Например, я люблю рассказывать эту историю, как он ходил в одну семью бриться, брал бритву, у него не было бритвы своей в этот момент. Хозяйка, которой это надоело, сказала: «Бритвы нет. И долго теперь не будет». На что он сказал: «Понятно. Слона бреете…» Вот это прелестно, по-моему. И, конечно, некоторые из его ответов очень хороши. Когда его начинал какой-то оратор со сцены клеймить за гигантоманию, крича, что «от великого до смешного один шаг», он высчитал расстояние между ним и собой и сказал: «Действительно, от великого до смешного один шаг».
Это очень остроумно и мило, но держится на его сквозном приёме — на визуализации, вербализации метафоры. В принципе, были люди гораздо более остроумные. Но я не склонен утверждать, что шутки Мандельштама, например, или шутки Булгакова веселее или лучше. Катаев приводит эту историю, когда спросил Булгаков у Маяковского: «Как бы вы придумали отрицательную профессорскую фамилию?» Маяковский, не задумавшись ни на минуту, ответил: «Тимирзяев!» И тут же ехидно Катаев добавляет: «Своего профессора Булгаков назвал Персиков». Это два примера остроумия: онтологический юмор Булгакова и каламбурный, достаточно поверхностный, но убийственно точный юмор Маяковского.
Я вообще не очень люблю, когда Маяковского противопоставляют его коллегам, которым больше повезло с посмертной судьбой, которых Сталин не назначал лучшими и талантливейшими. Я думаю, что остроумие Маяковского немножечко сродни остроумию Ахматовой (вот так бы я сказал), оно хлёсткое, едкое. И, в общем, поскольку основным фоном жизни этих авторов была трагедия, а основным инструментом борьбы с нею — эстрадность, некоторая демонстративность, некоторая публичное жизнетворчество (отсюда огромный интерес обоих к теме вывески, эстрады и так далее), я думаю, что их остроумие было сходно. Шутки Маяковского и Ахматовой были сходны. И вообще глубокое сходство Маяковского и Ахматовой, уловленное так точно Чуковским, будет ещё, я думаю, исследоваться многажды. Вот интересно: им обоим я мог бы всё рассказать о себе с одинаковой лёгкостью. И Ахматова — идеальная собеседница, и Маяковский. Маяковскому просто приятно было выслушивать историю чужих драм, потому что он понимал, что не он один страдает. Но почему-то с ним люди обычно не были откровенны — может быть, потому, что общение с ним было пыткой вообще. Он очень редко, очень с немногими раскрывался.
«Что вы думаете о творчестве Вени Д’ркина (Александра Литвинова). Спустя 15 лет после его гибели тысячи людей слушают его песни».
Веня Д’ркин, который умер совсем молодым (по-моему, в 27 лет) от рака, Царствие ему небесное, был очень одарённым человеком. Музыкально мне его вещи нравятся больше, чем с точки зрения лирической. Это мне не близко, я не берусь о нём говорить. Некоторые вещи мне слушать было очень приятно. Он был очень талантливый.
«Дмитрий Глуховский — умница».
Совершенно с вами согласен. Только мне кажется, что его публицистика, его публикации в «Снобе» — как сказать? — они точнее, что ли, острее, чем его проза. Свою лучшую прозу он, мне кажется, ещё не написал. Ну это и понятно — человек он молодой.
«Ни одна религия не примиряет человека со смертью так, как это делает «Превращение» Кафки».
Нет! «Превращение» совершенно не примиряет человека со смертью. Разве что оно показывает жизнь в таком отвратительном виде, что сразу прямо хочется и умереть. Но на самом деле, видите ли, задача религии — это не примирение человека со смертью. Я вообще думаю, что человека со смертью примирить нельзя и не нужно. Мысль о смерти вызывает у человека ужас, порождённый когнитивный диссонансом. А вот что делать с этим когнитивным диссонансом, ему подсказывает религия.
«Стало известно, что начали происходить сокращения среди научных кадров. Таким образом, высших и специальных учреждений тоже, судя по всему, поубавится. Это ведь большая угроза, чем назначения силовиков, особенно в долгосрочной перспективе?»
Это связанные вещи. Просто кому-то кажется, что чем меньше умных, чем больше силовиков, тем система стабильнее. История показывает нам, что это не так, что любая борьба с образованием — Победоносцев ли её осуществляет, считая университеты «рассадником вольномыслия», сегодня ли она осуществляется под предлогом борьбы с плохими, лишними вузами, неважно — это безнадёжное дело. И заменять учителей на силовиков — это не значит стабилизировать ситуацию. Но, может быть, её и не надо стабилизировать. Может быть, они там, наверху, лучше понимают, как быстрее привести всё к возрождению. Может быть, они, как Искандер, считают, что если тонешь, надо скорее достигнуть дна — и тогда есть шанс оттолкнуться и выплыть. Пока, по крайней мере, всё, что они делают, я могу интерпретировать только в рамках этого дискурса.
«Кто вам ближе — Лара или Татьяна Ларина? И кто из них больше похож на Чулпан Хаматову?»
На Чулпан Хаматову из них, по-моему, не похож никто. Самая органичная роль Чулпан Хаматовой — это Лиля Брик в фильме Александра Шейна «Маяковский». Вот здесь она просто один в один. И она так хорошо сыграла эту роль! Ну, это просто шедевр! Скоро вы увидите эту картину.
