Что касается «До третьих петухов». Владимир Бушин в своих дневниках, недавно опубликованных, говорит о том, что чудом напечатали эту вещь. Простите, что я упоминаю этого крайне одиозного критика, автора абсолютного пасквиля про Окуджаву, но Бушин — тоже свидетель эпохи, и какие-то ценные сведения он может сообщить. Вот он и сообщает, что первоначально повесть (как сообщает ему Викулов, редактор «Нашего современника») называлась «Не спи, Иван». Это как-то очень странно коррелируется с названием романа Жириновского (у него тоже есть роман, представьте себе), который называется «Иван, запахни душу!». Понимаете, это вечное такое представление о народе, как о таком рохле и тюте, как говорил Ленин, о таком беспомощном, добром: «А вот надо душу запахнуть и всем им показать!»
Я боюсь, что Шукшин в своём творчестве с неизбежностью эволюционировал в сторону озлобления и в сторону такой злой обиды: на городских, на интеллигенцию, на начальство — на всех. Потому что его Иван… Ну, я напомню сюжет сказки.
Там сидят библиотечные герои в запертой библиотеке и устраивают такой своего рода суд над Иваном (он дурак) и требуют, чтобы он принёс справку от некоего Мудреца загадочного, что он умный. Вообще, в большой моде был у диссидентов и в самиздате такой советский фольклор. Он позволял очень многое зашифровать, и поэтому, скажем, Стругацкие писали свой «Понедельник начинается в субботу» и особенно «Сказку о Тройке».
Вот Шукшин тоже, несколько в духе Стругацких, переосмысливает советский фольклор. И там у него Иван идёт к некоторому Мудрецу, который всё время накладывает резолюции. Это такой образ гигантского бюрократа. Вообще русский мир у Шукшина ужасно забюрократизирован. Например, там все со всеми дерутся, все друг друга ненавидят. Помните, там Онегин говорит Атаману: «Вы только не думайте, пожалуйста, что только вы народ. Мы тоже — народ». Начинается всеобщая драка, и всё время там Илья Муромец восклицает: «Мы раскололись! Не будет нам удачи». Пока вдруг Акакий Акакиевич не вскакивает на стул и не кричит: «Закрыто на учёт!» И сразу устанавливается спокойствие и люди перестают друг друга убивать.
Действительно, может быть, советский бюрократизм был единственным, что как-то сковывало, как-то позволяло ещё не вырваться наружу самым губительным инстинктам. И в этом смысле советская власть при всех её отвратительных минусах играла роль некоего учителя в крайне малодисциплинированном классе, хотя это был учитель плохой.
Что касается метафор, которые там есть и которые довольно очевидные. Понятно, конечно, что Баба-Яга с дочкой — это такие современные мещане. Горыныч — очень хороший образ власти. Помните, он Ивану всё время запрещает то петь, то плясать. Ну, образ такой советской и идеологический, и всякой иной цензуры. Он Ивану говорит: «Вот ты поёшь: „Хаз-булат удало-ой“. Строчку „Я ему отдалась“ — нельзя, это эротика. „Голова старика покатилась на луг“ — нельзя, это жестокость». В общем, ничего нельзя.
И главное, что и эта Баба-Яга, мещанка такая, которая строит коттеджик, и Горыныч, вот эта духовная власть — они все от Ивана требуют, чтобы он плясал. Он только одно должен делать — всё время плясать. И он пляшет. Но он не глядит соколом, помните, он там пляшет без улыбки, без взмахов руками. Это пляска такая машинальная, вынужденная.
Потом там есть ещё довольно мощный образ интеллигенции. Интеллигенция — конечно, это бесы, которые осаждают монастырь. Помните, там… Ну, тут надо более глубоко это прочесть. Дело в том, что советская интеллигенция очень даже желала пойти в храм, она желала веровать. И это была не та вера, которую насаждают сегодня, не мракобесие, не запретительство. Нет, это была вера глубокая и серьёзная, такая, как в общении Александра Меня, такая, как у единомышленников отца Сергия Желудкова. Много было тогда людей, которые сегодня совершенно посходили с ума, а тогда были вполне адекватными религиозными мыслителями. Много было примеров тому. Например, прочтите роман Владимира Кормера «Наследство» — и вы увидите, какая интенсивная духовная жизнь кипела тогда в церкви.
Шукшину, может быть, не без оснований кажется, что интеллигенция внесёт в церковь свою бесовщину, и поэтому у него появляется этот образ Изящного чёрта, который там осаждает храм. И Иван как раз помогает чертям… Ну, метафора тут очень простая: народ помогает бесам воцерковиться. Как это происходит? Помните, на волне народной песни. Спели они народную песню — и заплакал стражник, и пустил бесов в монастырь. Конечно, здесь метафора довольно очевидная. Не надо сентиментальничать с бесами, потому что они внесут туда свою смуту, свой раскол и повесят свои иконы.
Надо сказать, что эта антиинтеллигентская направленность у Шукшина понятна, объяснима, но ещё горше думать о том, куда его завела бы эволюция. Конечно, она неизбежно завела бы его в сегодняшний даже не почвеннический лагерь, а в лагерь откровенно черносотенский. Очень жаль, что это могло случиться. И я думаю, что даже весь ум и весь талант Шукшина не спас бы его от очень большой злобы. Но о том, почему так вышло, мы поговорим чуть позже.
