А вот что касается Штирлица… Ведь ничто в Штирлице, в самой языковой ткани романа не обладает ни этой каламбурностью, ни вот этими словесными играми. Дело в том, что язык Штирлица — это язык довольно суконный. И вдруг такое количество анекдотов: «Штирлиц сел в машину и сказал «трогай». Шофёр потрогал и обалдел»; «Штирлиц выпрыгнул с пятого этажа, но чудом зацепился за второй. Чудо распухло и мешало ходить»; «Штирлиц встал спозаранку и сел враскорячку. Румынская разведчица Позаранку продолжала работать, а Раскорячка медленно тронулась с места». Ну, не говоря уже о том, что «Штирлиц увидел, как эсэсовцы ставили машину на попа. «Бедный пастырь!» — подумал Штирлиц». Вот откуда, собственно, этот странный… Или любимый анекдот Леонида Броневого: «Когда Штирлиц выстрелил в голову Мюллеру, пуля отскочила. «Броневой», — понял Штирлиц». И самый мой любимый: «Когда Штирлиц шёл по коридору, почувствовал, что приближается смертоносный свинец. Он инстинктивно отпрыгнул, а смертоносный свинец со свистом и хрюканьем промчался мимо».
Почему же вот такой действительно лингвистический вербальный аспект? Это подсознательно у народа сработало понимание, что Штирлиц в общем, роман о Штирлице, эпос о Штирлице принадлежит к тому же жанру, что и Бендер. Более того, «Семнадцать мгновений весны» — это Штирлиц… Бендер, которому удалось бежать за границу. И неслучайно, кстати говоря, Штирлиц в конце… ну, перед концом оказывается именно в Латинской Америке, где все в белых штанах, — Латинская Америка как вечная мечта Бендера. И действительно Штирлиц (чем и объясняется фантастическая популярность героя) — это персонаж плутовского романа. А плутовской роман в России — это чрезвычайно интересный жанр, которого, казалось бы, быть не должно.
Вот смотрите, в чём литературный шок 20-х годов. Главный герой 20-х годов — это вовсе не пролетарий и не крестьянин, и не белый, и не красный. Они появляются периодически, но они из литературы исчезают, они как-то не становятся фактом жизни, они не распространяются за пределы узкого круга читательских интересов. А главный герой 20-х годов — это плут. Это Беня Крик, благородный одесский разбойник. Это герой романа Берзина — Форд. Это Остап Бендер, который сделан из Остапа Шора, а может быть, из многих ещё других персонажей. Это катаевские растратчики. Это Иван Бабичев, старший Бабичев (Николай Кавалеров в меньшей степени, конечно), Иван Бабичев из «Зависти», потому что он сам о себе говорит: «Я скромный фокусник советский, я современный чародей». Это герои Зощенко.
Почему именно плут становится главным героем 20-х годов? Конечно, не потому, что гримасы НЭПа заставили увидеть в главном герое эпохи нэпмана, мошенника, бандита и так далее. Нет. Дело в том, что плутовской роман как такая, мне кажется, инкарнация Евангелия, Евангелия наоборот, он впервые возник у Эренбурга в «Хулио Хуренито». А Хулио Хуренито, конечно, наделён явными христологическими чертами. Неслучайно он целует в лоб Великого Инквизитора. Как замечательно Сарнов заметил эту аналогию: целует в большой лоб такого условного Ленина, человека Русской революции. Неслучайно он гибнет под Таганрогом, где у него отобрали сапоги. Хулио Хуренито, как и герой первого плутовского романа «Ласарильо с Тормеса», он — такая инкарнация Христа. И Евангелие оказывается первым плутовским романом.
На руины жёсткого мира отца приходит человек, который владеет чудесным даром (даром превращения, даром чуда) и пытается гармонизировать этот жестокий и страшный отцовский мир. Именно этим и занят Беня Крик, потому что об этом рассказывает бабелевский «Закат» («Кровь Ветхого Завета струится по небу, но пришёл уже сын»). И вот сын Менделя Крика пытается гармонизировать мир отца. Бабель ощущал себя сам в какой-то степени инкарнацией Гоголя и всё время оглядывался на него. И, конечно, Бабель продолжает, переделывает «Тараса Бульбу», где тоже сыновья по-разному, но пошли против отца. И Остап, и Андрий ведь одинаково против отца: Андрий предал отцовское дело, а Остап начинает своё действие в романе с потасовки с ним.
Дело в том, что крах отцовского мира — это очень существенная тема для русской литературы, и именно на исторических переломах она всегда возникает. И вот именно о крахе мира, куда приходит Беня Крик, написан весь бабелевский бандит. Ведь что такое Беня Крик? Это как раз, как ни странно, носитель мира, любви и договороспособности в этом мире, поэтому он и гибнет в сценарии «Беня Крик», который является органическим продолжением «Одесских рассказов». Для Бабеля Беня — это гармонизатор мира, это человек, который со всеми обращается уважительно, который даже во время грабежа умудряется влюбиться и превращает грабёж в свадьбу.