Что касается Лары и Лариной, то между ними есть радикальное несходство, которое, кстати говоря, именно Тоня, жена доктора Живаго, и сформулировала. Она сказала: «Я всегда старалась упростить жизнь, а Лара всегда её бессознательно всем усложняет». Может быть, она и хорошая женщина, но она вносит дисгармонию во всё, что она делает. Татьяна Ларина — это героиня традиционного русского романа, а Лара — героиня романа модернистского, женщина роковая, классическая роковая блондинка. И ничего общего у них, конечно, нет. Представьте себе, что Лара Антипова сказал бы доктору: «Но я другому отдана и буду век ему верна». Ну просто никакого романа бы не было! О чём мы говорим?
«Недавно посмотрел эстонский фильм «Класс» о школьной иерархии и подростковой жестокости. Постоянно возникал вопрос: что бы я делал на месте жертв издевательств? Ничего, кроме воспитания в себе ответной агрессии и разрешения самому себе быть жестоким, не пришло на ум. Возможен ли путь — выскочить из роли Жертвы, минуя роль Тирана? Ведь в таком обществе мало места полутонам».
Здравый вопрос, казалось бы. О травли снято много фильмов, «Класс» не единственный. «Класс» — хорошая картина, тем более что она сделана на подлинном материале. И действительно было это двойное самоубийство, всё там очень похоже. Есть продолжение «Класса», как вы знаете. Но всё-таки это не исчерпывает проблему. Есть сценарий поведения Лены Бессольцевой в фильме «Чучело»: она сумела (с помощью деда, правда) довести этих детей до какого-то нравственного катарсиса, принеся себя в жертву. «Я чучело, меня жгли», — такой христианский смысл, потому что фактически она умерла у них на глазах. Её посмертное существование — это уже что-то совсем другое. Есть другие фильмы на эти темы, ещё более жестокие — тот же «Шут», например, где шут предлагает совершенно другую модель поведения. Но он умнее всех этих детей, он очень взрослый мальчик, поэтому он сумел перевести эти отношения в другой регистр.
В принципе, ситуация травли самая критическая, самая страшная в педагогике. Если я когда-нибудь буду писать роман об этом «педагогическом десанте», который прибывает на экстренные вызовы, то я, может быть, возьму эту тему. Есть несколько способов эту коллизию сломать.
Первый — тот, который, как я уже сказал, демонстрирует фильм «Чучело»: это действительно путь Христа, где можно если и не умереть у них на глазах, то, по крайней мере, что-то подобное совершить.
Есть второй путь, более страшный: изволтузить зачинщика этой травли до такой степени, чтобы он не поднялся — да, воспитать в себе ответную агрессию. Понимаете, два пути в любой ситуации: быть лучше или быть хуже. Вот и всё. То есть можно инициатора этой травли довести до того, чтобы он просто опозорился публично, или просто избить его страшно, или попытаться его убить, как делают некоторые. Я вам этого не рекомендую, конечно, но я говорю о литературных сюжетах.
Что касается третьего пути, то он есть и он совершенно понятен. Мы — люди, воспитанные на советской литературе, — мы думаем, что надо обязательно решить конфликтную ситуацию, довести её до того или иного выхода. Но дело в том, что есть ситуации безвыходные, как есть болезни неизлечимые. Есть общества, которые уже не вернутся к норме, потому что они больны, патологичны. Есть ситуации, которые невозможно разрешить внутри. Если в классе травля, то это рак, понимаете, это уже лечится операцией, а не прекраснодушными разговорами. Это всё — помните, как у Алексея К. Толстого попытки сажать огурцы посредством геометрических вычислений. Нужно иногда принимать конкретные меры.
Если вы узнаёте, что ваш сын, например, вообще ваш ребёнок попал в классе в ситуацию травли, заберите его из этой ситуации. Это больной класс, поражённый, он уже отструктурировался по сценарию травли: там есть свой вождь, есть свой шут, есть свои рабы. И ваш ребёнок там в ситуации жертвы. И у него есть либо христологический путь — то есть погибнуть; либо путь… даже не знаю, путь Маугли — стать бо́льшим зверем, чем звери. Оба выхода плохи. Третьего выхода я не знаю, потому что роль шута не кажется мне уж такой продуктивной. Заберите его просто оттуда, ведь в ситуации класса герои подчёркнуто поставлены в ситуацию безвыходную. Если бы на самом деле… А там один из них, если вы помните, не хотел идти в школу, его отец заставил. Вот если бы у отца хватило мудрости просто забрать ребёнка оттуда, он бы его спас. Потому что далеко не всегда человек, затравленный в одном месте, окажется жертвой и в другом — ничего подобного. Наоборот, он может…
Я хочу вам сказать очень важную вещь, и сказать её, кстати, всем жертвам травли: травят ведь как раз не слабейшего, а травят того, кто может потенциально стать сильнейшим, чтобы он им не стал. Не травят дурака, не травят конформиста, не травят ничтожество, а травят того, кто может потенциально стать лидером. Так и заберите его оттуда, где он не может им стать. Дайте ему роль лидера в другом месте — и всё у него будет прекрасно. Сколько было случаев, когда ребёнок, замученный в школе, в институте становился звездой. Я знаю массу историй таких, как педаг