РЕКЛАМА
Привет ещё раз! Программа «Один», Дмитрий Быков. Продолжаем разговор о Шукшине.
Вот вопрос от Егора: «Здравствуйте, Дмитрий Львович. Как вас пригласить в Киев?» Да совершенно спокойно, господи. Приглашайте, устраивайте лекцию, хотите — вечер стихов. Приглашайте, созвонимся. Дорогу оплатите, я уж вам как-нибудь почитаю и даром, потому что сейчас как-то, мне кажется, брать с киевских студентов деньги за лекцию неправильно. Но вопрос в том, что… Понимаете, как? А как вы, киевские студенты, сможете объяснить всем, что это не предательство, я не еду поддерживать укрофашизм, что это культурные контакты? Трудно сейчас в Киев поехать. Я даже в Одессу боюсь поехать, просто поехать, посмотреть, что вылилось на Машу Гайдар. И вот как раз очень живая иллюстрация к тому, что происходит с наследием Шукшина.
Один из самых страшных текстов Шукшина последних лет (по-моему, «Раскас» это назвалось) заканчивался вопросом: «Что с нами происходит?» Или «Кляуза» называлось, сейчас не помню. «Кляуза», по-моему, тоже замечательное, такое документальное повествование. «Что с нами происходи?» Невозможно было понять, откуда этот зверизм, откуда цинизм этот взялся в 70-е годы, травля в школах, невероятная двойная мораль, алкоголизм почти повальный! Что происходило?
Дело в том, что 70-е годы были для интеллигенции точно так же, как и русский Серебряный век, временем абсолютно разброда и шатаний. Разброда и шатаний прежде всего потому, что были утрачены духовные основы, что страшно насаждался вот этот дух реакции, дух казённого патриотизма и вообще всякого рода казёнщины, культурные запреты. И в этих обстоятельствах Шукшин, конечно, задыхался.
Тогда очень многие могли быть в одной лодке просто потому, что все они были против цензуры, все они были против насилия государственного, все они говорили: «Сначала мы уберём запреты, а дальше мы договоримся». И Шукшин, и Высоцкий (и неслучайно Высоцкий посвятил памяти Шукшина замечательные стихи), и Стругацкий, и Распутин, и Евтушенко — в это сейчас невозможно поверить — были в одной лодке. Больше того, Шафаревич писал требования в защиту Сахарова, против его ссылки и лишения всех званий. Игорь Шафаревич, автор «Русофобии»! И Сахаров поддерживал Леонида Бородина и требовал его освобождения. То есть это было последнее состояние относительной цельности, целостности русской культуры. Но все чувствовали те мощные и страшные силы, которые в ближайшее время разлетятся, которые приведут ко всеобщему разлёту.
Мне кажется, что для тех людей, которые существовали в условиях Советского Союза, самоубийственная стратегия — стратегия саморастраты, стремления жечь свечу с двух концов, как Высоцкий — это было отчасти способом уйти от грядущей масштабной катастрофы. Как-то успеть умереть, пока ещё жива твоя страна, потому что в новой стране им бы не было никакого места, они бы задохнулись. Ну, представьте себе Высоцкого, поющего перед Белым домом в 1991-м или в 1993-м. Это немыслимо.
Центробежные силы, которые разорвали Советский Союз, сделали невозможным существование Василия Быкова и Нодара Думбадзе. Всё разлетелось, потому что не было ни общей правды, ни общей веры, не было ничего, что объединяло бы эту территорию. Было ощущение, помните: «Всё смешалось в доме Облонских», — как на первой странице «Анны Карениной», что на любом постоялом дворе люди больше связаны между собой, чем в этой семье. Кстати говоря, это и привело к распаду семей. Вспомните гениальный фильм Александра Александрова «Утоли мои печали», где показан переход этого всеобщего распада на уровень семейный.
Шукшин, конечно, верит пока ещё в удивительную способность людей понять друг друга и договориться, но даже он в самых страшных своих рассказах, таких как «Охота жить», показывает растущую несовместимость двух частей народа: праздной (там это уголовник) и работающей (там это лесничий). Действительно, постепенно становится понятно, что не договориться.
И даже у него есть замечательный один рассказ (я не помню сейчас его названия), где он вспоминает родственника своего, всю жизнь проработавшего, и кого-то из русских аристократов, который всю жизнь кутил и палец о палец не ударил, а потом говорит: «А вот представить себе, что они там встретились, нам том свете. О чём они будут друг с другом разговаривать-то?» Ну, вы поправите меня, я уверен, потому что вы наверняка помните этот рассказ. Кстати говоря, он написан на том же приёме, что и бабелевские Иваны: там дьякон Иван и страшный казак Иван Акинфиев, который подвергает его пыткам, садизму за попытку дезертирства. Они оба — Иваны. Они — один народ. Но они уже несовместимы.
Я боюсь, что весь Шукшин — о страшной лжи той системы, которая лишает людей общности, которая лишает их общих ценностей и может удержать их только страшным бюрократическим давлением, только страшным давлением власти, только этим трёхглавым Змеем Горынычем. Об этом Шукшин. Шукшин о том, как утрачиваются общие коды, как невозможно больше разговаривать, как любая попытка живого чувства непосредственного наталкивается на эту же бюрократизацию.