И Остап Бендер — тоже, если честно, это гармонизатор страшного мира. Он, конечно, чтит Уголовный кодекс, он не убийца, он не совершает, строго говоря, преступлений — он действует как умный в стране непуганых идиотов. Идиотов очень много, и действительно, как пишет Ильф, «самое время пугнуть». Но Бендер, когда он расправляется с «Вороньей слободкой» (с ней в основном, конечно, расправляется пожар, но Бендер вносит свой вклад в это), Бендер, который гармонизирует жизнь Зоси (или во всяком случае мечтает об этом), Бендер, который пытается расправиться с Корейко и берёт над ним в конце концов верх, — это всё-таки остров человечности в бесчеловечном мире. Он плут, он лжец, он фокусник, он игрок (кстати говоря, в фильме Захарова благодаря песне Кима эта его сущность вылезла на поверхность: «О наслажденье — скользить по краю. // Замрите, ангелы, смотрите — я играю»), но именно игрок, чудотворец, парадоксалист входит в мир, в котором всё жёстко, примитивно и страшно. И в этом великая роль Бендера.
И, как ни странно, в этом же великая роль и Штирлица. То, что Штирлиц как-то тяготеет к юмору — это замечательно было подчёркнуто уже в романе (который, кстати, сначала ходил в самиздате, потом был издан в 90-её годы) Асса и Бегемотова, моих замечательных друзей, который называется «Как размножаются ёжики». Этот роман написан абсолютно в традиции Ильфа и Петрова (и тоже, кстати, вдвоём). Он был одной из последних книг, которые прочитал Юлиан Семёнов, и книгой, которая ему действительно понравилась, его порадовала. Он начинается знаменитой фразой: «За окном шёл снег и рота красноармейцев». Многие замечательные шутки из этого романа стали потом отдельными анекдотами: «Штирлиц, вы антисемит, вы не любите евреев». — «Я интернационалист, — ответил Штирлиц, — я никого не люблю». Там много… Или замечательный эпизод, когда Штирлиц заходит в сортир и видит там на стене надпись «Штирлиц — шпион», аккуратно зачёркивает «шпион» и пишет сверху «разведчик». Это прелестная книга!
Но дело в том, что сущность Штирлица — вот то, чем он нам мил — она была там уловлена. Штирлиц — это тоже такой трикстер, это персонаж, который вносит в страшный мир умирающего Рейха момент фокуса, игры, чуда. И, кстати, эти фокусы ему колоссально легко удаются. Помните, замечательная вот эта реплика (тоже в анекдоте), когда Штирлиц заходит на совещание в Рейхсканцелярии, переснимает на микроплёнку все секретные планы, похищает у Гитлера документы из сейфа и выходит. Им говорят: «А почему вы его не остановили?» — «Ну, это Штирлиц, он выкрутится!» Вот это совершенно естественно, потому что Штирлиц — он действительно не носитель идеологии, он не просто «любитель стариков, женщин и детей», а он именно плут, причём плут очаровательный.
Он, во-первых, безупречно оде ( и это очень важная черта в плутовском романе). Он красивый, красивый среди некрасивого мира. Он заботится о внешности. И хотя некоторая эстетика, эстетизация ритуалов, формы, чёрных кожаных плащей — всё это в фильме Лиозновой было, и немцы впервые были показаны не дураками, а опасными, страшными, неглупыми, особенно Шелленберг, но Штирлиц из них всё-таки самый красивый, и он какой-то действительно белый ангел. И он несколько раз там появляется в белом свитере, а не в чёрном, демонстрируя свою белую чистую душу.
Но самое главное, что идея шпионажа, идея фокусничества здесь принципиально важна. Штирлиц ведь не просто разведчик. Штирлиц носит постоянно маску, он герой маски. И ему всякое плутовство замечательно удаётся. И, как и у всякого плута (вот что очень важно), у его плутовства гуманные, высокие цели: он спасает Кэт, он спасает пастора, он пытается спасти Плейшнера.
И тут мы, кстати говоря, подходим к очень глубокой мысли (это, кстати, вам к вопросу о том, как действовать во время травли): в этом страшном жестоком мире нельзя победить силой, а можно победить чудом, победить фокусом, победить, как побеждает Беня Крик. Ведь, понимаете, там же дело не в том… моральная победа Бени Крика не в том, что они с Лёвкой избили отца, а в том, что они сумели поражение отца превратить в его победу, сделать его не унизительным. «Учи меня, Арье-Лейб!» И Беня сумел это сделать. И эта череда образов — Беня Крик, Хулио Хуренито, Остап Бендер, Штирлиц — она может вам показаться сколь угодно надуманной, но вместе с тем она на самом деле стилистически глубоко органична.
Что ещё очень важно в Штирлице? Что Штирлиц действует за границей, потому что в России такой герой был уже невозможен. Посмотрите, почему самый популярный роман 70-х годов — это роман шпионский? Пелевин как-то очень точно сказал, что в то время шпионом чувствовал себя любой: думали одно, говорили другое, делали третье. И в результате тема штирлицевского шпионажа проходит как-то через всю тогдашнюю поэтику поведения, через всё поведение тогдашнего человека. Каждый Штирлиц, потому что на работе врёт, в семье врёт, любовнице врёт (обязательно есть любовница), всё время чувствует себя своим среди чужих. Это достаточно глубокая мысль.
Но при этом ещё и очень важная интонация, которая есть в «Семнадцати мгновениях весны», — это тема близкого краха жестокого и неправильного мира. Вот мы там живём в ощущении весны, живём в предощущении победы, скоро этот ужасный мир рухнет. И рухнет он не в последнюю очередь из-за таких, как Штирлиц, которые сумели в него внедриться и выкрыть его чудовищные секреты.