но я же говорю, «родина — есть предрассудок, который победить нельзя», как сказал Окуджава. Поэтому тут есть какая тактика? Можно не радоваться нашим поражениям, а можно просто с интонацией глубокой светлой печали относиться к тому, что происходит в стране.
Тут многие меня спрашивают, что я думаю о теракте в Ницце, о котором только сейчас стало известно. Понимаете, я о теракте пока ничего не могу думать, потому что я ничего не знаю. Я знаю одно: в России очень многие люди обрадуются. Они заговорят: «Вот вы доигрались с вашей толерастией. Вот вас мусульмане взрывают. Пора железной рукой закрыть дорогу беженцам. Пора, чтобы они знали своё место». То есть ксенофобы всех мастей заорут.
Вот эти люди предатели, вот они предают Россию, потому что они радуются чужим проблемам и чужим несчастьям. Вот это предатели — предатели того светлого образа России, который в мире всё ещё, несмотря ни на что, существует. Вот они предают — и не просто Россию, а человеческое в себе, потому что радоваться чужим проблемам и говорить: «доигрались французы», «надо было с нами дружить», «а будет вам теперь мечеть Парижской Богоматери» (по чудовищному, на мой взгляд, роману Чудиновой, и чудовищному прежде всего по качеству)… Ну, что поделаешь?
«Много лет отлично обхожусь без телевизора, телевизионные передачи практически не смотрю. Но намедни сподобился посмотреть фрагменты выпусков «Воскресного вечера». Оппонирующая сторона представлена одним Злобиным. Все просмотренные мной минуты его грубо обрывали, рвали, пинали, осыпали насмешками и издёвками. Как вы полагаете, каковы мотивы Злобина и ему подобных? Их туда приглашают в качестве шутов, пушечного мяса, мальчиков для битья, или им платят за эту роль?»
Как вам сказать? Колю Злобина (я смею его так называть, потому что мы друзья) я знаю очень много лет. Конечно, у него нет намерения быть мальчиком для битья. Интенция Злобина вполне понятна: он вообще хочет всё-таки (это довольно распространённая точка зрения) быть частью истеблишмента, но хорошей его частью. Он хочет, чтобы его приглашали в Изборский клуб, хочет, чтобы он был членом Валдайского клуба. Ну, в Изборский его, может быть, и не приглашают, а в Валдайский приглашают. Он хочет, чтобы его звали на телевидение, потому что он пользуется этой возможностью для легализации своей позиции, иначе уже совсем никого не будет.
Я отношусь к этому с большой долей скепсиса, но я могу понять эту позицию. Мне кажется, что быть мальчиком для битья там не нужно. Он и не считает себя мальчиком для битья. Он считает себя гордо бросающим вызов вот этому большинству. В этой позиции может быть своя гордость. Если он меня сейчас слышит, может быть, он со мной и не согласен. Я не большой любитель хождения в «совет нечестивых».
«Мне близка ваша позиция насчёт службы в армии. Что вы можете сказать о «Похождения солдата Швейка»? Это ли не самая пацифистская книга всех времён и народов?»